Текст книги "SOSеди. История с географией"

Ася

Ася может себе позволить некоторые вольности. Когда государство приказало долго жить, оказалась в числе наследников, пусть и не первой, и даже не десятой очереди. Она бумаги на землю оформляла. Доход, конечно не тот, как если бы госдачи, пионерлагеря и сельхозугодья распродавать, но благодарности капали, а иногда и струйкой текли. Ася деньги не копила фанатически, она ими распоряжалась. Детям образование дала, купила квартиры, машины. Дальше – сами справляйтесь. Дочке подкидывала на булавки тайком. Сын узнавал, упрекал, что она Адельку больше любит.

Адель, дочь, Ася и вправду больше любила, а Руслана, сына, больше жалела. Потому что мужиком быть ноша трудная, для многих неподъемная. Вот муж Асин, взял и сошел с дистанции. Не выдержал перестройки, не вынес перемен. Ныл, жаловался, после на диван лег. Полгода лежал, телевизор смотрел, только на поесть и оправиться отвлекался. Ася не вытерпела. Согнала с дивана и отправила туда, откуда пришел, в Зюзино, в комнату коммунальную. Он съехал, там вскорости и инфаркт его скосил. Дети к происшедшему отнеслись с равнодушием, их раздражало, что отец на диване лежит, вместо того чтобы об их будущем заботиться. Асе тоже хорошо, свободно стало, никто не пыжится, внимания не требует постоянного.

С годами пополневший и полысевший, Руслан стал напоминать Асе своего отца и ее мужа, Лаврентия, бездельника Лаврика. Только вот Русик работает день и ночь, а Наталья, невестка, лишь приказывает: то хочу, этого давай. Ася бы давно вмешалась, если бы не внуки. Внуков Ася любит больше всего на свете и ради них готова даже их мать терпеть.

Адель же непутевая до сих пор не замужем. Скоро сорок, а все кавалеров перебирает. Она, как мать, пухлая и не сильно взрачная, но голодом себя морит, волосы наращивает, ногти клеит, в морду уколы делает и получилась из нее почти настоящая звезда.

Матерью она командует, то велит ко врачам идти, то зарядку делать, то на диету сесть, то компьютер с интернетом осваивать. Ко врачам Ася ходит, куда деваться, про зарядку и диету забывает. Но компьютер с интернетом осваивает, да. Потому что там ты становишься, кем захочешь и делаешь, что хочешь, но главное, получаешь власть, а она, пожалуй, в этой жизни слаще и приятнее всего.

В целом Ася наслаждается безответственностью старой, толстой и финансово состоявшейся женщины. Активы ее умело распиханы по разным «корзинам». В них, помимо банковских вкладов и стандартного золотишка, квартирки, двухкомнатная в Москве, пусть и в Бибирево, а также трехкомнатная в Гущино. Жилье покупалось через сослуживицу по Гущинской администрации. Дочка с маминой поддержкой риэлти-фирмочку организовала и неплохо преуспела, надо сказать. Учет участков и домов частного сектора всего Гущинского района через Асины руки проходил. Услуга за услугу. Ася информацию, ей – выгодные предложения.

Тогда же, в девяносто шестом, мезенская земля ей удачно подвернулась. Асе давно поселочек глянулся. Расположился рядом с колхозным Звягинцевом и с промышленным Гущино. Но стоял особняком и свысока поглядывал. Сквозь сосны да ели.

Да, в Мезне были сосны, ели, широкие улицы, красивые дома, солидные участки, неспешные люди в сарафанах и шортах. А за железной дорогой – избушки, колодцы, частоколы, куры, гуси, глухие закоулки и рабский колхозный труд. Широкие песчаные пляжи и заповедные луга Мезни тут переходили в вытоптанные общественные выпасы, над которыми вились слепни и оводы. Да и сама речка теряла размах, превращаясь в болотистый ручей, петляющий меж глинистых откосов.

В Звягинцеве начальная школа и филиал райпо, а в Мезне школа средняя, детский сад, рынок, клуб с дискотекой, кинотеатр, молочная, хозтовары, культмаг, аптека. Вот такая несправедливость!

