Текст книги "SOSеди. История с географией"

SOSеди
История с географией
Елена Кузнецова

© Елена Кузнецова, 2022

ISBN 978-5-0059-3497-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Север Подмосковья
с высоты птичьего полета.
Поселок

Мегаполис растет.

Наползает змеями дорог, щелкает клешнями новостроек, выбрасывает отпрыски микрорайонов. Взбежит на пригорок у болота и остановится, собираясь с намерениями. Срыть холм, осушить топи, перекинуть эстакады? Свернуть горы грунта, вскипятить котлы котлованов?

Или замереть, окуклиться, как около недальнего подмосковного поселка Мезня, уступая место дремучим, почти мезозойским, чащам и неширокой стремительной реке?..

Когда-то с курганов под дубами весело было наблюдать, как по-над насыпью железной дороги несется маленький, словно игрушечный, состав, отбивая чечеточный ритм. Грохочет, проскакивая виадук над речной петлей, прострачивает пунктирной линией глубину пойменных лугов под клубящимся простором небес. Скрывается в соснах на подходе к станции, оставляя будоражащее эхо, постепенно затихающее вдали.

Нынче так же суетятся электрички, тащатся товарняки, по-марафонски размеренно бегут поезда дальнего следования. Но спрятаны они забором в фирменных серо-красных цветах РЖД, укрыты за ничьей землей, прифронтовой полосой, где есть доты, воронки и рвы, песчаные терриконы, щебеночные насыпи, ведущие в глубь земли чугунные люки и стоящие на отрезках рельсов заброшенные вагончики-времянки.

На противоположной, восточной окраине поселка Мезня, за бывшим колхозным полем, что теперь застроено складами, вьется серой лентой вылетная магистраль М-8. Через пару километров, ближе к райцентру Гущино, пятиполосная скоростная трасса превратится в двухрядную шоссейку, изрядно побитую временем, непогодой и большегрузным транспортом.

С юга Мезня срослась с сиамской сестрой Мамоновкой, а там уже и дымные трубы Гущинской промзоны, и городская застройка как на ладони видны. Давно пришли бы в Мезню-Мамоновку блага многоэтажной цивилизации, да речка Гуща помешала. Разлеглась в топких низинах, плодит комаров и лягушек, собирает ручейки, отходы, ниточки малых речушек, в реку Мезню несет. Та уже в саму Волгу частички здешней органической и не очень жизни доставит. На то он и круговорот воды в природе.

Мезня течет с северной стороны одноименного поселка, узкая, заросшая илом и камышом, но с характером. Есть здесь быстрая стремнина и затянутые ряской омуты, напористые ключи, будоражащие поросшие соснами кручи над песчаными отмелями. Даже и водоохранная зона наметилась, после того как смелая застройка девяностых нацелилась на приречный парк с курганным заказником. Чуть-чуть до самых берегов не добралась, удивительно, что не дойдя остановилась. Ведь приятно, согласитесь, было б на верхнем балконе особняка посиживать с видом на закатные речные дали, воинскую часть со станцией космического слежения, а по осени устраивать утино-перепелиные охоты в заливных угодьях!

Ан нет! Одна заря сменила другую, и разрешение отозвано, в камышах проложена топкая тропа, на песчаных пляжиках наставлены скамейки, будки для переодевания и стенды на железных ногах с «Правилами поведения на воде». Судя по количеству разбросанной вокруг алкотары заявленные опасности нетрезвых омовений никто не принимает всерьез. Иные, вероятно, неграмотны, а те – не читают по-русски. Что поделаешь! Зато некто бесстрашный и умеющий писать написал поперек тонущего с бутылкой в руке пропойцы: «Ха-Ха! Лох!».

Вот так культурно оформлены окрестности реки Мезни, являющиеся ныне Гущинской зоной отдыха. Да и поселок здешний считается не дачная местность поселок, а городской микрорайон. Но долгожитель междуречья, несмотря на безликость нынешней принадлежности, имеет свою особенную историю и затейливую манеру, бережет их, порой являет, иногда скрывает, всегда хранит.

