Текст книги "Моя подруга Лиля"

Интересно, как это было?

Брик (сокрушенно). Нечем совершенно платить Тынянову гонорар. Неценным авторам не платим, и бог с ними, обойдутся. А он нам очень нужен, он нашего Маяковского сравнил с Пушкиным, это дорогого стоит.

Лиля молчит.

Брик (вопросительно-настойчиво). Лиля?

Лиля. Ну хорошо, ведите этого Тынянова. Я же понимаю – он нашего Маяковского сравнил с Пушкиным…

Брик. Вот и хорошо, с ценным автором рассчитаемся по-домашнему…

Вся эта история то ли шутка, то ли сплетня. Лиля не так дешево оценивала себя, чтобы пересчитывать свое обаяние на гонорары ЛЕФа. Но она этим жила: ЛЕФ, издатели, Маяковский… Она засмеялась и сказала – пусть Тынянов приходит в гости, он интересный человек. А Тынянов оказался еще и симпатичный. Но можно ли, глядя на Лилю, представить себе, что она считает свое обаяние товаром?

Честно говоря, глядя на нее, можно все себе представить. Кроме одного – что она будет что-то делать в ущерб своим желаниям.

Можно ли представить себе, что для Брика сексуальное и человеческое обаяние Лили является товаром и, как товар, обменивается на какие-то элементы общесемейного благополучия? Можно себе это представить, глядя на него?.. Можно. Он все мог – что хотел. Мог не то чтобы предать, предательство – это все-таки очень четкий поступок, Брик мог, скорее, мягко уплыть в сторону. Тынянов в одной из своих книг написал не о нем, но словно о нем: «Он не был ни литератор, ни чиновник. Он был чиновник литературных дел, улавливал веяние и нюхал воздух».

Еще Тынянов написал про Брика маленький рассказ-набросок, он его не писал всерьез и не издавал, а так, набросал для домашнего использования.

Он, Тынянов, видит сон, в котором он сотрудник ЛЕФа, пришел на заседание, и Маяковский, который на этом заседании главный, приглашает его садиться.

«…Садитесь, пейте чай.

Я сел на стул, но Владимир Владимирович легонько одернул:

– Не сюда. Это Брик.

Клянусь, никого на стуле не было.

„Ах, так вот он, Брик, вот как он выглядит“, – подумал я, ошарашенный».

Вот так он там сидит на заседании (не в жизни, а во сне, все это сон), а потом Маяковский прочитал стихи Пушкина, и Тынянов испугался и решил уйти.

«…Тут я испугался и задом – в переднюю.

По дороге задел этажерку и извинился.

Может быть, Брик?»

Это смешно и удивительно точно – Маяковский гремит, изображает главного, читает стихи, а Брик невидимо присутствует в виде стула. Может быть, стул – это Брик, а может быть, этажерка – это Брик, диванная подушка – Брик и коврик на полу – Брик. Мы не знаем, кто он, но он – везде, во всяком случае, в жизни Лили и Маяковского. Он мог бы играть дьявола, не страшного, а уютного домашнего дьявола. Можно ли представить, что у этого округлого человека есть копытца и хвостик?.. Можно ли представить, что Брик думает – а не пора ли натянуть покрепче цепь, которой Маяковский прикован к Лиле?

Могли ли Брик, Лиля и Маяковский быть «втроем»?..

В центре фотографии Лиля – сама по себе. На фотографии видно: Брик принадлежит Лиле, Маяковский тоже принадлежит Лиле, а она – сама себе.

Они, конечно, могли быть «втроем». Могло быть все: и вместе, и по очереди, и как награда, и как наказание, и запереть на кухне – у них могло быть все. Но лучше пусть будет версия Лили: «Физически О. М. не был мне мужем с 1916 г., а В. В. – с 1925 г.». Нам так будет приятнее, а правды мы все равно не узнаем.

ЧЕЛОВЕК, 13 ЛЕТ

Бабуля читает мой дневник. Бабуля читает мой дневник!.. А-а-а-а-а!!!! БАБУЛЯ ЧИТАЕТ МОЙ ДНЕВНИК!!!

Никогда ее не прощу. Не буду скандалить, обижаться, возмущаться. Просто никогда не прощу и буду лучше прятать дневник. Вот так, совершенно спокойно, без эмоций.