Ася росла в Гущино, а бабушка с дедом по матери жили в Звягинцево. Бабушка носила летом ситцевый халат, зимой поверх телогрейку, а также во все времена года резиновые сапоги. Дед даже летом телогрейку не снимал, и пахло от него табаком, а больше Ася ничего не помнила, он умер, когда она маленькой была. Каждое лето она проводила у бабушки, в небольшом засыпном домике на улице под названием Пионерская. Рядом Советская, Школьная, Центральная, чуть поодаль – Ленина, Куйбышева и Коминтерна. Все Звягинцевские улицы упирались в поля да коровники, кроме Шоссейной, что прямо в Гущино вела, через кооператив «Здоровый Быт».

Так оно там все и осталось, только коровники развалились, поля заросли сорняками и борщевиком, избушки кое-где приросли кирпичными пристройками, а на самых унавоженных местах, где в чахлые струи Мезни впадает мелкая речка Метелица, воздвигся за стеной элитный коттеджный поселок с гордым именем Мезня-2.

Ася в свое время руку приложила к переводу этих земель из сельхозназначения, но жить в Мезне-2 ее не тянуло. А вот Мезня первая, хоть и обветшалая, утратившая аристократический лоск, притягивала Асю неодолимо. Повезло, ухватила она старый участок, хоть и изрядно обкусанный наследниками: вместо сорока соток десять с дощатой развалиной в нагрузку. Вычистила территорию, возвела кирпичный дом в три с половиной этажа, и наблюдая с башенки за копошением соседей, напевала под нос:

– Живет моя отрада в высоком терему…

Ася знает, что ее личная отрада в терему обитает и более нигде. Тут она впервые в жизни почувствовала себя счастливой. И окончательно свободной. Свобода, правда, и без счастья бывает, а вот наоборот вряд ли случается.

Дача МОНО

Ольгуня

Хмурый слякотный день сменился таким же вечером, в домах стали зажигаться огни, вспыхнули и замигали уличные фонари. Они не столько освещали путь, сколько размывали перспективу, и редкий мезенец, спешащий домой после трудового дня по скользким тропинкам и рыхлому снегу, не поминал тихим словом природу, погоду, состояние души и местную администрацию.

Калитка хлопнула, залаяли собаки. Желтые пятна уютного домашнего света оживляли неприкаянный двор. На крыльце лежали мокрые половики, забота Петровны, нисколько не исполнявшие своего гигиенического назначения.

По дороге в свою комнату Ольгуня хотела в уборную зайти, но из нее вышел сосед, и по причине неуместной обонятельной чувствительности она раздумала следом за ним заходить.

– Здрасьте, дядь Сереж, – пробормотала и мимо шмыгнула.

Сосед в ответ кивнул и продолжил кивать, уходя по темному коридору.

Ольгуня прошла по коридору, никого более не встретив. Сняла пуховик и «баретки», как мать зимние ботинки называла. Заглянула к ней, пусто. Поднялась по скрипучей лестнице на второй этаж, достала ключ из-за косяка, отперла хлипкую дверь. За ней, как и при бабушке, были тишина и покой. Шкаф, стол, кровать, коврик на стене, словно доброжелательные престарелые родственники, излучали приязнь и одобрение.

Ольгуня достала из кармана кнопочную «нокию», включила – никто не звонил.

Телефон «для работы» втайне от матери купила в ларьке у знакомого дяденьки. Он продавал за семьсот, но уступил за пятьсот, у нее больше денег не было. Номер знали лишь церковные, классная руководительница и толстая Танька. Та сказала:

– Олька, давай я тебе старый мамкин самсунг принесу. Все равно без дела валяется. А без телефона как без рук, да что там без рук, как без головы.

Ольгуня покраснела, как рак, и призналась, что телефон имеет, только страшный и старый, в школе его не включает, чтобы перед ребятами не позориться, дома – чтобы мать не увидела и не отобрала. На службе тоже не включает, потому что это грех.