Мезня ретроспективно

Ежели, к примеру, повернуться к мезенскому прошлому передом, а к будущему задом (поскольку впереди все равно все расплывчато и неясно), много познавательного можно понаблюдать в ретроспективе. Увидеть, как патриархальную неспешность сменял энергичный век с машинами, фабриками, железными дорогами, прогрессом наук и искусств. Как вырастали в подмосковном бору дома, призванные восполнить уходящий уклад усадеб. Здесь чада и домочадцы предавались загородным утехам, пока отцы семейств возделывали столичные нивы. С утра те направлялись на службу, кто собственным выездом, а кто и поездом (у вокзала извозчиков – только свистни! Мигом куда надо домчат). А после трудов – на дачу, где под соснами самовар кипит, а с ним кипит веселье! Подмосковные вечера, праздники, гуляния!

Дома́ друг с другом соперничали не столько величиной, сколько художественной выдумкой. Нанимали архитекторов, подрядчиков, резчиков, из рук в руки по знакомству передавали. Так и получались: башенка «Минутка» для размышлений, бельведер для наблюдений. Веранда с кружевными навесами и стеклышками разноцветными, балкончик, балюстрада. Трехколонный портик, шатровое навершие, бочка-мезонин, причудливо изукрашенный пропильной резьбой.

Церковь возвели, в стиле модерн. Это был дерзкий шаг, страсти кипели, но построенный храм всех примирил: известный зодчий не из камня и дерева, а из железа и бетона воздвиг всевышнему свечу. Глянешь и душа улетает в небеса, что еще для счастья надобно? Устроили парк с дорожками для велосипедирования, летним театром и оркестровой эстрадою. Появился почтовый ящик, открылись лавки: пекарная, бакалейная, колониальных товаров, а также особо любимый дачницами «Аптекарский и парфюмерный магазин». Мезня стала популярным местом отдыха, а то и постоянного проживания уставших от городской суеты москвичей.

Время шло, неумолимо давя в труху все, что не успело увернуться, отползти и скрыться с дороги. Отгремели войны и революции, прошли индустриализации, коллективизации и приватизации, земля была объявлена собственностью государства, а после роздана обратно, в добрые и не очень руки. Близость столицы, привлекательность ландшафта, транспортная доступность – все играло роль в облике места и его судьбе.

В разгул стихийного рынка поселок обзавелся краснокирпичными коттеджами, глухими заборами, недоверчивым выражением лиц. По обнулении пришла было эра штучных особняков, ажурных кованых оград, редкостных насаждений, но тут грянул очередной финансово-политический кризис. Деньги подешевели, жизнь подорожала, угасли горящие взоры, увяли расцветшие надежды. Трубы стали заметно ниже, дым из них мало того, что сделался жиже, но и зачастую вообще перестал исходить.

Замерли стройки, закрылись магазинчики, пожелтели и высохли криптомерии и метасеквойи, неряшливо разрослись туи за фигурными решетками, потускнели зеркальные стекла и на смену гламуру и дискурсу порше, ручных соколов и премиально-белых жеребцов пришли эконом-парикмахерские и сетевые дискаунтеры со скидками для пенсионеров в утренние сонные часы. Появились приметы существования скудного, убогого: пустыри и стихийные свалки, шлакоблочный и газобетонный недострой, дощатые «шанхаи», облепившие бывшие «господские» дачи. Много лиц простых и грубых, чужих строением и выражением. Много проезжих на время, много приезжих навсегда.

Встречаются и остатки прежней роскоши: особняки с колоннами и башнями, деревянные терема с узорами, широкие улицы с тротуарами, «ласточкины хвосты», резные жар-птицы, разлетевшиеся по укромным уголкам, штучные люди с особенным вывертом.