Нет, ну как можно читать чужие дневники, письма?!

Стоп. А публиковать? Свои и чужие письма?..

Я бы, к примеру, на месте Лили не стала публиковать некоторые ее письма к Маяковскому и Маяковского к ней! Все эти письма-записочки про деньги, шелковые чулки, теплые рейтузы! Оставила бы для себя и любовалась, как он меня любил. Звучит глупо, но понятно же, что я имею в виду… Но у нее была совсем другая задача – чтобы другие полюбовались, как он ее любил, – фу. Но ведь он ее любил вместе со всем ее, вместе с этим ее желанием – чтобы все увидели. Тогда не фу…

А он, если бы знал, что его письма к ней и его дневник читают? Он бы закричал «А-а-а-а!!!»? Но они сами сделали себя литературными персонажами. Теперь их право на личную жизнь, как… как у Маши и Дубровского.

Глава 11
Про это – про то, как люди расстаются

Лето 1922 года все опять провели в Пушкине. Все – это Лиля, Брик, Маяковский, Рита, Краснощеков. Александр Михайлович Краснощеков жил с дочерью на соседней даче, но уже некоторым образом входил в их компанию, потому что у Лили с Краснощековым начинался роман.

Ужасно неудобно, когда дачи по соседству, все на виду… Брик давно уже придумал для Лили идею сексуальной свободы, но Маяковский до сих пор с ней не согласился, – ужасно неудобно.

Рита Райт особенно была нужна Лиле тем летом – ей требовалась наперсница, чтобы, как в водевиле, носить записки с дачи на дачу. И, кроме того, впервые в жизни ей понадобилась «подружка», чтобы поболтать и обсудить. Между Лилей и Ритой Маяковский назывался Большой, а Краснощеков – Второй Большой.

Почему Большой, почему Второй Большой? Может быть, здесь был сексуальный подтекст – девочки часто между собой о неприличном шепчутся и смеются. Может быть, Лиля с Ритой имели в виду не сексуальный, а человеческий и общественный масштаб Лилиных любовников? Тогда тоже понятно, Маяковский – Большой, Краснощеков – Другой Большой. Краснощеков был не просто какой-то там дачный сосед, он был заместитель наркома финансов, то есть тоже «главный».

В конце лета Лиля уехала в Берлин. У нее уже была виза, полученная в Риге, а заграничный паспорт она получила в июле. В заявлении на получение паспорта было много пунктов – мы все заполняли похожие заявления и отвечали на вопросы: где учился, где работал… У Лили в одном из пунктов, которые она заполнила, указан номер удостоверения сотрудника ГПУ – бывшей ЧК. Удостоверение № 15073…Ну что тут скажешь? Как будто мы поймали ее за руку, когда она лезла за конфетами.

Знал ли об этом Брик? Что Лиля – чекист? Несомненно, ведь он сам работал в ЧК, и, главное, у Лили не было от него секретов. Знал ли Маяковский? Наверное, нет. У Лили были от него секреты.

То, что у Лили есть такое интересное удостоверение № 15073, не было известно ни ее друзьям в Москве, ни друзьям в Берлине, никому. А мы узнали об этом только в девяностые годы.

Можно слабо пискнуть: может, она и не выполняла заданий, может, она просто так, она, может быть, только числилась и удостоверение ей выдали за пять дней до поездки… дали, как дают липовый служебный пропуск по блату. Невозможно осуждать Лилю через сто лет с позиций сегодняшней морали!.. Но было довольно много брезгливых людей, у которых почему-то не было удостоверения ЧК, – Ахматова, Пастернак и еще сто миллионов людей… А у нее было, № 15073. Может быть, это случайность, выдали для поездки и забыли, а может быть, она всю жизнь была чекистка, так что – без комментариев.

Но разве она кого-нибудь оклеветала, посадила, донесла на кого-то? Нет, об этом нам ничего не известно. Тогда не станем ловить ее за руку, когда она лезла за конфетами.

Лиля уехала, а своим «мальчикам» велела обратиться насчет паспортов к Краснощекову – обычная Лилина манера создать «кооператив любовников».

Знал ли Маяковский, что обращается за помощью к Лилиному любовнику? А вот это как раз не важно – знал, не знал. Знал – мучился, не знал – все равно мучился, не этим любовником, так другим каким-нибудь. Знал ли Брик о Краснощекове? Конечно, знал, как всегда, знал обо всем в Лилиной жизни и, как обычно, Лилю поддерживал.

