Текст книги "Серафим"

ПРОСЬБА ДОЧЕРИ ПОСЛЕ СМЕРТИ
СЕРАФИМ

Я священником стал чудесно. Я ведь не оканчивал никаких духовных семинарий, никаких академий духовных. И даже катехизаторских курсов не оканчивал, ничего. Это был, наверное, промысел. Случай? Ничего случайного нет в нашей жизни. Ни один волос не упадет с головы без соизволения… Твоего, Господи, возлюбленный мой…

Господь всегда дает человеку выбор. Ты свободен выбрать, безмолвно, с улыбкой, говорит тебе Господь. Что ты хочешь? Куда ты пойдешь? Ко Мне? Или к диаволу?

Вот и выбирай.

И ты не всегда выбираешь прямо и грубо, в одночасье: раз – и решил!

Нет, к выбору тебя Господь за руку подводит, Он дает тебе время подумать; восчувствовать; одуматься; и, главное, самое главное, первое, – покаяться.

Когда я похоронил дочку, дочушку мою, жизнь из меня ушла второй раз.

Первый раз – когда Верочка от меня ушла, с Анночкой, к другому.

Второй раз – вот когда дочку похоронил.

Как теперь жить буду, спрашивал я себя?

Сам я себе не мог дать на это ответа.

И однажды, это ночью было, помню, встал я с кровати – и кинулся на колени. И лицом, щекою к половице прислонился. Спина согнута. Неудобно. Больно хребту. Так застыл.

И зашептал, и откуда только слова брались тогда, у глупого, неразумного страдальца:

– Господи, помоги… Господи, научи!.. Господи, услышь меня, Господи… Услышь боль мою, тоску мою… Я – из тьмы – Тебя зову… Услышь меня! Прошу Тебя!..

Я сам ведать не ведал, что произношу, не глоткой, сердцем, древние, вечные слова – их не раз и не два шептали, в слезах, простираясь на коленях, на груди, на животе на полу, на камнях, на сырой земле – люди, под потолками дворцов и темниц, в лесах и пустынях, под Солнцем и Луною:

– Господи, Владыка мой!.. да будет воля Твоя, а не моя… да будет… воля…

И тут будто разошелся надо мной потолок. Мать моя спала в гостиной, храпела, я слышал. Верочки, как всегда, ночью дома не было. После похорон дочери она пустилась во все тяжкие. Я не знал, где она, с кем она. Мать мне кричала хрипло, сжимая в руках водочную бутылку, как шею злого гуся: «Елейный! Благостный!.. Дурачок, еп твою мать!.. Ремень бы со штанов снял, на руку навертел да пряжкой ее, пряжкой!.. Да по башке!.. Муж жену должен бить!.. Только битая женка в разум входит!.. И пасешь ее, как овцу… А ты… эх…»

Потолок расселся, в невидимую трещину хлынул сине-золотой свет. Волоски на моем теле все встали дыбом. Я чувствовал то, чего не чуял, не видел и не слышал никогда. Меня будто крутило, как лоскут на ветру. Я стал невесомым, я несся по занебесному ветру, как лист, а свет освещал меня со всех сторон, и мне чудилось – волосы у меня поджигаются, горят, как лучина или свеча.

– Я становлюсь свечой, Господи… – прошептал я, изумленный. – Твоей… свечой…

Страха не было. Была невесомость и радость. Я, мертвый, снова чуял в себе жизнь. Жизнь была прекрасна и необъятна. Ей не было предела и конца. Я закрыл глаза – и увидел мою дочку, Анночку милую, на облаке: она летела, у нее было золотое, светящееся личико и две ручки золотые, она повернула ладошки ко мне, как два золотых блюдца, и я замер и чуть не вскрикнул – упадут! Разобьются!

– Анночка… – я пробормотал. – Любимая, дитятко мое…

– Папичка, – сказала дочка моя, – ты что плачешь?.. Ты не плачь! Мы теперь все тут – вот так – летаем! Навсегда!