– А когда включаешь-то? – поразилась Танька.

– Проверяю иногда… ну и когда работаю, хозяева звонят, – еще гуще покраснела Ольгуня. Но номер Таньке дала, и они договорились, что Ольгунин телефон будет их секрет.

На столе лежала библия с евангелиями и псалтырем под одной обложкой, дар Ольгуне от батюшки ко дню именин. И брошюрка с пояснениями, как готовиться к исповеди и причастию. Ольгуня хотела помолиться, чтобы нечистые помыслы от себя отвести, но наткнулась взглядом на брошюрку и внезапно похолодела вся. Зачем батюшка эту книжку подарил? Не иначе, как знает что-то, а не знает, так догадывается. И подарком ей говорит: покайся, Ольга. Пока не поздно, очисти душу от лжи, а тело от грехов.

В церкви появился служка Серафим, истинный серафим – не грозный огненный с шестью крыльями, но небесное создание неполных семнадцати, безбородый, тонкий, светлый, с лучистыми глазами и темными длинными ресницами. Улыбался так, что за сердце хватало и тело трепыхалось, полз жар от живота вниз и тягостно, и томно, и душно становилось. И покаяться в том никак не могла. Батюшка, хоть и духовный чин, но мужчина, иеромонах. И казалось, что произнесенная вслух скверна прилипнет к ней навсегда, так что вовеки не отмыться.

В начале марта Ольгуне исполнилось пятнадцать, и какой бы она ни была недокормыш, природа брала свое. Тело менялось, рос пушок, ныла грудь, набухал живот и мучили месячные. Ольгуня смотрела в зеркало бабушкиного гардероба на чужого. У него было жадное лицо с припухлым ртом, неангельское тело, на котором тонкие и острые грудки росли вразлет, изгибаясь в стороны и вверх, будто маленькие рожки. Чужой был склонен к неправедным мыслям, блудным чувствам, грязен телом, нечист душой.

– Пойду в баню в пятницу, – подумала она. – Отмоюсь, а после к исповеди приготовлюсь. Поститься буду на хлебе и воде. И покаюсь батюшке во всем, обещаю!

Новый жилец

Она принесла воды, полы протерла, и приготовилась исполнить молитвенное правило, но тут дверь открылась и ввалилась возбужденная и нетрезвая мать.

– Что сюда шляешься? Я тебя сейчас отважу. – напустилась на Ольгуню. – Заходи!

Последнее это она не дочери, а кому-то за своей спиной адресовала.

– Здрасьти! – следом вошел в синей куртке и с рюкзаком высокий рыжеватый парень. Розовощекий, от холода, видно.

– И вам не хворать, – по-бабушкиному пробормотала Ольгуня, краснея очевидно для себя.

– Вот, – обратилась Алевтина к гостю, – мебель оставляю. И кровать, и шкаф, и стол со стульями. Олька уберется, окна помоет. Она хорошо моет, ее нанимают хозяева мыть.

– А добавишь, – продолжила в порыве вдохновения, – коридор за тебя помоет и туалет. У нас все соседи моют по очереди. Тысячу дашь, и она будет мыть по надобности. Воды на кухне сколько хочешь, раковина там. Туалет с унитазом есть. А ванны нет. В баню ходим.

Тут Алевтина сбилась, выдохлась и умолкла, не зная, что добавить.

– Бери, – заключила она. – Или думать будешь?

– Нормально все, чего думать. – отозвался парень, снимая с плеч рюкзак. – Буду заселяться. Мыть ничего не надо, и так чисто.

– Залог тогда с тебя, – переключилась на деловую ноту Алевтина. – Три тыщи, меньше взять не могу, тут добра не на три тыщи, может, на все пять.

– Утром деньги, вечером стулья, – парень подмигнул оторопелой Ольгуне, вытащил из кармана пятитысячную купюру, сунул Алевтине. – Сдачи не надо.

Алевтина денежку приняла недоверчиво, и пальцами терла, и на просвет разглядывала, чуть только на зуб не пробовала. После успокоилась, просветлела.