Рита Райт о том лете: «Я видела взбешенного Маяковского, я видела заплаканную Лилю, но я ни разу не видела, чтобы вышел из себя Брик».

Лиля продолжала вести хозяйство на расстоянии, из Берлина: «…Посылаю тебе, Волосит, Буша, Осику Шпенглера, Рите шляпу, шпильки, и всем вам шоколад. Аннушке тоже дайте шоколаду».

Маяковский изучал тогда немецкий, Буш – это автор немецкой книжки детских стихов, Шпенглер – модный философ, шляпа – нежно-голубая.

Из Берлина Лиля поехала в Лондон. Она не видела мать и Эльзу четыре года. Лиля пишет в Москву: «Завтра приедет Эльза. Интересно», – не похоже, что она умирала от желания увидеть сестру.

На фотографии в Лондонском зоопарке они втроем, мать и дочери, и, кажется, все между ними – нормально. Елена Юльевна посередине, Эльза держит ее за руку, а она держит за руку Лилю. Эльза более послушная дочь, Лиля более независимая. Елене Юльевне не удалось исправить неприличную семейную жизнь Лили, Лиля и Маяковский уже факт не только частной жизни, но и общественной. А теперь и Эльза на плохом счету, не только Лиля – Эльза недавно развелась. Было ли ей горько: две дочери и ни одной семьи, ни одного внука, или она уже смирилась?..

Из Лондона Лиля пишет радостно: музеи, ночами танцы, красивая одежда! Все, чего она была лишена в России, где у нее был только футуризм. И футуризм, и футуристы страшно надоели ей за эти годы.

Лиля Рите Райт: «Ужасно рада, что здесь нет футуристов!»

Рита прочитала Лилино письмо Маяковскому и Брику, опустив подробности про ненависть к футуристам. Маяковский расстроенно сказал: «Наверное, пишет, „хорошо, что там нет футуристов“». Это у него вовсе не удивительная интуиция, а просто он понимает: любовь Лили к нему неразрывно связана с ее любовью к его поэзии, и, если Лиля разлюбит его поэзию, у него вообще шансов нет. Любой человек самое главное про себя понимает.

Лиле в Лондоне очень хорошо, у Лили в Лондоне новый роман, Лиля в Лондоне много танцует. Потом, в Москве, она обучила Осипа, они танцевали фокстрот и танго и «заразили пол-Москвы». Осип оказался очень способным – видно, что у Брика мягкая кошачья пластика, а у Маяковского нет. Маяковский, как Лиля говорила, вообще был не очень подвижен. Считается, что такая неловкость, когда человек двигается немного как робот, говорит о психологических проблемах.

Из Лондона Лиля с Эльзой уехали в Берлин и в Берлине встретились с Бриком и Маяковским – Краснощеков по Лилиной просьбе помог Маяковскому и Брику быстро сделать паспорта.

Эльза не видела Маяковского четыре года, и с какими чувствами она его увидела?..

Четыре года – это ужасно много. Эльза была почти девочка, а теперь взрослая. Эльза за это время успела пожить со своим мужем Андре Триоле на Таити, успела разойтись с ним, успела понять, что Маяковский окончательно принадлежит Лиле.

Четыре года – это ужасно мало. Любовь никогда не бывает бывшей, она, как засушенный цветок, лежит на дне шкатулки – открыли крышку, и вот она, любовь. А тем более задушенная любовь, любовь, которую отобрали, в которую вложено так много самолюбия, обиды.

Эльза: «С Володей мы не поладили с самого начала, чуждались друг друга, не разговаривали… До Берлина я знала Володю только таким, каким он был у меня, да еще стихотворным, я знала его очень близко, ничего о нем не зная… В Берлине я первый раз жила с ним рядом, изо дня в день…»

Звучит это довольно странно, как будто Эльза после недолгого знакомства вышла замуж. До этого была одна романтика, любовь, стихи, а тут – вот он, человек. А в быту, в ежедневной близости оказывается, что он не одна душа, одни стихи, а весь, со своими настроениями, характером, привычками… приглядишься и – ужас!.. «Какой же он был тяжелый, тяжелый человек!» Наверное, Эльза в Берлине Маяковского не то чтобы разлюбила, но поняла, что – нет уж, спасибо, не надо.