И я, плача в радости и изумлении, припав щекой к холодному грязному немытому полу, увидел за плечами дочки моей прозрачно-голубые крылья, и они тут же стали ягодно-розовыми, потом густо-синими, потом слепяще-золотыми, а потом – невидимыми, но я-то все равно видел их, легчайшие, счастливые.

– Деточка… ты счастлива?..

Я мог бы не спрашивать.

Звон, хрустальный звон многоголосо поднялся, ударил в сто безумных колоколов и полоумных колоколец, зазвенел, забился в ушах.

– Папичка… папичка… служи службу Богу!.. Помнишь, ты мне о Нем сказку рассказал?.. на ночь… Служи Ему!.. а я вокруг Него – летаю… и песенки Ему пою… и Он – слушает!..

Я, в изнеможении, с залитым слезами лицом, лег на живот, вытянул ноги, распростерся на полу, руки в стороны, образовал живой крест. Так лежал.

До тех пор, пока из виду не исчезла дочка моя.

И пока не услышал, как в гостиной, сквозь блаженный, слепой храп матери, железно-звонко бьют старинные бабушкины часы.

ИСПОВЕДЬ И РЫБАЛКА. СЕРАФИМ

Мне дочка моя сама сказала: будь священником. И – служи.

Я понимал: с чего-то надо начать. Я пошел в церковь. Хотел сначала в ту, что поближе к дому. Но потом вдруг чего-то вроде как устыдился. Того, что меня увидят? В церкви? Кто? Те, с кем когда-то учился? Те, кого когда-то обслуживал в баре? Верочкины пьяные подружки?

Нет. Я сам не знал, отчего сел на трамвай и поехал далеко, на другой берег Оки, через новый мост, в большую, как собор, Карповскую церковь. Я почувствовал: туда мне надо.

Чувство меня не обмануло. Я, как церковный порог переступил и священника увидал – а я сразу на вечернюю службу попал, нарочно подгадал, – понял, что правильно пришел. Священник весь был как красное солнышко. Весь светился. Бородка такая солнечная, лучами расходится в разные стороны. Волосенки тоже светлые, чуть вьются, легкие, будто пляшут на голове. Глаза тоже светлые и вроде как золотые, как у тигренка или львенка. Радостный. Я понял: меня здесь не обидят. Не выгонят меня отсюда. А – обласкают. И – помогут.

Служба началась. Я в церкви давно не был. С бабушкиных похорон. Когда Анночку хоронили – я в церковь не ходил. Один плакал. И все вокруг черно было, как черной бязью затянуто.

Запах, этот запах… В ноздри ударил. Ладан.

И – свечной нагар, свечи, чуть медом потягивает…

Я встал, слева от алтаря, вместе со всеми. Стал молиться. Когда все кланялись – я тоже кланялся. Литургия шла, текла, как золотая река. Я, впервые в жизни, сознательно вслушивался в слова древних молитв. Они уже не казались мне непонятными, как в детстве, когда с бабушкой в церкви стоял и среди горящих свечек в латаном пальтишке потел.

Когда причастники, сложив руки на груди, потянулись, медленно и восторженно, потекли к священнику и диакону – к Причастию, я почувствовал себя жалким, недостойным, и отступил на два шага, стал в стороне, у иконы Пресвятой Богородицы Тихвинской, украдкой глядел на Ее Царскую корону – оклад был богато, густо изукрашен самоцветами, и они горели в свечном дрожащем оранжевом свете – малиново, бирюзово, сине-серо, грозово, белесо-инисто, жарко-кроваво. «Как украшают-то Матушку щедро, – подумал я, – от сердца… благодарят…»

Я видел – священник, когда лжицу ко ртам причастников со Святыми Дарами подносил, на меня, поверх голов, косился. Нет-нет да покосится. Диакон утирал рты, лица красной тряпицей. Хор пел тихо, блаженно. Я осмелился и прямо посмотрел в лицо иерею.