На углу улиц Жуковской и Писемской (а все улицы тут старыми наименованиями прозываются) гневно-багровый особняк растопырился гигантским крабом, а у соседей десятиметровые венцы, под шатровой кровлей мансарда с треснувшими стеклами, а вокруг сосны, елки да березы невероятного размера, соперничающие с ними за место под солнцем. Далее за трехметровым забором на каменных столбах кирпич успокоенный, мирных, коричневых оттенков, следом, внезапно, вылитая вилла Горького М. на острове Капри, но окраса прихотливого, то ли бледный кармин, то ли темный лосось. За итальянским классицизмом новодельный особнячок в русском стиле, с витражами, с оградой из художественных загогулин.

С поперечной Лермонтовской на Писемскую взирают два храма, старинный в облезлой майолике и новый, тянущий вверх узкие главки на лебединых шейках барабанов. Когда из-за ж/д станции, с дальних звягинцевских полей прострелит улицу насквозь прямой закатный луч, как от запала, пламенем вспыхивают купола, так что приходится остановиться и прикрыть ладонью глаза.

В такую же, как сегодня, пасмурность и хмурость можно без световых эффектов бродить по Писемской улице, подняться к церквям, к главному торговому перекрестку с Крыловской спуститься, обозреть издали Великую стену. Так зовется высокая кирпичная ограда, что незыблемо хранит квартал лесного участка и замок темного камня под медной кровлей, потускневшей уже, подернутой малахитовой патиной. Никогда не зажигались в доме огни, не открывались широкие откатные ворота, и даже призраки не посещали этот пустынный уголок. Явись там фонарики-светлячки, черные ночные автомобили, белые туманные фигуры, иные паранормальные видения, их непременно углядели бы местные кумушки, блюстители особого порядка наших негостеприимных к пришельцам широт.

Снаружи Стены, наоборот, оживление, движение, шум.

Вот шествует дама запредельных лет в вытертом полушубке, шляпке с вуалью, голубых пластиковых сабо (такими торгует неподалеку Маринка со Звягинцева. Наряду с вениками из сорго, войлочными стельками и безразмерными панталонами галоши в любое время года самый ходовой товар).

Дама везет видавшую виды сумку на колесиках, стало быть, собралась в «Пятерочку», что открылась вместо «булошной», или в «Магнит», обосновавшийся на месте «молочной». Возможно также, что одолела старуху охота к перемене мест и задумала она поездку на Гущинский рынок, где торгуют всем подряд, от ранней зелени, домашнего творога и крохотных с заплаканными мордашками котят до рейтуз, чайников и прочих изделий трудолюбивых иноземных ремесленников.

Гений локуса ведет даму посередине проезжей части, и она, следуя его веленьям, игнорирует нервных водителей, колыхает подолом плавно и неспешно в укор торопливо объезжающим ее по дуге автомобилям и напевает под нос молодым высоким голосом:

– Каа-лакольчики мои, цветики степны-я… что глядите на меня, темно-голубы-я? И о чем грустите вы в день веселый май-я? Средь некошеной травы-и га-лавой кача-я!

Хотя на дворе и не май вовсе, а беспросветное межсезонье, по недоразумению именуемое первым месяцем весны.

В ушах дамы сверкают аквамарины чистейшей воды и глаза ее и на разрушенном временем лице – незамутненный аквамарин. В остальном жалкость и разрушение, а в аквамаринах достоинство. Драгоценности вечны, так, по крайней мере, принято считать.

Так и нынешняя Мезня. Местами рухлядь, местами винтаж, местами антиквариат, кич, дешевка, смешная претензия. Мусор, развалины, убожество… и вдруг блеснет неистребимый шик, ум и обаяние, дух благородства и интеллигентности.

«Ничего пошлого!» – такова, по мнению некоторых, высшая похвала месту и времени, а также человеку. Однако это предположение оспаривается большинством современников и, действительно, вряд ли созвучно текущему положению дел и вещей.

Погоды и прочие отягчающие обстоятельства

Что весна в этом году не заладится, было ясно заранее.