Четыре года – это вообще ничто для любви, в Берлине Эльза окружена своими старыми поклонниками, и они все так же ее любят, и Роман Якобсон, и Шкловский.

Но почему же все вдруг оказались там, в Берлине?

В Берлине были все. И писатели-эмигранты (Алексей Толстой, Белый и многие другие), и писатели из СССР (Пастернак, Эренбург и многие другие), и все могли общаться – недолго, несколько лет, но это было. Берлин в то время был центром культурной жизни русской эмиграции. Русских эмигрантов там были сотни тысяч, и был настоящий «русский Берлин», в кварталах вокруг центральной улицы, у Курфюрстендама, жило так много русских, что они называли Курфюрстендам Невским проспектом, – там были и русские книжные лавки, и русские спортивные клубы, и русские кафе…

У Эльзы были Шкловский и Якобсон. Эльза могла бы и не капризничать, а выбрать между ними. Если ей нравились брутальные мужчины, могла бы выбрать Шкловского, а если романтичные – Якобсона.

Шкловский приехал из Финляндии, из Рощина, – сейчас у нас там дачи, а тогда это была Финляндия. Он был физически смелый человек, «настоящий мужчина». Вот только сплетник – это он насплетничал Берберовой, что Маяковский страдает преждевременным семяизвержением. Наклонился к ней и прошептал с заговорщицким видом: «Послушай, что я тебе скажу… Ты представляешь, а у Володи-то… я точно знаю…»

Но, тем не менее, Шкловский был «настоящий мужчина», человек с мужской биографией. Он был эсер, сразу после революции боролся с большевиками, и не словом, а с оружием в руках. В 1919 году большевики эсеров простили, а в 1921 году ситуация ужесточилась, и против эсеров начали готовить процесс. Тогда бывший эсер Шкловский решил не рассчитывать на гуманизм большевиков и бежал из Петрограда – в буквальном смысле бежал, по льду Финского залива. И уже из Финляндии приехал в Берлин.

В общем, Шкловский действительно был мужественным человеком. Он очень трогательно, по-мужски, ухаживал за Эльзой. Он был бедный, такой бедный, что у него не было денег на еду, но каждый день дарил Эльзе букет цветов. Эльза могла бы его полюбить! Но нет, она его не полюбила.

А Якобсон приехал в Берлин из Праги. Он был очень талантливый, как и Шкловский, но совсем другой – нежный, «розовый, голубоглазый» и совсем еще мальчик – двадцать шесть лет. И тоже очень любил Эльзу.

Но Эльза и его не полюбила. Оба любили ее сильно, но она никого не выбрала. Ах да, Шкловский был женат – его жена оставалась в России. Впрочем, и Якобсон был женат, женился в том же 1922 году – такая мелочь. Жену звали Соня. Якобсон писал потом Эльзе: «Мне никогда не убедить ни Тебя, ни себя, ни Соню, что я ее так же люблю, как Тебя».

Вот так они все вместе жили в Берлине – каждый согласно своим привычкам.

Лиля купила шубу для Риты за марки, равные одному доллару. В Германии была инфляция. Кстати, именно поэтому Маяковский и Брики могли чувствовать себя если не богачами, то людьми с деньгами, – есть в ресторанах, покупать одежду.

Брик окунулся в культурную жизнь Берлина, и немецкую, и русскую, общался с немецкими авангардистами, занимался издательскими проектами, участвовал в дискуссиях, изучал Берлин, ходил в музеи, – ему все было нужно и все интересно.

Маяковский кое-где бывал с Бриком, но ему все было неинтересно. Он почти безвылазно играл в карты в номере гостиницы.

Эльза: «…В гостинице в его комнате шел картеж… Постоянные карты меня необычайно раздражали, так как я сама ни во что не играю и при одном виде карт начинаю мучительно скучать. Скоро я сняла две меблированные комнаты и выехала из гостиницы. На новоселье ко мне собралось много народа. Володя пришел с картами. Я попросила его не начинать игры. Володя хмуро и злобно ответил мне что-то о негостеприимстве. Слово за слово… Володя ушел, поклявшись, что это навсегда, и расстроив весь вечер».