Когда был прочитан отпуст и все подошли, приложились ко кресту в руках иерея, ко Святому Евангелию, к храмовым святым иконам – губами, лбом, опять губами и стали расходиться, я осмелел окончательно и широкими шагами к священнику подошел. Он не уходил в алтарь. Ждал.

– Батюшка, – в горле у меня стало сухо и жарко, – я покаяться хочу.

Священник тепло и солнечно улыбнулся мне. И все круто-кудрявые, золотые волосенки его бороденки мне улыбнулись.

– Да ведь исповедь, дорогой мой, сегодня утром была.

Не уходил. Ждал.

Глядел на меня.

А я глядел на него.

– Подойди сюда, чадо, – сказал он тепло, тихо и устало. – Приму исповедь твою.

И я подошел к нему бодро, готовно, с радостью.

Что я говорил тогда, на первой своей исповеди во храме, отцу Максиму, иерею Карповской церкви? Я не помню. Я столько раз исповедовался с тех пор! И столько раз сам исповедь принимал – и грехи отпускал! И столько раз сам молился – великой великопостной молитвой Ефрема Сирина: Господи, Владыко живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми… И столько раз в поклонах простирался. И столько раз…

Да все – как в первый раз.

И, вру, я все помню. Я душу вывернул наизнанку. Я торопился. Я задыхался. Я, как больной, как безумный, выпаливал, скорее, еще скорей, быстрей, а то забудешь, все, всю горечь, всю грязь, всю тяжесть, с которой шел, тащился, волокся волоком по жизни. Я безжалостно припоминал все, все. И то, как, в отчаянии, выливал ледяную, из холодильника, водку из бутылки Верочке за шиворот, на затылок ей лил. И как бабушка, уже без сил, лежа на диванишке своем, просила меня из булочной ей мягкую, тепленькую булочку принести – а я взял у нее деньги, зажал в потном кулаке – и к мальчишкам побежал, и мы в киоске марок купили, для альбомов и мены. И то, как я на мать пьяную орал, тряс ее за плечи: «Ты! Гадина! И откуда только деньги на пьянку берешь! Ведь пенсию пропила-проела! Давно!» И голова у матери тряслась, и рука моя сама поднялась, чтобы ударить. И то, как ругался матом сквозь зубы – да и громко, бывало, кричал! – на обидчиков своих: на того, кто меня на пристани толкнул, когда по трапу на катер всходил, и я с трапа – чуть в реку, задрав ноги, не кувыркнулся; на того, кто на автобусной остановке, потехи ради, подножку мне хулиганскую подставил, я и растянулся позорно на асфальте зимнем, покрытом коркой черного льда. И колесо автобуса чуть меня не подмяло. А потом вскочил – и матюгами дикими, зверскими на парня заорал! А потом отошел, отряхнулся, и жарко на морозе, стыдно было.

Боже, сколько грехов я нес в мешке заплечном! И я с ними жил. И я – дочке своей, любимой – коски когда заплетал, расческу в волосики ее нежные грубо втыкал, и дергал, и торопился на работу, а она верещала: «Папичка, больно! Папичка, не надо!» А я – все равно – зубья костяные в живые косы всаживал, торопясь, дергал, рвал, ругался, злился…

Боже, как все злы мы. Сколько же в нас зла. Боже, как Ты нас терпишь?! Зачем прощаешь?!

Боже, а кто передо мной?! Служитель твой… он… а он-то какое право имеет грехи прощать?! А ведь – имеет…

«Так устроена Церковь», – сказал спокойный чей-то, дальний голос внутри меня.

Священник терпеливо слушал.

Он выслушал все, что я припомнил худого о себе и о жизни своей.

Я на коленях стоял перед ним.

Когда он возложил мне на голову епитрахиль, я вздрогнул всем телом.

– Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит ти чадо Бориса, и аз недостойный иерей Его властию, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа.

И вздохнул глубоко. Я слышал его тяжелый вздох, как вздох земли.

А выдохнул легко, так поземка обвивает бегущие, легкие ноги:

– Аминь.

«Ами-и-и-инь», – повторил я внутри себя, и легкий звон этого блаженного, легчайшего слова наполнил голову мою, ребра мои, заполнил всего меня, как огромный живой купол, тайным, неслышимым песнопением, той музыкой, кою теперь во все времена буду слышать я в бедной, любимой, возлюбленной Церкви моей.

Я решился тут же, сразу. Не я. За меня все уже Господь решил.

– Отец Максим. Я хочу священником стать. Скажите, это трудно мне сделать будет?

Я знал: он не посмеется надо мной. Не изглумится. Не ударит меня кулаком по глупой голове. Не пнет ногой. Не крикнет мне: «Забудь навек! С ума спятил!» Он только что принял покаяние у меня. Он – понимает.

– Чадо, ты… рыбачишь? – вместо ответа на мой вопрос сам спросил он меня.

Глаза мои, наверное, круглыми стали, не хуже, чем у рыбы.

– Я?.. я…

– Давай с тобой, чадо Борис, в воскресенье, после Литургии, откушаешь с нами во храме, чайку попьем, отдохнем… и – на рыбалку пойдем.

Я глядел на него, изумленный, на золотого ежа его бороденки смешной.

– Пойдешь, чадо?

– Пойду.

Мы с ним были, я так понял, одного возраста. Очень молодой батюшка был.

– Старших своих с собой возьму. Витю и Алешу. Младшим еще рано по рыбу. Пусть с матушкой сидят.

Он улыбнулся в золотые, стрелочками, усы.

– Младшим?.. Сколько же у вас…

Я не договорил.

Мы были одни в темном, искрящемся, как печь – дотлевающими дровами, золотом и медью окладов и догорающими свечами храме.

Богородица Тихвинская на иконе клонила нежную голову под тяжестью короны. Кабошоны, торчащие ягодами из оклада, гладко обточенные, брусничные рубины и льдистые, отломанными кусками сосулек весенних, сапфиры мерцали во тьме обещанием Царствия, где – вечное лето и никогда не заходит Солнце.

– Пятеро, – светло улыбнулся священник.

Я ощутил незримый черный креп на своем лице.

– Не унывай, чадо. Уныние – тоже смертный грех. Еще полюбишь. Еще родишь. Удочки и наживку не готовь, я сам возьму, у меня все снасти есть.

Когда я поцеловал ему руку, поклонился до земли и уже уходил из храма, меня догнал его веселый, солнечный голос:

– И Господь тоже рыбу ловил! И – Апостолы Его! Святое дело!

Мы отправились на рыбалку после Литургии. Чем отличается Литургия Василия Великого от Литургии Иоанна Златоуста, я еще не знал тогда. Не знал, кто были такие эти Василий и Иоанн. Когда жили. Почему их службы у нас во храме служат. Я был неграмотный, ноль, зеро. Темный. Темная ночь. Но я сильно желал. Хотел.

Неточное слово – «хотел».

Не я хотел; Господь хотел. Мне оставалось только сделать шаг. Свой собственный. В Его славу.

После службы сидели в трапезной, завтракали. Еда церковная была простая и вкусная: картофель вареный, селедка кусочками, салат из редиски, зеленого лука и свежей капусты, ржаной хлеб, вишневый компот. Отец Максим прочитал над едой молитву, перекрестил еду и перекрестился сам, и все перекрестились, и я тоже. Так вкусно я не ел никогда. Потом отец Максим переоделся, снял рясу и надел простую мужскую одежду, походную и удобную – старые штаны, сапоги и штормовку. Улыбка не сходила с его лица, даже если его губы не улыбались.