– Ладно, жилец, заселяйся, – милостиво разрешила. – Звать-то как тебя?

– Дмитрием, – отозвался тот, – друзья Димоном кличут, а вы, девушки, Митей называйте.

И снова Ольгуне подмигнул.

– Я-то уж давно не девушка, – сообщила ему мать, – Алевтина я. А это дочь моя, Олька.

– Хорошая дочь, – одобрил рыжий, оглядев Ольгуню с головы до ног. Та повернулась и выскочила вон.

– Не обращай, как там тебя, внимания, она придурочная немного, в церковь ходит, в хоре поет, – равнодушно сказала Алевтина, – располагайся, а мне надо… Короче, дела у меня.

И тоже мигом за дверью исчезла.

– Эй, хозяйка? Ключи дайте! И туалет где? – вскричал новосел в пустую даль коммунального коридора, где арендодательницы уже и след простыл.

– Чего орешь! – подоспела на крик сонная Петровна. – Ключ тут лежит.

Нагнулась, продемонстрировав обтянутый цветастым халатом зад и оплетенные венами отечные икры, достала ключ из-за отскочившего косяка, протянула опешившему парню.

– Туалет за углом, дверь с дыркой, – сообщила. – Раковина на кухне, внизу. Еще сортир на улице деревянный, если любишь на свежем воздухе оправиться, покурить, газетку почитать. Но там воняет, да и холодно сейчас.

– Не курю я, – отвечал Дмитрий.

– Вот и не кури, – одобрила Петровна. – Долго ли до беды. Вон за электронным магазином, полыхнуло – и как корова языком слизала. Одни угольки остались. Получили комнату в бараке в Гущино. Кто выжил, понятное дело.

Хмыкнула, зевнула и отправилась досыпать.

– Дела… – пробормотал Дмитрий, закрыл дверь и предусмотрительно заперся изнутри.

Соседи

– Мать его к тому времени померла, – повествовала Петровна на общей кухне. – а сам пил, пил, и допился! Зашли дружки, а он за шею подвешенный, синий весь, язык наружу. Милиционеров вызвали, те походили кругом и говорят:

– Удавился. Видно, белая горячка посетила.

У Васильевны забор рядом, а в заборе дыра, она сидела там и все слышала. Что руки у покойника за спиной были связаны. Но милиционеры очевидцам пригрозили, будете болтать, привлечем за соучастие.

– Соучастие в чем? – Виктор Степанович, чистящий картошку, недомолвок не любил.

– В преступлении – отвечала соседка и, приоткрыв крышку на кастрюле, помешала кипящие щи. Варила она их традиционно на неделю, и запах стоял – мама не горюй.

– Капуста неправильная стала, – посетовала Петровна, – аромату нету в ней. И вкус не сладкий у нее. Раньше была как яблоко, белая, хрусткая, а теперь зеленая, жесткая, не разжуешь, хоть вари целый день. Колют в нее консерванты, наверно. Или нитратами поливают. От чего помрешь, и не узнаешь, во жизнь пошла.

Аромата распространялось предостаточно, о чем Степаныч не преминул сообщить.

– Будешь целый день варить, выкину кастрюлю твою, – добавил он добродушно, – вместе со щами. Достала ты ими уже.

– Чего это? – обиделась Петровна, – кухня общественная, и за газ плачу всегда вовремя. Сколько хочу, столько и буду варить.

– Да шутит он, – вмешалась Катерина, мывшая посуду в тазу, – не обращай внимания, давай рассказывай. Что там дальше было-то?

– А ничего и не было, – охотно вернулась к рассказу Петровна. – Увезли Вовку, и до свидания. Глядит Васильевна – новые хозяева там. Стройка, шум во всю ивановскую…

– Это который дом-то? – заинтересовался Виктор Степанович, вытряхивая очистки в мусорное ведро и чуть потеснив Катю, расположившуюся у раковины.

Катя пихнула его бедром. Тот покачнулся, но устоял.

– Слышь, Петровна, дом, спрашиваю, какой?

