Текст книги "SOSеди. История с географией"

Ольгуня: котенок

Котенка кто-то добрый не утопил, принес в обувной коробке с подстеленной тряпицей к церковным дверям.

Матушка Александра, отпиравшая с утра тяжелые врата, обнаружив подношение, не обрадовалась. Тем более что котик был вызывающе черен, пусть и с коричневым подтекстом в пушистой шерстке. Черные коты и собаки обитателями подворья не приветствовались, в них подозревалось враждебное присутствие, требующее чурания и плевков через левое плечо.

Хотела было суровая Александра вынести подарок за ограду, но котенок был безвинно мал, трогательно угловат и еще не умел мяукать, попискивал жалобно и заискивающе.

Александра, здешний бухгалтер и завхоз, которую в знак уважения называли матушкой невзирая на светский статус, попросила небеса о вразумлении. В ответ сердце ее дрогнуло, и она приняла это за знамение свыше. Отнесла коробку в воскресную школу, где кухня располагалась: тут батюшка трапезничал, а особо приближенные хозяйничали.

– Себе не возьму, у меня и так две кошки, – сказала за утренним чаепитием. – Кто примет малыша, хорошее дело сделает во спасение души.

Народу много было, человек десять – певчие, трудницы, да и просто свои. Но никто крохотного иждивенца пригреть не торопился.

– Придется Пинне отдать, – подытожила Александра.

Пинна была местная блаженная, птица небесная. Питалась, чем подадут, из имущества берегла только библию в кожаном переплете, медное распятие и неизвестно откуда взятый полированный гроб, который возила за собой всюду. С ним и осела в Мезне, в полуразвалившейся части ветхого домишки с отдельным входом, где призревала и всю бесхозную живность, встреченную на пути.

Собаки и кошки целиком занимали унавоженную и блохастую территорию, болели, дохли и исправно заводились вновь. На прокорм иждивенцев уходила почти вся немалая Пиннина пенсия блокадницы.

– Помрет он там, но что же делать-то остается? – риторически возгласила матушка.

– Я возьму, – не выдержала Ольгуня.

Она сидела в уголке кухонного диванчика с котенком на коленях. Тот молочка попил, помурчал и уснул. Матушка и прочие покосились, кто жалостливо, а кто с недоверием, но вслух никто не высказался. Облегчила девочка всех, вот и хорошо.

Ольгуня принесла котенка в коробке домой. Мать долго ругалась, но не выгнала на мороз. Братики-погодки, пятиклассники Миша и Саша, приехав на каникулы из интерната, новой игрушке обрадовались, назвали за шоколадный отблеск шерстки Сникерсом. Кот оказался умненьким, газетку для нужд освоил. Сначала робел высовываться, но постепенно стал выбираться за дверь, исследовать новые пространства. Вышел как-то во двор и не вернулся.

Ольгуня написала объявления о пропаже, а Мишка и Сашка с товарищами по всему поселку налепили на фонарные столбы. Неделя прошла, никто не думал откликаться. Мальчишки искали, в закоулки заглядывали, звали и «кис-кис» кричали, но выходили навстречу коты чужие, взрослые, смотрели с неодобрением. Братья в интернат вернулись, а Ольгуня так и бегала до и после школы по Мезенским улицам, следила, не мелькнет ли в снегу черная шубка.

А сегодня днем мать проснулась с похмелья, помятая, мрачная, поводила за дочерью глазами и говорит:

– Хватит дурью маяться. Нету твоего Сникерса. Его Тузик с Шалавой порвали насмерть. Я ошметки в уличный туалет выкинула.

Тузик с Шалавой были собаки небольшого роста и ума, зато склочного нрава. Прикормил их с улицы сосед Виктор Степанович, в старом курятнике ватное одеяло кинул и крышу подлатал. Объедки собакам соседи исправно выносили, потому что все равно куриные кости, плесневелый хлеб и старые щи пропадали зря. А тут на дело пошли, на охрану.