Доехали на электричке до станции Линда. Там слезли с поезда и пошли к реке. Не к Линде – к Кезе, ее притоку. Кеза речка узенькая, нежная, маленькая, ласковая. Речка-ребенок. Отец Максим крепко держал за руки двух мальчиков – Витю и Лешу. У них обоих были одинаково, под горшок, стриженные головенки. За плечами у отца Максима, в рюкзаке, бились друг об дружку консервные банки. Из рюкзака торчали снасти. Удилища были бамбуковые. Поплавки – из пенопласта. На лесках посверкивали блесны.

Они сверкают, как церковное золото, подумал я тогда.

Расположились на бережку. Разложились. Мальчишки ковырялись в земле, в деревянных коробках с дождевыми червями и мотылем, насаживали червей на крючки. Отец Максим бросал в речку хлебные крошки. Я еще спросил его тогда: а не грех ли нам, людям, охотиться и рыбачить? Ловить живое, умерщвлять его… а потом – варить, жарить и есть… из шкур – одежку себе шить…

И священник ответил мне: «Это было и будет всегда. У природы надо уметь просить. Надо уметь молиться Господу, чтобы Он подал тебе природы дары. А мы – разучились это делать. Мы насилуем природу, а надо любить ее». Он положил удочку, с нацепленным на крючок вертящимся червем, на песок, сложил руки в благоговении. Без священнического платья, без длинной рясы, в рыболовецких замызганных штанах и сапогах до колен, в старой штормовке, он все равно здесь, на берегу Кезы, оставался – у ног Бога, рядом с Богом. «И я тоже так хочу», – шептал я самому себе сухими от ветра губами.

– Господи, подай нам рыбки Своей на пропитание! – возгласил отец Максим. – Подай нам немножко святой живности Своей, и Ты, бывало, рыбку ловил с учениками Своими, Апостолами, и вкушал ее… и мы же, Тобой укрепленные, изловим насельников природы Твоей, живого земного Царствия Твоего, да не обидим Тебя ловлей Своей! Да подашь Ты нам рыбы, Господи, и возблагодарим мы Тебя за радостной трапезой Своей! Аминь.

Я спросил его:

– Это такая молитва есть?

Он в это время закидывал удочку. Поплавок качался на тихой, глаже голубого зеркала, нежнейшей воде. Воткнул удочку в песок. Распрямил спину. Я увидел, что глаза его ярко-голубые, как вода Кезы.

– Нет. Такой молитвы в молитвах Святых Отцов нет. Это я сам так молюсь. Это я сейчас так помолился. А в другой раз – по-другому помолюсь. Молитва не только по-писаному читается. Молитва – от сердца идет.

Поплавок дернулся раз, другой и утопился, ушел под воду.

– Папа-а-а-а! Клюе-о-о-от! – завопили сразу оба мальца.

Отец Максим ловко выдернул удочку из песка, подсек, справная, стройная, пятнистая щучка шлепнулась к нашим ногам, забилась на песке, разевая жабры, глотая обезумелым зубастым ртом песчинки.

В песке извалялась… как в сухарях…

– Мне жалко рыбу, – выдавил я.

Дети, оба, уставились на меня.

– Отпустить хочешь? – серьезно спросил меня Витя, глядя исподлобья. – А жарить мама что будет? А уху варить из чего?

Я положил ладонь на голову мальчика. Теплая макушка под ладонью ударила меня живым током. Дитя… дитя человеческое…

– Снимай рыбку с крючка. – Мой голос хрустел и скрежетал, как наждак. – Все хорошо! С почином вас! – Я поправился. – Нас!

«С почином!.. С почином!..» – весело заорали пацаны и заплясали дикий танец на нежной, молодой приречной траве. Ива купала свои серебристые, седые волосы в голубых струях Кезы, в тихой черной, дегтярной заводи.

Рыбалка началась.