– За углом, где колонка была с хорошей водой, – ответствовала Петровна. – Там такая оградка ажурная, как на могилке. И машина стоит. Зеленая. На лягушку похожа.

– Знаю, Пряникова спортивный БМВ, – обрадовался Степаныч. – Там свинарник был. Ну и воняло! Мы мальчишками бегали, палки, бутылки, мусор всякий за забор кидали. А Жанна старая раз как выскочит! Клюкой машет! Орет! И что орет! Я армию прошел, но такого больше не слышал…

– Вовка Жаннин сын, что ли? – догадалась Катерина.

– Ну, – отвечала Петровна, последний раз помешала щи, поплотней закрыла крышку и выключила газ. – Убили, а милиция и не почесалась.

– Так ему и надо! – позлорадствовала Катя.

Кавалеры ее в большинстве были не дураки принять на грудь и заложить за воротник, что Катерину изрядно злило, а под конец выбешивало до мордобоя и окончательного разрыва отношений. Начала было она поглядывать на непьющего Виктора Степановича. Поглядит и отвернется. Уж больно невзрачный, хилый, плешивый и нудный. Да еще и неизвестного заболевания инвалид второй группы. Говорит, коленная чашечка, а сам ходит, не хромает. Поди знай, что эта чашечка вообще такое.

– Всех бы алкашей собрать и повесить, – сообщила она свою мечту, – чище стало бы кругом.

– Зря ты так, Катерина, – осудила Петровна, снимая кастрюлю и укутывая дырявой кофтой, что носить никак, а щам упревать в самый раз. – хоть Вовка и пил, но тоже божья душа.

– У алкашей души нет, она в водке растворяется! – отрезала Катя, слила воду мыльную в раковину, принялась под краном тарелки полоскать.

– Сережка вон поддает, а ты его жалеешь, – подколола Петровна.

– Дядь Сережу не тронь! – возбудилась Катерина. – Дядь Сережа человек! Кто дядь Сережу тронет, тому спуску не дам!

– Правильно, Катюша, – примирительно сказал Степаныч. – Понимание надо иметь.

Его никто не поддержал.

– Бесчувственная она, – прокомментировала Петровна и стянула кофтины рукава тугим узлом. Кроме поддержания внутри шерстяного кома тепла, сооружение должно было оградить содержимое от злонамеренности. Захочет кто-нибудь плюнуть в кастрюлю, а поди-ка подступись. Она унесла бы пищу в комнату, да боялась оступиться и ошпариться.

Закончив, задиристо добавила:

– И только для себя аккуратная. Вон смотри, сколько воды льет! И не колышет ее, что по двору дерьмо спортивным стилем плавает.

На улице не было канализационной трубы, и соседи сообща соорудили отвод и дренажную яму, чтобы не бегать с погаными ведрами и не морозить причинные места в дворовой будке с вонючей дырою. Яма постоянно переполнялась, биологические отходы выплескивались наружу, ассенизатора вызывать каждый раз никаких денег не хватало. Потому следили, кто сколько воды в общественную трубу сливает. Петровна порой принималась считать, кто сколько раз унитаз спустил (на кухне слышно было). Но тут ее быстро на место ставили.

И сейчас Катерина уступать не собиралась. Подбоченясь для устойчивости, она широко открыла рот.

Назревал классический коммунальный скандал.

– Ах ты, старая кошелка, – с удовольствием начала Катерина и принялась образно объяснять соседке, куда той следует отправиться.

Хотя противник мощью превосходил, зато Петровна заводная была.

– А ты разэтакая и такая! – не осталась в долгу. – И мать твоя была такая, и вся твоя родня.

– Ахх! – разъярилась Катя и пошла в лобовую атаку.

Дверь распахнулась и угодила ей в плечо.

– Простите, я нечаянно, – извинился незнакомый парень, протискиваясь внутрь. – Алевтина сказала, тут можно чайник греть и столом пользоваться.

И зачем-то пошутить решил:

– А я иду и думаю, что за шум, а драки нет.

Зря он это сказал, у Катерины руки так и чесались. Она замахнулась, и схватились они с новым жильцом прямо на пороге.