Пришлецы же лезли во все щели, однажды летом цыганское семейство во двор просочилось. В комнату к Петровне молодуха в пестрой юбке зашла. Петровна после рассказывала, что обомлела и еле руками от незваной гостьи отмахалась.

– Кыш, – кричала почему-то, – брысь!

Да так громко шумела, что соседи сбежались и молодуху всем миром обратно выперли.

Но более всего туристы замучили. Вьются кругом как мухи, будто им медом намазано. Повадились чуть ли не в окна фотоаппараты наставлять. То автобус экскурсионный подъедет, то одинокий краевед у крыльца шляется, делает вид, что снимает на телефон, а заодно, где что плохо лежит, высматривает.

Потому вздорные Тузик с Шалавой пришлись как нельзя кстати. Гуляли они меж домом и помойкой, где встречались с друзьями и гоняли конкурентов. Но и дворовую службу несли, особенно звонко облаивали врачиху и почтальоншу, за то, что те приходили с сумками, а еды не приносили. Петровна в дни пенсии Валю у калитки дожидалась, а после провожала к себе с почетом, прикрывая тылы объемистым корпусом.

На кошек шавки устраивали облавы, загоняли на деревья, и те подолгу висели на ветвях, оглашая окрестность мявом и ревом, звали на помощь, Хозяева приходили, отгоняли собак, уносили домой свои сокровища.

Сникерс был еще мал и оттого не испугался вовсе, и не пустился наутек, стал легкой добычей, как некогда залетевшая во двор неизвестно чья курица. Курицу у Ольгуни на глазах собаки растерзали на части, только кровавые перья полетели. Шалава сразу выкусила ей живот, Тузик голову оторвал.

Ольгуня бежит по улице и оплакивает все свои потери.

Ее школьная подруга, толстая Танька, например, в жизни покойника не видела. Все родные и близкие у нее целы и невредимы, полный дом народу: родители, сестра, две бабки, два деда, дядька, кошка, собака и облезлый волнистый попугайчик.

Танька про мертвецов и думать боится, хотя все расспрашивает, как это получается, что был человек и нет его. Если честно, Ольгуня и сама не знает. Хотя отец ее погиб и бабушка умерла, а в церкви они усопших отпевают, только те уже как бы и не люди, просто куклы с закрытыми глазами, венчиком на лбу и свечкой в крестообразно сложенных руках.

Ольгуня и не пытается представить себе то, что за гранью, это кажется ей далеким и непостижимым. Во время церковной панихиды, когда доходит до слов «Житейское море зря, воздвизаемое напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек, вопию Ти: возведи от тли живот мой…», слезы сами катятся по щекам и голос дрожит, когда она звонко вступает с хором:

– Покой, Господи, души усопших раб твоих.

Голос летит под высокие своды и растворяется под куполом, отчего кажется, что просьба доставлена по назначению и дальше все будет неизвестно как, но хорошо.

Но теперь Ольгуня не понимает, куда делись тепло и мурлыкание погибшего котенка. Говорят, у животных нет души. Значит, Сникерс исчез навсегда, нигде уже не пьет молоко и не играет с бумажкой? Невинное существо, никому не причинившее зла?

Ольгуня начинает рыдать с удвоенной силой от чувства вины, оттого что она не оплакивала с такой скорбью близких людей. Уговаривает себя, стыдит, но ничего не помогает. Грудь разрывают болезненные спазмы, плача, она бежит по улице не разбирая дороги и благодарит омерзительную погоду за то, что вокруг безлюдно и лицо ее мокро не только от слез.

И утыкается в неожиданное мягкое препятствие на своем отчаянном пути.

Мария

Влажный воздух под набухшим небом напоминает вязкий кисель, и словно Изабель, глядящая на дождь в Макондо, так же безысходно и бесконечно, Мария смотрит на снег, то сыплющий, то льющий за окном. От холода ли, хмурости, дефицита ультрафиолета и серотонина созерцание становится меланхоличным, если не сказать депрессивным.