Эльза сердилась, Лиля сердилась. Лиля сердилась еще и за то, что, отрываясь ненадолго от карт, Маяковский все время кого-то изображал. Заказывал в дорогих ресторанах огромные порции, объясняя официанту: это «для меня и моего гения», заказывал по шесть порций сладкого сразу, давал чаевые пригоршней… Кого он изображал – гения, удачливого советского поэта, богача, кутилу?

И все это безобразие кончилось тем, что Маяковский уехал в Париж. В Париже, одному, без Лили, ему почему-то было лучше, чем с ней в Берлине. И он, и Лиля, расставшись за границей, обрадовались: Лиля освободилась от его настроений, тяжелого присутствия, а Маяковский от чего? Наверное, не Париж ему понравился больше, чем Берлин, а быть за границей одному, без Лилиного присмотра.

«…Я влюблен, очень в любви несчастен…» – писал Шкловский. И Шкловский, и Якобсон, и Эльза, все были несчастны понемногу, одни больше, другие меньше, и только Лиля – не несчастна. Ну, и Осип, конечно.

В Берлине каждый несчастный выбрал себе судьбу. Берлин для них был тогда таким поворотным пунктом, когда каждый решал – куда ему, домой или навсегда оставаться за границей. Шкловский, хоть и писал, что не ждет в России для себя ничего хорошего, все-таки выбрал Россию, попросил прощения у большевиков, был прощен и впущен обратно. Якобсон не вернулся в Россию – он был человек академический, робкий и предпочел не рисковать. Якобсон не вернулся и стал знаменитым филологом на Западе, а Шкловский вернулся и замолчал на десятилетия. Эльза осталась в Берлине, начала писать и потом стала знаменитой писательницей. А Брики и Маяковский вернулись в Москву дальше бороться за футуризм. Вот такой у них был Берлин.

И так как люди все они были литературные (кроме Брика и Лили), то итогом этого года, года любовных романов, стала литература: Шкловский написал замечательную книгу о любви к Эльзе, Эльза милую книжку о своих отношениях с Якобсоном, а Якобсон посвятил Шкловскому очередное филологическое исследование.

И только Лиля ничего не написала – зачем ей, ведь она жила, а не писала.

Когда они вернулись в Москву, Лиля Маяковского прогнала. Многие ссорятся, расстаются, но все-таки редко можно сказать, что кто-то кого-то «прогнал». Это обидное слово, прогоняют собаку, не человека. Но Лиля именно что прогнала Маяковского.

Это была страшная история, потому что сила страдания Маяковского, его слабость были совершенно бессильны перед равнодушием и жизненной силой Лили. Но какие шансы у простодушного Щена против хитрой Кисы?..

По приезде в Москву Маяковский выступал в Политехническом музее – рассказывал о своих впечатлениях от заграничной поездки, о современной немецкой и французской культуре. Лекции назывались «Что делает Берлин?» и «Что делает Париж?».

На первой лекции «Что делает Берлин?» было так много народу, так много людей хотели послушать о впечатлениях Маяковского, что была даже конная милиция, – людям тогда все было интересно!..

Маяковский стоял на сцене перед переполненным залом, рассказывал о Берлине, ему бурно аплодировали, Лиля сидела на сцене на местах для друзей. И вдруг Лиля прервала Маяковского едкой репликой, затем еще одной и еще одной…

Можно представить, как растерялся бедный Маяковский, он ведь так ее боялся, а тут она сердится на него на сцене, перед огромной толпой. Что делать?! Просить прощения? Бормотать: «Ну, Лиля, ну, не сердись, ну, пожалуйста…»? Маяковский стоял, смотрел на нее обреченно, как кролик на удава. И обиженно – мы все-таки не одни, зачем же ты так со мной?..

А Лиля так разозлилась, что сняла туфельку и запустила в Маяковского – просто семейный скандал!

Лиля рассказывала – ей стало неприятно, что Маяковский пересказывал впечатления Брика. Своих впечатлений у Маяковского не было, так как он Берлина не видел, ничего не видел, а просидел за картами и в ресторанах и теперь говорил перед публикой словами Брика.

Маяковский мог бы удивиться – а что я сделал плохого? Пересказывал Осипа? Но так всегда было. Маяковский всегда пересказывал Брика. Брик утром читал газеты и рассказывал Маяковскому, что происходит, а Маяковский писал про это стихи «на злобу дня».

