Текст книги "Шлейф"

Танцы при луне

– Помнишь, я тебе рассказывал…

– Не помню.

– Про итальянцев. Они заинтересовались, кто я такой. Ответил: «Алексей, русский из Израиля, пишет, читает и думает».

– Ваш папенька в юности тоже любил писать, читать и думать.

– Думать?! Не помню, чтобы он страдал развитым воображением. Он любил природу. Как юный натуралист. Кстати, как только взойдет луна, у нас будет бал. Приходи, увидишь, как в лунном свете деревья помаленьку станут вытаскивать из земли свои бледные корни. Потом встанут в кружок посередине поляны и начнут медленно-медленно раскачиваться и поворачиваться, скользя корнями по земле…

– При этом они подсвистывают и прихлопывают друг дружку ветвями. Медленный, торжественный танец, тихая, красивая музыка…

– Откуда ты знаешь?

– Читала Леклезио. А мальчик будет ждать, пока к нему приблизится самое маленькое дерево, его знакомец-клен…

– В моем переводе?

– Да. Там еще было про девушку со справкой… под дождем…

– В сказке про мальчика в Стране Деревьев дождя не было. Там старые деревья стояли по краям поляны и покачивали в такт молодым танцорам своими могучими кронами. Угомонившись, деревья забирались корнями в свои земляные норы.

Алексей Федорович прилег рядом с кленом. И приснился ему странный сон. Не про девушку, гуляющую под дождем со справкой, а про девку конопатую. Та его папеньке глазки строит, а он ее хвать – и Лениным по башке.

Умственная деятельность

– Нравственность подчиняется интересам классовой борьбы пролетариата, ясно?

Девка вытаращила глаза. Откуда ей знать, что именно эти ленинские слова легли в основу правильного подхода к разрешению полового вопроса. Как уж они туда легли, неизвестно, но вопрос «Что такое любовь?» в училище штудировался, ответ списан с доски: «По пролетарскому учению, это сознательное или бессознательное взаимное влечение с целью продолжить свой род, выполнить одно из основных положений закона борьбы за существование».

Девка нахально лыбится, слюнявит языком сухой бублик, в штанах набрякает, вот-вот польется. Туалетов нет, до ближайшей станции неизвестно, сколько ехать, а там поди знай, куда бежать, чтобы поезд без тебя, бессовестного, не ушел. Но почему же бессовестного? Без мощного движения члена дети не производятся, а без новых людей человечества нет.

Стоит предаться умственной деятельности, как член приходит в покой. То есть мозг имеет управу и над половым чувством. Конечно, распалившись до предела, можно дрочить в одиночку, хотя куда сладостней в группе с парнями. Но вот очнешься, глаза бы на них не смотрели. Стыдоба. А подлая душонка снова просит. В чем тут дело? Ведь семя должно давать всходы. И член дан не для того, чтобы поливать спермой отхожие места, а чтоб войти в правильное отверстие к правильной женщине. Она примет его в неприличное слово на букву «п», и зародится новая жизнь. В природе соития, как и в природе вообще, есть и красивое, и безобразное. Навоз-то из говна, а без него и картошка не родится! Городские ее за обе щеки лопают, а расскажи им, какая вонь стоит при унавоживании земли, поперхнутся. Потому, говоря о любви, мы замалчиваем ее темную сторону. В остальном же соитие полов вполне согласуется с сущностью пролетарского учения. После зачатия – никаких Д. и Ж., только Ж., то есть жена, персона конкретная. И если мы все чего-то еще не понимаем или делаем вид, что не понимаем, стало быть мы или малограмотны, или вопрос еще не разрешен наукой. Однако на девку лучше не глядеть. И без нее есть о чем подумать.

Самолично ли решили эстонцы вернуться на исконные земли или следует признать факт притеснения, сживания с места? Наше-то хозяйство охромело, никак не ступить ему крепко на социалистическую ногу. У эстонцев же, если смотреть со стороны внешней, полный порядок. А что в головах ихних, никто не знает. Молятся по-своему в маленькой кирхе, и молчат. А сами, небось, боятся, как бы кирху их не подожгли. Народу не нужна церковь, отделенная от государства. Придется рушить. Так он отцу и сказал. А тот сплюнул и перекрестился. Тогда пусть все остается как есть, только кресты спилить и на их место водрузить флаги новой веры.