Дела не двигаются, работа стоит, день проходит, а за окном все те же неизбывные сумерки мокропогодья. Или как это назвать? Определения на ум приходят блеклые, с противными приставками: ненастье, межсезонье, недовесна – неудачница.

Мария решает стряхнуть оцепенение и выйти на прогулку.

Надевает резиновые боты на меху, непромокаемый пуховик с капюшоном. Вряд ли в ближайшее время есть шанс примерить что-нибудь радикально противоположное. В проплешинах меж сугробов застыла мутная вода, у калитки налилась и замерзла лужа, за калиткой мокрый снег растоптан в кашу.

Она идет куда глаза глядят. Проходит мимо огромной мусорной кучи, от которой отчетливо, несмотря на холод, потягивает разложением, словно внутри кучи устроился, по определению одной недавно читанной детективной авторши, «мертвый труп убитого покойника».

Уныло мокнут в снежной каше книжные тома в цветах «кремлевского бордо»: некто избавился от унаследованных трудов бывшего великого вождя. Полное собрание сочинений Ульянова-Ленина, все 55 томов. Книги выложены ступенчатым зиккуратом, некоторые раскрыты, похоже, их листали, вот только кто и зачем?

Венчает кучу диван, не простой, антикварный. За время службы он обезножел и частично обезручел, облез и перекосился. Из растерзанных недр хрестоматийно торчат пружины, однако деревянный лебедь, раскрывший клюв на уцелевшем подлокотнике, взывает к лучшим чувствам ценителей мебельной старины. Мария к таковым себя не относит.

Горсть ледяной крупы залетает под капюшон, она опоминается и видит, что небо темнеет, занавешивается многослойными тучами, а по пустынной черно-белой улице навстречу кто-то бежит.

Мария узнает Ольгуню, знакомую по редким посещениям церкви. Та поет в хоре, иногда торгует в свечной лавочке. Вблизи ей можно дать лет тринадцать, издали же благодаря хрупкости кажется она не более чем десятилетней. Личико у Ольгуни под стать фигурке, с мелкими чертами, с утиным носиком и неожиданно большим ртом. Сейчас оно кривится и по нему текут крупные слезы.

Мария встает посреди дороги, и девочка налетает на нее, утыкается прямо в грудь. Она раскрывает руки, притягивает Ольгуню к себе, та дрожит и всхлипывает. И вправду недоросток-недокормыш по ощущению птичьей невесомости тельца.

Мария спрашивает:

– Отчего ты плачешь? Что-то случилось?

Ольгуня рыдает.

Они стоят какое-то время, обнявшись.

Мария чуть ослабляет хватку, Ольгуня, застеснявшись, выворачивается из ее рук.

– Извините, – лепечет и пускается бежать по улице вдаль.

– Постой, куда же ты? – обескураженно спрашивает Мария. В ответ с небес сходит лавина мокрого снега и приходится поторопиться домой, где ее совершенно никто не ждет.

Разувшись и сбросив пуховик у входа, ступая в чулках по теплому полу, Мария достает и проверяет смартфон: звонки, мессенджеры, почту.

Пусто, даже спам куда-то подевался. И Саша не звонит. Последний раз разговаривали с ним позавчера, коротко, сухо. На вопросы о житье-бытье отвечал неопределенно, приехать не обещал.

Мария высвечивает контакт мужа, слушает длинные гудки, потом автоответчик. Она всегда теряется, не может с ходу сообщение наговорить. Пока собирается с мыслями, аппарат начинает жужжать и прыгать в руке, сияет на экране насупленное Сашино лицо (в последнее время ни одной фотографии с улыбкой).

– Чего? – спрашивает он.

Это такое приветствие, видимо.

– Занят сейчас. Все нормально?