Зачем Лиля так себя повела? Некрасиво, непорядочно по отношению к близкому человеку так его подставлять – при людях стыдить, насмешничать. Можно было бы отвести его в перерыве в сторону и тихо сказать – что же ты врешь, пересказываешь Осины рассказы?.. Но вряд ли Лиля не знала, что только неприличная жена выясняет отношения с мужем на людях. Очевидно, ее раздражение переливалось через край, когда уже себя не помнишь, только бы высказать все и прямо сейчас! И что это Лиля вдруг спохватилась, что Брику совсем не достается славы? Эта ее выходка больше похожа на раздражение чем-то другим, простым: толпой, сквозь которую ей пришлось продираться, чтобы попасть на сцену, или тесными туфлями.

В перерыве Маяковский не сказал ей ни слова.

Лиля вернулась домой, приняла снотворное и проспала до середины следующего дня, а вечером Маяковский спросил ее, придет ли она на доклад «Что делает Париж?», Лиля ответила «нет», и он мрачно сказал, «как хочешь».

Через день между ними был разговор, который закончился тем, что Лиля сказала Маяковскому – все, уходи навсегда.

И тут, как всегда, у Лили не одно объяснение, а несколько – для Маяковского, для Эльзы и для нас.

Эльзе она объяснила так: ей «опостылели Володины: халтура, карты и пр. пр…»

Карты? Но ведь они все трое играли в карты днями и ночами, и она, и Маяковский, и Осип; Осип – «классический игрок», Лиля и Маяковский – «азартные игроки». Халтура? Но ведь прежде это было хорошо, к тому же они жили на доходы Маяковского от этой халтуры. Ну, а «пр. пр…» – это, очевидно, его ревность, мрачность, тяжелый характер. Но ведь тяжелый характер Маяковского не новость, они вместе уже семь лет. И ревность была всегда, и Лиля, как прежде, ничего не скрывала, – хочешь, ревнуй.

Для Маяковского Лиля придумала красивую причину: им нужно расстаться для него самого. Потому что они обуржуазились, потому что у них «установился старенький, старенький бытик», и живут они неправильно, пьют слишком много чая с вареньем.

Лиля: «Длинный у нас был разговор, молодой, тяжкий. Оба мы плакали. Казалось, гибнем. Все кончено. Ко всему привыкли – к любви, к искусству, к революции. Привыкли друг к другу, к тому, что обуты-одеты, живем в тепле. То и дело чай пьем. Мы тонем в быту. Мы на дне. Маяковский ничего настоящего уже никогда не напишет».

Если бы Лиля сказала, что ее от него тошнит, что она видеть его не может, это было бы честно. А так нечестно! Они обуржуазились? Но каким Маяковский пришел к ней? Совсем не «буржуазным», одетым в желтую блузу мальчишкой с немытыми волосами. Ведь это она, все она, – весь этот лоск, розовые рубашки, ткани на костюмы из Лондона, из Риги. Несправедливо, что он «живет неправильно», а она точно так же, но ей можно. У сильного всегда бессильный виноват…

На Лилино «казалось, гибнем» Маяковский мог бы спросить: почему все, что было прежде, устраивало, а сейчас вдруг стало – больше не могу? Мог бы вскричать – что я сделал?!! И по-настоящему у Лили один ответ: ничего не сделал, ну и что?.. Просто надоело, и пошел вон…

Причина «расстаться для него самого» знакома любой хитрой кисе, которой до смерти надоел возлюбленный. Но, скорее, это все же причина для нас – мы же знаем об этом разговоре только из ее мемуаров. Ну, а что она на самом деле сказала Маяковскому, за что он так страстно просил у нее прощения?.. Вряд ли за то, что они «тонут в быту».

Один придумывает, а другой верит, один гонит, другой плачет, у одного полная власть, а у другого рабская зависимость. Маяковский сам себя назвал «любящий идиот» и «для Лилика испытуемый кролик».

Маяковский вышел от Лили, зашел в кафе и написал ей:

«…Я вижу, ты решила твердо. Я знаю, что мое приставание к тебе для тебя боль. Но, Лилик, слишком страшно то, что случилось сегодня со мной, чтоб я не ухватился за последнюю соломинку, за письмо.