– Вот тебе и драка, – прокомментировала Петровна, и на всякий случай спряталась за общественным буфетом, оставшимся от прежних еще, чуть ли не царских времен.

– Ты, парень, Катюху нашу не трогай, – заступился Степаныч и тоже полез за буфет.

К разочарованию зрителей битва так и не состоялась. Противники постояли, качаясь в воинственном объятии, и быстро остыли.

– Пустите меня, – обмякла Катя, по-девически румянясь.

– Да я вас и не держу, женщина, – развел руки оппонент.

– – Пока еще в девушках хожу, – вроде обиделась Катерина.

Встряхнулась словно курица, выскочившая из-под петушка, и отправилась собирать посуду в таз.

Петровна со Степанычем выбрались из-за буфета.

– Смелый какой, – после неодобрительно говорила Петровна. – Темная лошадка, хоть и рыжей масти! На Катьку попер, как самосвал. Катьке, конечно, так и надо, но этот, из молодых да ранних, он себя покажет. Не к добру я Вовку поминала, ох не к добру, чует мое сердце.

Петровнино сердце – вещун, это всем давно известно.

Мария, семейная жизнь

Саши дома не было, хотя давно вечер наступил. Вечер не как конец светового дня, которого сегодня вроде и не случалось, а настоящий, подтвержденный цифрами на дисплеях и стрелками на циферблатах.

Мария постояла в полутемной прихожей, вдыхая запах московского жилья: легкий шлейф чужой готовки, нотка уличной гари, знакомый тон домашней пыли. Привычно подумала, что надо бы сделать здесь не косметический, а полноценный ремонт, и так же привычно от этой мысли отмахнулась.

Сняла пальто, разулась и внезапно почувствовала, что нечеловечески устала. Не включая света, прошла в спальню к широкой кровати, прилегла на покрывало и провалилась даже не в дрему, а в кому какую-то.

Очнулась, когда зажглась яркая люстра, испуганно прикрылась локтем, но тут же сообразила, что это Саша пришел с работы.

– Марьиванна! – громко и нетрезво поприветствовал ее хмуроватый муж. – Какими судьбами? Проветриться приехала?

Когда-то она в приступе откровенности рассказала Саше о глупом школьном прозвище. Тому показалось, что оно забавно, по-учительски, звучит. И начал, будучи в определенных настроениях, так к жене обращаться.

– Марьиванна – это прикольно, – утешал он (Маша ненавидела словечки наподобие прикольно). – А вот меня в школе Головнёй звали. Еще были Ряха, Даун, Коряга и Вонючка. Так что тебе, можно сказать, повезло.

Порой это начинало злить. Но сейчас она смолчала. Перед ней стоял не виданный больше двух недель муж и глядел безо всякого удовольствия.

Мария твердо знала, что все всегда смотрят на нее с приязнью, и мужчины, и женщины, и продавцы, и полицейские, и молодые, и старики, за исключением человеконенавистников, конечно. Интересно, если бы она увидела сейчас свое помятое со сна отражение, узнала бы в нем воображаемую себя?

– Саша, ты не рад мне? – подавленно спросила она. – Я не могла дозвониться, беспокоилась. Скучала.

Последнее слово было ложью, и оба это понимали.

– Отчего не рад, рад, – отвечал, не глядя на нее, муж и стал копаться в гардеробе, ища, похоже, чистую домашнюю одежду.

Мария почувствовала укол совести. Бросила его на произвол безответственного общепита и равнодушной домработницы.

– Ты ужинал? Я сейчас приготовлю что-нибудь, – с излишней заботой предложила она.

– Ну давай приготовь, – милостиво согласился он.

Через час в квартире витали флюиды печеной форели, овощного салата и взаимного раздражения.

Мария укрылась от перенасыщенной атмосферы в Денисовой комнате. Она ее не переделывала, чтобы сын всегда знал, что у него есть дом. Скажи она это Саше или самому Денису, владельцу просторного лофта, те бы ее высмеяли. Ничего себе, сказали бы, дом для взрослого мужчины: клетушка с диваном-кроватью, турником, книжными полками и компьютерным столом.