– Нормально, – отвечает Мария, не успев поздороваться, – только погода неприятная, и на душе тяжело… Хотела еще спросить, как дела у тебя? В Мезню не собираешься?

– А ты приезжай в Москву, проветрись, – перебивает муж. Мне недосуг сейчас. Давай, пока.

И телефон отключается.

Что значит «недосуг»? «Давай, пока»? И вот это еще – «проветрись»?

– Проветрись! – с досадой повторяет вслух Мария. – Словно я залежалась, как вещь. И теперь плесенью пахну или нафталином.

И вправду надо ехать в Москву, в театр сходить, на выставку, по магазинам. А то что такое «проветрись, а мне недосуг»? Никуда не годится!

Она тщательно наносит макияж, переодевается в свежее, нарядное, городское. Кладет в сумку ключи, кошелек, телефон. Вызывает такси. Выходит на улицу и идет к перекрестку, потому что водитель наверняка ошибется адресом.

Один из соседних домов в глубине стоит, к нему ведет проезд с другой улицы. В последнее время все службы, и доставка, и курьерские, и такси по навигатору в этот тупик уезжают А там глухие ворота, развернуться негде, по обеим сторонам забор. Саша даже в интернет-карты писал, что надо метку переставить, но та упорно на прежнем месте оказывалась.

Маша предпочитает не спорить, не нервировать водителей, доказывая, что потерялись они не по ее вине. Просто отправляется туда, где обозримыми векторами простираются четыре улицы, четыре стороны света: Пушкинская, Вяземская, а также Толстовская, переходящая в Достоевскую, отчего местные умники предсказуемо называют обе одним именем – Толстоевская.

Ася

Ася наблюдает, как подъезжает такси, и соседка выпархивает к нему вся в цивильном, не иначе в Москву собралась. После бинокль откладывает и шаркает вниз. На улице ничего интересного не предвидится, можно спокойно выпить чаю и посидеть за компьютером. Кто бы мог подумать, что последнее станет ее основным занятием и развлечением!

Устройство Ася освоила уже будучи на пенсии, под угрозой репрессий со стороны дочери. Та привезла ноутбук и велела начинать пользоваться. Ася долго училась адскую машинку включать и выключать. Потом все куда-то забредала в дебри и выпутаться не могла.

Постепенно начала осваиваться, оглядываться, смелеть и даже немного распоясываться. Оценила безграничность возможностей. Освоилась в соцсетях, Вконтакте и на Одноклассниках похулиганила – увлекательнейшее оказалось занятие. И постепенно Ася больше всего на свете, больше сериала по телевизору, походов в магазин и визитов к терапевту за лекарствами полюбила великий и могучий интернет.

Дочь, когда приезжает, не устает Асей восхищаться.

– Ты, мать, компьютерный гений, – говорит.

Ася не спешит Адельку разубеждать. Незачем той знать, что гениальность ее не врожденная, а приобретенная за деньги, и зовется Роман.

Ромка, юнец противный, плюгавый, прыщавый, вечно нудит, клянчит, все ему не хватает на какую-то приблуду. Первое время Ася никак не могла понять, что это такое, подружка или домашнее животное, но потом разобралась. Также и различные прочие премудрости освоила: и прокси, и впн, и анонимайзеры. А до того куда только ни заходила, чего только ни навидалась. Вирусы ловила влет. Как в кошмаре: открываешь ноутбук, а на мониторе хорошо, если казино «Вэлкам», а то и сказать вслух стыдно. Ася за голову хваталась, а потом за телефон – Рома, спаси!

Рома приходил, исправлял, объяснял. В придачу к купюрам потреблял килотонны сухого корма любого свойства: чипсы, засохшие карамельки, позавчерашний батон. Ася предлагала супчику налить или сардельку сварить, но тот категорически отказывался, из жидкого и горячего употреблял только чай. На этом горючем он лихо серфил интернетную волну, мог нырнуть на дно, взлететь в небеса, притвориться дохлым жуком, подчистить следы и увильнуть от возмездия. Тем более что фемида виртуальности, слепая и неповоротливая, напоминает не стройную даму с повязкой и мечом, а безглазого голема с первобытной дубиной в глиняной конечности.