После бесснежной декабрьской тягомотины и закисших в оттепели новогодних каникул зима, остудив столицу и окрестности, завьюжила с полной отдачей. Радость постепенно сменилась недоумением, а после уже и опаской. Техника не справлялась с сугробами, дороги превращались в бездорожье, под наледью ломались деревья и рвались провода.

В борьбе с разгулявшейся стихией прошел январь, полфевраля пролетело, а осадки все сходили с низких небес, температура по ночам опускалась до значительных минусов. Ну никакой тебе февральской лазури! И даже мартовской!

Так, просквозит оттенок в облаках, будто сквозь серый шифон голубая подкладка, и исчезнет. Морозы не отпускают, хоть днем градусы и бродят около нуля. И подсыпается снежок, и подливается водица на и без того непрохожие тротуары. А на углу Писемской и Вяземской жителей поселка поджидает дополнительное огорчение. Недавно сюда приезжал экскаватор и выгребал стихийную свалку, оставив лишь несколько разлетевшихся упаковок и следы шин с глубокими выемками протектора. И вот опять вознеслись горой разнокалиберные емкости с мусором. Целостность их порушена существами в поисках пищи и побочные продукты жизнедеятельности охотно вылезают на волю, бесстыдно предлагая себя на обозрение прохожим.

Те же проходят мимо с независимым выражением, возможно, думая о высоком. О том, что прошлое из категории бытовой перетекло в цифровую, будущее превратилось в проект потребления, а настоящее вышло из берегов и затопило все вокруг мутной волной отбросов. И мир равнодушен к этому нашествию, почти что весь, почти что целиком!

Лишь местный сумасшедший, чернявый и рябой Андрюша Плечин устраивает порой перформансы у помоек: шаманит, кружится, кричит, грозит чумой, пророчит пришествие бледного всадника. Но никому нет дела до апокалиптических видений бедного безумца в рваной одежде и худых ботинках.

Сердобольные знакомцы, увидевши, утешат, отвлекут, домой отведут, в недальний барак с удобствами во дворе, в каморку с железной кроватью и колченогим стулом. Остальное имущество жена забрала, когда уходила. Даже Андрюшины кисти, краски и пейзажи на картонках унесла, а он неплохим художником был, пока в психбольницу не угодил. Примостят жалельщики Плечина на скрипучее ложе, рваным одеялом прикроют, он и засыпает сразу, храпит, пускает слюни; жизнь его полна ужасов, зато сны, судя по всему, хороши.

Но нынче так пакостно, что ради идеи на улицу не выйдешь, а прохожие они на то и прохожие, чтоб промелькнуть и исчезнуть в туманной дали. На какое-то время жизнь у помойки замирает, даже и хищники разных пород не тревожат ее зыбкий покой.

Дача МОНО

На углу Ломоносовской и Вяземской прячется за редким забором и тесными стволами чу́дная архитектурная химера. Немногие мезенцы видали ее вблизи, а еще более немногие знают, что это детище архифантазера Чекушева, в стародавнюю пору населившего Москву и окрестности причудливой псевдоготикой, а после (или до) сошедшего с ума. Химера – бывший особняк управляющего тонкосуконной фабрикой Ермилова, после дача Московского отдела НарОбраза, ныне коммунальное пристанище нескольких семей.

Вычурное строение, подрастерявшее задор и моложавость в тектонических разломах времен, декларирует победу художественного воображения над здравым смыслом. Излишне угловатую фигуру массивного сруба с одной стороны завершает ступенчатая башня, с другой призматическая терраса-эркер с отдельным входом и кривой пирамидкой наверху. Окна с частым переплетом категорически разнятся размером и формами, многослойная крыша напоминает колонию древесных грибов или головной убор сумасшедшего чародея. Крылечко террасы покосилось, филенчатая дверца забита, дощатую стену украшает граффити: то ли руна судьбы, то ли иероглифический знак огня. На рубленой башне с ломаной крышей и резными консолями подслеповато щурится подштопанное картоном веерное окно. За ним мерещится пожелтевшая занавесь, но, возможно, это отсвет уходящего дня.