Мария же упрямо помнила Дениса десятилетним мальчиком, ершистым и улыбчивым, добрым и безоговорочно ее любящим.

– Вырасту, заработаю денег, куплю тебе шубу, – сообщал он. – Чтобы ты не мерзла.

– Но у меня есть уже шуба, – возражала она.

– Ну и что, – он по-Сашиному хмурил лоб, – это папина шуба, а я хочу, чтобы была моя.

Мария, наивно считавшая «папину» шубу своей, соглашалась.

– Ладно, – говорила, – пусть будет и твоя.

Теперь ее большой мальчик и не вспоминал о подобных глупостях, разговаривал формально, на праздники отделывался букетом со стандартной открыткой и суммой на карту с предложением купить, что захочется.

Почему-то ей в таких случаях вообще переставало что-либо хотеться.

Мария устроилась в жутко неудобном эргономичном кресле, проверила почту. Спам, спам, спам. Расписание лекций на апрель (у нее два дня всего рабочих, вот чудеса), приглашение на семинар, напоминание из деканата, что пора сдавать ежегодную статью для научного вестника. Статью она начала, и тема была актуальная, и удалось ей закрутить там даже некоторую интригу, что придавало банальному тексту блеск и видимость компетентности. Оставалось дописать, «причесать» и отослать. Но все показалось ерундой и пустым притворством. Словно надеть мамины туфли, завернуться в простыню и изображать, что ты фея… или врач, например.

– Чушь какая лезет в голову, – отмахнулась она от этих мыслей. – Сегодня допишу, перечитаю и пошлю. Крайний срок – завтра.

Посмотрела в незанавешенное окно, на подсвеченное серо-розовым смешением городских огней небо. Отсветы ложились на стекло и, словно на GIF-картинке, по нему монотонно стекали стылые капли то ли мокрого снега, то ли ледяного дождя.

– Может и вправду пора в теплые края, – тоскливо подумала Маша.

Полезла в ноутбук, покопалась в предложениях. На картинках сияли неестественным светом океанские дали, трепетали пальмы и разноцветные паруса кайтеров, загорелые модели демонстрировали дизайнерские наряды на фоне шедевров архитектуры.

– Боже мой, какая скука, – подумала Мария и устыдилась.

Уличные осадки определились с видовой принадлежностью и отчаянно лепили на стекло большие хлопья, которые, впрочем, тут же таяли и все так же уныло стекали вниз, подчиняясь неумолимым законам физики.

Что-то было такое у Чехова, про климат, совершенно невыносимый для чувствительного человека. «Все время кажется, будто вот-вот…»

Фраза никак не всплывала в ее обычно отзывчивой памяти, и она набрала начало в поисковой строке:

– Все время кажется…

Яндекс услужливо выкатил список популярных запросов.

– Все время кажется, что скоро умру, —

Читала она с возрастающим изумлением.

– Все время кажется, что по мне кто-то ползает

– Все время кажется, что от меня плохо пахнет

– Все время кажется, что за мной следят

– Все время кажется, что муж мне изменяет…

Мария с чуть большей чем надо силой захлопнула крышку ноутбука.

– Вот это я понимаю, бурная насыщенная жизнь, – сказала себе.

Незаметно вошедший в комнату Саша положил руки ей на плечи, и она вздрогнула. Он нажал сильнее, потер ей шею, наклонился, щекотно поцеловал за ухом. Ладони привычно пропутешествовали вниз и мягко сжали грудь.

– Закончила? Тогда пойдем спать, – пригласил муж.

От него пахло коньяком, но Маша отметила, что он побрился, и понадеялась, что заодно не поленился помыться в ее честь.

«Живешь в таком климате, – вдруг ясно вспомнила она, – того гляди снег пойдет. А тут еще эти разговоры…».

На долю секунду захотелось оказаться в мезенском доме, совершенно одной, смотреть на сосны, слушать ветер, ни о чем не думать. Но это быстро прошло.