Да и шут бы с ней! Ася мало чего боится в этой жизни. Она пожилой человек, пенсионерка с честно нажитыми диабетом и гипертонией, из тех, что мобильный телефон освоили, но смс-ки набирать не справляются. Всей радости – пройтись во двор и обратно, чаю попить со сладостями, по телевизору посмотреть ток-шоу, прогноз погоды и криминальные новости. Пусть кто-нибудь попробует обратное доказать!

Она допивает чай, залезает в онлайн-карты, снова передвигает метки соседских домов и неспешно отправляется наверх, в башню, с зефиром и с биноклем. Если повезет, то курьер с пиццей появится, а если очень повезет, то и длинномер какой-нибудь доставочный.

Везение, как известно, можно и самостоятельно организовать, если предоплата товара не требуется. В прошлый раз Ася отлично повеселилась, когда мебельный фургон из узкого и длинного тупика задним ходом выбирался.

Флешбэки

Ольгуня

Ольгуня-старшая, бабушка Ольгуни-младшей, была лгунья.

Лгала про отца, говорила, что погиб в аварии. Соседка Петровна просветила: того, пьяного, вынесли неверные ноги под несущийся по дороге КамАЗ.

– А с КамАЗом шутки плохи, – встрял Виктор Степанович, автоэксперт, – КамАЗ десять тонн весит! Анекдот знаешь? Почему КамАЗ останавливается на красный свет? Потому что поперек может выехать другой КамАЗ…

Невестку свою, Ольгунину мать, бабушка называла деревенской дурой и алкоголичкой. А та вовсе не была глупой, просто так сложилось, что начала детей рожать, едва успев школу окончить. К бутылке же пристрастилась благодаря мужу, что сам пил и ей наливал.

Но главной ложью оказались бабушкины обещания. Она все Ольгуне повторяла:

– На мать надежды нет, но я тебя попечением не оставлю.

Поначалу и не оставляла.

Как братики-погодки появились и стало их пятеро на пятнадцати метрах, забрала шестилетнюю внучку к себе в комнатку. Поставила раскладушку, столик освободила для занятий. Учила молитвам, в церковь водила по воскресеньям.

Мать сердилась, но поделать ничего не могла. Бабушка одним словом невестку окорачивала.

– Уходи! – и дверь закрывала перед носом, когда та являлась скандалить.

Братиков они к себе ночевать брали, когда отец погиб, а мать устроилась посменной уборщицей на круглосуточное производство. Бабушка кашей накормит, Ольга книжку почитает, они и засыпают на кровати валетом под одним одеялом.

Потом Алевтина как одинокая и многодетная сдала Мишку и Сашку в интернат. Хотела дочь туда пристроить, но бабушка не позволила.

– Сама выращу, – сказала.

– Трудно с мальчишками, – позже пояснила Ольгуне. – В казенном доме их лучше управят. А мы с тобой вдвоем тихо-мирно поживем.

И вскоре после того померла.

Целый день они тогда белье настирывали, и свое, и братиков, и «пьяницы безголовой». Вечером Ольгуня-старшая пожаловалась на слабость, прилегла в одежде на кровать и заснула. Младшая потихонечку помолилась, свет погасила и тоже легла, а наутро оказалось, что бабушка уже холодная и не дышит. Врачи сказали, несколько часов как скончалась.

– Праведница была, оттого легкую смерть Господь послал, – переговаривались тетки на отпевании. – Это счастье, так уйти. Не болела, не мучилась…

Ольгуне-младшей это не казалось счастьем. Но она стала лгуньей по примеру бабушки, начала обманывать себя, притворяясь, что верит в жизнь вечную, ходила в храм за утешением, плакала о том, что человек слаб, подвержен гибельному разрушению. Пела на клиросе, помогала посильно по хозяйственным делам.