Так тяжело мне не было никогда – я, должно быть, действительно чересчур вырос. Раньше, прогоняемый тобою, я верил во встречу. Теперь я чувствую, что меня совсем отодрали от жизни, что больше ничего и никогда не будет. Жизни без тебя нет.

…Я не грожу, я не вымогаю прощения… Я знаю, нет такого обещания, в которое ты бы поверила. Я знаю, нет такого способа видеть тебя, мириться, который не заставил бы тебя мучиться.

И все-таки я не в состоянии не писать, не просить тебя простить меня за все.

…Но если ты даже не ответишь, ты одна моя мысль, как любил я тебя семь лет назад, так люблю и сию секунду, что б ты ни захотела, что б ты ни велела, я сделаю сейчас же, сделаю с восторгом. Как ужасно расставаться, если знаешь, что любишь и в расставании сам виноват.

Я сижу в кафэ и реву, надо мной смеются продавщицы. Страшно думать, что вся моя жизнь дальше будет такою.

…Ответь, ради Христа, ответь…»

Ей, наверное, было в тягость читать это, наблюдать его полный крах. Торчащие наружу нервы – это всегда некрасиво.

Лиля в мемуарах немного путается и рассказывает нам, что расстаться было решение самого Маяковского, – чтобы проверить себя. Но «…Я не вымогаю прощения», «Я знаю, что мое приставание к тебе для тебя боль», «Я вижу, ты решила твердо» – это ее воля, при чем здесь он?

«Я сижу в кафэ и реву, надо мной смеются продавщицы. Страшно думать, что вся моя жизнь дальше будет такою… Ответь, ради Христа, ответь…» За что мужчина может так просить прощения? Не за измену, не за предательство, не за то, что не так выступил и пересказал берлинские рассказы Брика, так униженно можно просить прощения только за то, что прогнали без всякой вины…

Лиля ответила на отчаянное письмо – сжалилась и заменила разлуку навсегда разлукой на два месяца. В ответ Маяковский написал Лиле, что будет честно, «до мелочей», выполнять ее условия.

Условия были такие: Маяковский остается в своей рабочей комнате на Лубянке, совсем рядом с Водопьяным переулком, с Лилей, всего пятьсот метров. К Брикам не приходит, не видится с Лилей. Не ходит в гости, не играет в карты и встреч с Лилей не ищет!.. А Лиля за это посмотрит, как он будет себя вести, и пересмотрит свое решение расстаться с ним – если этот его добровольный арест даст результат. Какой результат? Маяковский должен подумать, как «изменить свой характер». Если он изменит свой характер, свое поведение, то ровно через два месяца они увидятся. Такие условия для Маяковского. Для Лили условий нет.

Маяковский покорно согласился на «добровольный арест». Неужели ему не обидно, неужели он ничего про нее и про себя не понимает? Его как надоедливого, слишком шумного ребенка оставляют в темноте отдохнуть – побудь один и подумай над своим поведением… Понимает, кажется, все, пишет Лиле: «…Я по мановению твоего пальчика сажусь дома реветь два месяца». Но ему не обидно, он уже давно сказал: «В любви обиды нет».

…А если бы Лиля знала, что вся ее последующая жизнь, и положение в обществе, и материальный достаток, и слава, и друзья, и деятельность, и занятие мужа, с которым она проживет полжизни, все это будет Маяковский? И место в истории, и место в Интернете – кликните на «Лиля Брик» и увидите: «Лиля Брик – муза Маяковского», как будто это ее профессия. Если бы она знала, что все будет Маяковский, она бы его прогнала? Сказала бы тогда небрежно, словно ей безразлично, вернется он к ней или нет, – иди, дружок, и подумай, как ты дошел до жизни такой… Обидно за него и хочется немного поставить ее на место. Но как ее поставишь на место, если она уже навсегда на своем месте…

А если бы Маяковский сказал: «Иди к черту, Лиля!» И хлопнул дверью! Или нет, лучше бы он притворился равнодушным, улыбаясь, тихо прикрыл за собой дверь и ушел, насмешливо думая: «Посмотрим, как ты теперь…»

Он бы не мог, но – если бы? Тогда Лиля испугалась бы, и побежала, и вернула. На самом деле она не собиралась ничего терять.

Но Маяковский не притворился равнодушным.