Кто, кто в теремочке живет? И живет ли кто-нибудь? Или только мыши, пауки, древоточцы, воспоминания населяют этот фантом?

– Трепыхаемся, – машут разномастные половики на балясинах парадного крыльца.

– Процветаем, – оповещает выкрашенная веселенькой охрой часть почерневшего сруба.

– Перемогаемся, – посверкивает жестяными заплатами просевшая кровля.

– Коптим небо, – сообщает вознесшаяся над всеми обременениями крыши серая труба газовой вытяжки.

– Прозябаем, – ежатся столетники за щелястой рамой.

– Зажигаем! – возражает стоящая на отшибе ржавая бочка для горючих отходов, и мангал из беседки за углом ей поддакивает.

В кустах у дома прячутся сарайчик летнего душа с пластмассовой емкостью наверху, будка уличного сортира, под навесом приткнулись «жигули» -четверка с инвалидными знаками на лобовом и заднем стекле. В снегу протоптаны дорожки, чуть в отдалении от сосен и елок на яблонях висят побуревшие плоды. Из подзаборной развалюшки слышится бурчание и взлаивание двух дворовых шавок.

Хлопает дверь на тугой пружине, с пологих ступеней крыльца нисходит женщина в резиновых галошах на босу ногу. В руках ее два туго набитых «пятерочных» пакета с мусором. Женщина шлепает через подмерзший двор, пинает калитку. Шавки, толкаясь, высовываются, но, опознав свою, убирают острые морды в утробу обиталища. В такую сырую погоду хорошо дремлется в тепле и темноте.

На улице, вылезая неряшливым боком на проезжую часть, бесстыдно развалилась помойная куча. Чего только в ней нет! Бутылки, коробки и пакеты, битая посуда, ношеная одежда, сломанная техника и обшарпанная мебель, книги, банки с консервными окаменелостями. Венчает это многообразие словно слетевший с хмурых небес безногий и частично безрукий диван с подлокотником в виде лебедя и хрестоматийно вылезшими пружинами. Зябнет под мокрым снегом, смущает вычурной линией деревянной спины и очевидной негрузоподъемностью.

Женщина пристраивает пакеты с краю и, для верности утрамбовав их ногой, хозяйственно оглядывает диван, но разочарованно отворачивается и идет обратно. Скрипит калитка, взлаивают собаки, хлопает дверь. Над вытяжной трубой струится ядовитый парок, из распахнутой форточки тянет уже пригорелым жареным, из-под крышки отстойного люка бурно выплескивается канализационная вода.

Биологическая активность бьет через край, как ей и полагается.

МОНО: взгляд изнутри

– Яблоки-то пропали, как есть пропали! – сокрушается Петровна, глядя на заиндевелые, будто присыпанные серой крупной солью, яблони перед домом.

Петровна привыкла, что ее зовут по отчеству. Иногда в поликлинике или на почте по надобности имя полное сказать, задумывается, а после сообщает с сомнением:

– Вроде Татьяной крестили… Да, точно. Татьяна Петровна я.

Имя Татьяна ей не нравится, и ей удивительно, что с ним бок о бок столько времени провела. Она ощущает себя Петровной и никем иным, и сама к себе исключительно так и обращается.

– Давай чайку что ли, Петровна, попьем, – рассуждает она.

С неба сыплет слабый, но упорный снежок, Петровна на кухне попивает чай с сушками, поглядывает в окно и никуда не торопится. Да и куда ей торопиться, она давно на пенсии, и по телевизору в этот час не увидишь ничего хорошего.

– Зараза, – сетует Петровна, – и мать ее такая же была, собака на сене. Сама не гам, и тебе, говорит, не дам. Вишь ты, они у нее посчитаны! И пропали прямо на дереве! Ни дна тебе, ни покрышки, кулацкое отродье!

– На кого ругаешься, Петровна?