Церковные тетушки ей приработки находили. С детьми посидеть, дом прибрать, стариков присмотреть, в магазин им сходить и прочее. Алевтина уж и не думала дочь никуда сдавать, все домашние заботы были на той.

Порой в приступе острой алкогольной недостаточности Алевтина в нетерпении ждала дочь, чтобы перехватить копейку. Знала, что та бережливая, денежку, хоть и маленькую, старается копить, откладывает.

Просила:

– Слышь, доча, дай мне рублей сто, или лучше двести. Душа не на месте, надо поправить.

Ольгуня доставала из потрепанного кошелька одну или две бумажки по сто рублей, протягивала матери. Молча. Просящему дай.

Алевтина тут же ноги в сапоги, шальку, пуховик. Одежда хорошая, теплая, почти неношеная, тоже Олька из церкви носит, жертвуют. А чего не жертвовать, если вещи девать некуда? На помойку теперь и то бесплатно не отнесешь.

– Спасибо, выручила. Ты не думай, с получки отдам я.

И бегом, только двери хлопают.

Был у матери определенный кодекс чести, пообещав, она отдавала долги, если про них помнила, конечно. Но Ольгуня всегда отказывалась отдачу принимать.

Мария

Мария со школьного детства привыкла к отторжению: девочки шептались о чем-то важном и замолкали, стоило ей подойти. Однажды десятилетняя Маша спросила одноклассницу в неформальном общении, во дворе:

– Ань! А что в классе про меня говорят?

Аня посмотрела с сомнением, но не удержалась от искушения ответить:

– Говорят, что ты задавака и воображала.

Маша даже не обиделась, настолько сказанное не соответствовало действительности. Она была воспитанной девочкой из приличной семьи, не занудой, не доносчицей, хорошо училась и всегда была готова помочь.

Мария росла, и росла полоса отчуждения.

Девочки прибегали к классручке, шептали в большое вялое ухо.

– Вот вы, Елена Александровна, краситься запрещаете, а Добровольская ресницы подводила в туалете, – сообщала одна.

– Ага, и румянилась, – подхватывала вторая.

– Ябедничать нехорошо, – лицемерничала классная в предвкушении возможности умыть слишком яркое девичье лицо.

Мария не красилась. Просто у нее были ресницы. Длинные, густые и темные, даже и на самых кончиках. И еще она постоянно краснела, давая поводы: мальчикам заглядываться исподтишка, девочкам завидовать, классной руководительнице, измученной неудачами в личной жизни, умывать ее ледяной водой. Результат злопыхательниц не радовал – ненавистные ресницы слипались от воды и становились словно бы еще гуще и темнее, противные щеки виновницы, понятное дело, полыхали вовсю. Молодой географ как-то замер, открыв рот, посреди школьного коридора, с кипой журналов и контурных карт под мышкой. Так бы и стоял, хорошо, звонок прозвенел, отрезвил юношу. А всего-то Маша вышла из туалета, очередной раз умытая по клеветническому доносу.

Хорошенькая, говорили знакомые. Прохожие и незнакомые засматривались. Мужчины были назойливы, порой чересчур. Больше ничем и не обернулась для нее ее так называемая красота.

Закончила школу она с двумя четверками в аттестате. Получила скучное вечернее образование, закончила исторический факультет педагогического института, будучи на кафедре секретаршей. Удобно – поработал и пошел на занятия. Спокойно – никто из преподавателей «своих» не обижал.

За ней ухаживали средних лет лысоватый рыхлик-доцент, чуть помоложе волосатый хлюпик-аспирант; намеки позволял себе и исполняющий обязанности завкафедрой предпенсионного возраста. Интрига развлекала институтских дам, но Марианна быстро лишила их удовольствия наблюдать, гадать и сплетничать, выйдя замуж за однокурсника Сашу Головина.