Маяковский Лиле:

 
Выбегу,
Тело в улицу брошу я.
Дикий,
Обезумлюсь,
отчаянием иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
 

Маяковский просидел взаперти на Лубянке, под добровольным домашним арестом, два месяца. На самом деле он был не совсем взаперти, его «сидение» было условным – он участвовал в общественных мероприятиях, бывал в издательствах. И Брик навещал его почти ежедневно – они вместе готовили к выпуску первый номер журнала «ЛЕФ». Маяковский через Брика передавал Лиле письма, а Лиля в ответ передавала через Брика записочки. Но ведь это неважно – Маяковский был совершенно уверен, что он в камере одиночного заключения.

Маяковский Лиле, из писем за эти два месяца:

«Я сижу с нравственным удовольствием, но с все возрастающей физической мукой».

«Решенье мое ничем, ни дыханием не портить твою жизнь – главное. То, что тебе хоть месяц, хоть день без меня лучше, чем со мной, это удар хороший.

Это мое желание, моя надежда. Силы своей я сейчас не знаю. Если силенок не хватит на немного – помоги, детик. Если буду совсем тряпка – вытрите мною пыль с вашей лестницы».

«…Весь я обнимаю один твой мизинец».

«…Не тревожься, мой любименький солник, что я у тебя вымогаю записочки о твоей любви. Я понимаю, что ты их пишешь для того, чтоб мне не было зря больно. Я ничего, никаких твоих „обязательств“ на этом не строю и, конечно, ни на что при их посредстве – не надеюсь.

Заботься, детынька, о себе, о своем покое…»

«Я езжу с тобой, пишу с тобой, сплю с твоим кошачьим имечком и все такое.

Целую тебя, если ты не боишься быть растерзанной бешеным собаком».

«Лечи, детка, свои милые нервочки. Я много и хорошо о тебе думаю».

Лиля Эльзе:

«Милая моя Элинька, я, конечно, сволочь, но – что ж поделаешь!.. Мне в такой степени опостылели Володины: халтура, карты и пр. пр., что я попросила его два месяца не бывать у нас и обдумать, как дошел он до жизни такой. Если он увидит, что овчинка стоит выделки, то через два месяца я опять приму его. Если же – нет, то Бог с ним!

Прошло уже больше месяца: он днем и ночью ходит под окнами, нигде не бывает и написал лирическую поэму в 1300 строк!! Значит – на пользу!»

Маяковский почти каждый день проходил пятьсот метров до Лилиного дома. Смотрел в окна, стараясь увидеть ее силуэт, подкрадывался к двери, слушал музыку, голоса – гости пили чай с вареньем, без него. А он стоял под окнами. «Бритая голова, очень внимательные умные глаза. Общее впечатление от всего облика – величественное ощущение силы и простоты…» – таким увидел его Василий Катанян, последний муж Лили, он познакомился с Маяковским в 1923 году. Таким, величественным и сильным, выглядел человек, который униженно ждал записки под окнами Лили.

Маяковский Лиле:

«…Напиши какое-нибудь слово здесь. Дай Аннушке. Она мне снесет вниз.

Ты не сердись. Во всем какая-то мне угроза.

Тебе уже нравится кто-то. Ты не назвала даже мое имя. У тебя есть. Все от меня что-то таят. Если напишешь, пока не исчезнет словечко, я не пристану».

Лиля Эльзе:

«Я в замечательном настроении, отдыхаю… Наслаждаюсь свободой! Занялась опять балетом – каждый день делаю экзерсис. По вечерам танцуем. Ося танцует идеально… Мы завели себе даже тапера… Материально живу не плохо – деньги беру у Левочки – у него сейчас много».

Маяковский Лиле:

«Клянусь тебе твоей жизнью, детик, что при всех моих ревностях, сквозь них, через них я всегда счастлив узнать, что тебе хорошо и весело».

«Я влезу к себе еще больше, ничего не понимая, совсем побитый.

Нужен я тебе или не нужен.

Твой любящий Щен.

Неужели ты кончила со мной?»

«Любишь ли ты меня?

Для тебя, должно быть, это странный вопрос – конечно, любишь. Но любишь ли ты меня? Любишь ли ты так, чтобы это мной постоянно чувствовалось?

…Нет».

Из поэмы «Про это»