Рыбачили мы до самого вечера. Пообедали консервами и бутербродами отца Максима, я взял с собой в карманах куртки, для детей, яблоки, печенье и пирожки с повидлом. Наловили много рыбы. Уклейки, вьюны, голавли, три приличных, да что там – отличных щучки… Господь послал нам удачный, богатый для маленькой речки улов. Будет и на ушицу, и на жареху. И еще котам останется.

«У вас дома есть кошки?» – спросил я отца Максима. «Есть, – кивнул он довольно, радостно, умело сворачивая снасти, – а как же без кошек-то! Маруська, Рыжик и еще один, черный как сажа… подкидыш. Дети зовут его – Кубрик!» Коты повеселятся сегодня, улыбнулся я. «Коты – это тоже люди», – серьезно, весело и важно сказал отец Максим.

Дети сами разжигали костер. Я смотрел, как они управляются с ветками, с найденными на берегу дровишками, со спичками, как раздувают слабое пламя. Я видел: отец Максим дает им волю, но зорко следит за ними. Это охранение без принужденья, без приказа было удивительно, сладко мне.

Он предлагал мне взять домой часть улова – я не взял.

Попрощались мы на трамвайной остановке: тепло, просто. «Господь хранит тебя, чадо», – и пошел поп прочь, пошагал, и руки обоих пацанов – в его больших руках.

Когда я вернулся в дом, я стал вспоминать, о чем мы говорили на рыбалке.

Это не разговор был. Это решалась моя судьба.

Отец Максим тихо, спокойно, не торопясь, рассказывал мне, чего я лишаюсь, уходя от мира. Что я приобретаю. На что себя обрекаю. За что буду держать ответ. Что можно мне будет, а чего нельзя больше никогда. Я слушал внимательно. Я запоминал. Я молился, в то время как он говорил: Господи, не дай мне отступиться от воли Твоей. Не дай мне отвергнуть путь, что Ты Сам указал мне. Не дай мне испугаться. Не дай ослабнуть. Дай крепость и силу. Дай радость и надежду.

Я разделся, кинул куртку на стул. От меня, я сам чуял это, пахло костром, песком и рыбой. Ладони еще помнили колкие стриженые затылки мальчишек, скользкость бьющейся предсмертно, изловленной на крючок рыбы. Я разгладил ладонью старую белую скатерть, с белыми дырявыми цветами по висящим почти до полу краям. Аппликация…

Я поднял голову. Слоники…

Они все идут, бредут по диванной, деревянной полке…

«Я помогу тебе, – сказал отец Максим. – Ты не волнуйся. Нет, волнуйся, конечно. И молись».

Какое чудо он совершил? Как упросил епархию? Как пригласил на внезапную, почти подпольную хиротонию именитого архиерея? Отчего никто и никогда не спросил меня в епархии: а ты кто такой, ты что за приблуда, откуда взялся, и зачем ты тут, и зачем сразу, через чужие головы, не послужив во храме Божием хотя б диаконом сначала, в иереи лезешь?

Никто. И никогда.

Чудом это считаю и буду считать.

Значит, молодой иерей святое, смиренное слово знал, чтобы епископов умолить.

А может, он напрямую – к самому Владыке Григорию – обратился?

И сказал ему, может быть, так: у мужика дочь умерла, мужик-то хороший, светлый, к Богу сам пришел, и неглупый, соображает, и во храме служить хочет, разрешите, Владыко, хиротонисать его, приходов сейчас в области много сиротьих, бесхозных, вот батюшкой его туда – в деревню глухую – и пошлем…

Ну мог, мог ведь он так сказать. Мог.

И я в это – верю.

Как в то, что доченька моя – Ангелом – на небесах – летает.

Уха неиспробованная, жареха несъеденная – рыбка сладкая, красноперая – звезда первая, алая – до сих пор у меня на губах. И запах костра, что пацаны разожгли. И сырой дух летней, лесной реки.