– Много мускулов, мало мозгов, – безапелляционно охарактеризовала молодожена куратор курса Раиса Викторовна.

– Для этого дела мозгов не надо, – сообщила почасовичка Алла Францевна, сухая старушонка, торопливо обжигаясь чаем (ей надо было спешить на занятия в следующий вуз, а это сорок минут общественным транспортом).

– Зато мускулы для этого дела в самый раз, – мечтательно вздыхала Зоя, девушка сорока лет, самая молодая в компании преподавательш.

– В общем, дура, – подвели они итог – надо было Борисыча брать.

Петр Борисович был тот самый ио, что испытывал непреходящий интерес к студенткам, и часто приглашал их на индивидуальные консультации. Прежде чем лишиться должности (очередной первокурснице не было восемнадцати, но зато у нее был грозный папа), он протащил Марию с ее хлипкой диссертацией по всем научным фарватерам. Безвозмездно, если не считать пары тысяч долларов на мелкие расходы чиновникам от образования. Безумные по тем временам деньги (можно было комнату на них купить или дачу небольшую), тоже не стали проблемой – Саша уже «крутился», зарабатывал.

«Остепенившаяся» Маша получила должность на кафедре геополитики в очередном выросшем на политой амбициями и взятками академической почве университетском новообразовании. Благодаря тем же связям бывшего ио. В учебном заведении головокружительно одновременно обучали востребованным специальностям нынешнего дня – социологии, психологии, маркетингу, дизайну и рекламному делу.

Она всегда прелестно выглядела и этим словно отвергала возможность ментальной конкуренции. Была не жадна и не скандальна, потому не завела явных врагов; а тайных обескураживала хорошим отношением. Нынче считалась старожилом, и ей многие вольности дозволялись, свободный график работы, например, и дистанционные курсы вести. Начитаешь лекцию, выложишь и свободен. Ну если только видеоконференция или семинар… так это лишний повод нарядиться.

Сын у них с Сашей получился как раз после ее защиты, чудный малыш. Улыбчивый, покладистый, не капризничал, болел редко. Родители переехали в Ленинград, где отцу предложили работу, оставив им трехкомнатную квартиру. Сын вырос, выучился. Постепенно тесная квартира в останкинской панельке стала для их семьи маловата.

Когда Денис, сын, занял отдельное помещение, а Саша завел в спальне и в гостиной плазменные экраны, беспрерывно, как птичий двор, болбочущие крикливыми голосами, Марии зачастую приходилось в ванной спасаться. Благо, ванна большая, отдыхай, на надувной подушке полеживая. Да особенно не залежишься, при совмещенном санузле.

Все собирались купить что-то просторней, престижней, только руки не доходили. А потом Денис снял жилье и съехал. Вырос мальчик, а Мария и не заметила, как.

– Может, дом обновим мезенский? – спросила она мужа.

Дом в ближнем поселке был родовым гнездом Головиных, и пустовал со времени смерти его родителей.

– Умница, – Саша пребывал в превосходном настроении, приподнятом и игривом. – Сам об этом думаю. Стародачное место, Москва рядом, пятнадцать минут, и ты на месте.

Тогда же все и решили.

Конечно, дорога занимала вовсе не пятнадцать минут. Это Саша как за руль сел в восемнадцать лет, так из-за него и не вылезает. Марии водить автомобиль категорически не понравилось. Машина была тяжелой и громоздкой, слушалась плохо, на пути постоянно встречались препятствия, любая опасная ситуация выбивала из колеи, лишала душевного равновесия. Курсы вождения Маша закончила, получила права, положила их в бумажник и забыла о них с облегчением.

– Давай тебе женскую машинку купим, – неоднократно предлагал Саша.

– Какая она, женская машинка? – спрашивала она.

– Ну такая… красненькая, – отвечал он.

– Я красный цвет не люблю, – говорила Маша, и их разговор на этом заканчивался.