В кухню входит сосед, Виктор Степанович, мужчина неопределенных лет, наружности и занятий. Он пенсионер по инвалидности и широко известен узким мезенским кругам в качестве умельца на все руки. Степаныч, как его кличут соседи и знакомые, может бюджетно отремонтировать что угодно, от унитаза и автомобиля до часов и телевизора, ну а если не получится чего починить, так честно и скажет.

– Нет, – скажет. – Ничего не выйдет. Тут тестер нужен.

Или:

– Деталька одна сломалась, сейчас таких не делают уже. Пробовал проволокой прикрутить, не держится.

А то еще добавит:

– Медицина здесь бессильна.

Потому что Степаныч еще и общепризнанный юморист.

Петровна легкий тон не поддерживает, она не на шутку раздосадована видом испорченных плодов.

– Да на Тоньку я ругаюсь, из-за яблок, – сердито сообщает соседу. – Просила, дай соберу, а она – самой надобно. Все поштучно пересчитала, записала на бумажке и смылась. Вместо «до свиданья» сказала: если не досчитаюсь, с тебя спрошу, Петровна, чтобы на чужое добро губу не раскатывала.

– Где она, Тонька твоя! – машет рукой Виктор Степанович, ставит на газ синий эмалированный чайник и разворачивает промасленный сверток. – Беляши будешь? Свежие. Девчонки в «Нотариусе» только пожарили.

С тех пор как в цокольном этаже трехэтажного торгового центра, прозванного по самой большой вывеске «Нотариус», открылась «Домашняя столовая», Степаныч, как и некоторые другие мезенские холостяки, вконец разленился и готовить почти перестал.

– Буду, – отвечает Петровна.

От жаренного в масле теста у нее болят кишки и приключается понос, но это не повод от дармового угощения отказываться.

Беляшом, куда «девчонки» накрутили жил вместо мякоти, Петровна давится, но кое-как твердый комок чаем проталкивает и от критики дипломатично воздерживается.

– И не моя вовсе эта Тонька! – продолжает она светскую беседу, начатую до появления беляша. – С лета носа сюда не сунула, а яблоки пропали совсем.

– Имеет право, – замечает Виктор Степанович. – Ее собственность, чего хочет, то и делает.

– То-то и оно! – не одобряет Петровна. – Собственница! Что хочу, то и ворочу. И в Гущино у нее квартира, и тут у нее жилье. Жаль, некому сейчас поприжать этаких.

– Окстись, – укоряет Виктор Степанович. – В Гущино мужа квартира, а комнаты от родителей остались. А яблони еще отец Тонькин сажал.

– И чего теперь, пусть все пропадает? – поджимает губы Петровна. – Не понимаю я вас, молодежь. Кругом бесхозяйственность, а вам трава не расти. Оттого и кризис.

Польщенный причислением к молодежи Степаныч расплывается в улыбке.

– Катька столетники засушила, – продолжает ворчать соседка, стоя у подоконника. – И мне поливать не дает. Говорит, ты уже один уморила. А столетники не ее, они общественные. Полить что ли, как ты думаешь, Степаныч?

– Я бы не стал, – с трепетом отзывается Виктор Степанович. – Катька – сила. Алевтину вчера пихнула, та и брык с копыт! Ольгуня потом еле до комнаты дотащила.

– Вот у девки судьба! – качает головой Петровна. – Бабка померла, мать алкоголичка.

В этот ровно момент вышеупомянутая Ольгуня мелькает за распахнутой кухонной дверью, пробегая во двор.

– Чего это она? Не поздоровалась даже! – теряется Петровна. – Воспитание нынешнее!

– Ревет вроде, – сообщает, глядя в окно, зоркий Степаныч.

– Да ну? – не удивляется Петровна. – А куда пошла?

– На улицу вроде побежала.

– Ничего, вернется, когда проревется, – обнадеживает Петровна. – И то, заревешь от такой жизни. Ничего, выросла уже, справится. Да и что ей еще остается?

– Это ты точно подметила, – соглашается сосед, и они расходятся по своим комнатам.