Есть ли у мысли речь? Когда не пишешь и не говоришь, а просто думаешь, какая из этого нарождается форма? Устная или письменная?

* * *

Слова липнут к пальцам, как мухи к сгущенке.

Под воздействием вагонной духоты Федя растекается мыслью по древу, но не по тому, волшебному, с коим кружится в танце его будущее фиаско – сын Алексей. С этим он чикаться не станет. Вырвет с корнем из сердца.

Стрелки обезумливания

– Я грущу. Если можешь понять мою душу доверчиво-нежную, приходи ты ко мне попенять на судьбу мою странно мятежную…

С Алексеем Федоровичем творится неладное. Его записи в блокноте несут на себе печать умственного расстройства: «Отношения с сыном, к сожалению, как были внизу, так и оставались. Между ним и отцом самый большой конфликт начался, как это ни странно, при заведении домашних животных. Отец убил маленького, подаренного ему щенка. Убил за отсутствие провинности. Щенок сделал лужу. Отец достал стреляло – и щенок завыл в крови. Для отца это было не страшно – он выходец из деревни.

Старуха-мать и после смерти мужа не смогла принять правду. Однажды, правда, она призналась, что смерть вождя могла повести к лучшему. Но дальше не пошла – очевидно, враги запустили слишком большой и глубокий страх. Есть мнение, что страх охватывает глубину души и сокращает срок жизни. Кажется, отдача власти „умным большевикам нового типа“ ведет народ в рай. Пока такое поведение ведет народ в ад. В специальной организации на небе есть служба помощи земляным жителям. При росте враждебности агенты сообщают об этом начальству, и оно присылает на землю необходимые инструменты воздействия. Среди них могут быть стрелки обезумливания».

Скорее всего, он выполнял задание психолога. Она занималась тем же.

И, кстати, у нее нет никакого страха прожить жизнь по сокращенной программе. Поскольку это не ее жизнь, а кино. Его можно остановить нажатием красной кнопки на черном пульте.

* * *

«Ночь

тихо кругом

все спят упитанные зрелищами, которыми насладились на игрищах, а именно мордобитиями которыя происходили на оном собрании…»

Звонит Арон.

– Представь, это кино происходит за ZOOMской решеткой!

– Что за ZOOMская решетка?

– Не знаешь?! Новая интерактивная форма общения. Все – на экране, и каждый в своем квадратике. Сколько людей – столько квадратиков. В данном случае – три. В одном – Мордехай с молодым эфиопом-санитаром, – глаза горят огнем отмщенья, – в двух других – по скафандру – я и тюремный врач Штуклер.

Мордехай бушует. Сдирает с себя маску, плюет в санитара. Он готов подчиняться Путину, но не эфиопам. У этих лжеколен Израиля за всю историю родился лишь один гений, и тот – русский Пушкин! Он, Мордехай, на связи с Уханем, он обязан спасти русский народ! Китайские правозащитники передали ему формулу бациллы! И вакцину. Если через час его не экстрадируют, они с Путиным весь Израиль на колени поставят. Будут жать на все рычаги, включая блокпосты и атомный реактор. Короче, требует от меня рекомендацию на выезд с гуманитарной миссией! Если не дам – заразит уханьской бациллой. Меч мести белых при нем.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Захотелось услышать голос.

– Свой?

– Выходит, так. Где ты, что у тебя?

– В Видони. Там тихая ночь…

* * *

– Завидую! Все, возвращаюсь в дурдомовский полдень.

«…я был разбужен от сна возвращением с гулянки,

имел терпение выслушать самые свежие события,

как ванюта васюте бил по морде

как сеха грозил всех разогнать на будущий день,

сколько у феодосия волосиков на голове и какие меры должен феодосий принять чтобы он не сделал того же на другой молодой голове».

* * *

Отцовские послания Федя читает про себя, но как бы вслух, мозг сам производит пунктуацию.

«я поставил самоварчик (тебе известный), которым я иногда пользуюсь и несвоевременно ввиду услужливости чаепития,

и так все теперь спят довольные во всех отношениях проведенным днем,

а я пользуюсь тишиной и тем, что порядочно отдохнул и выспался.

Мое последнее письмо было несколько скачковато,

письмо нервно настроенного человека, который поразвинтился,

подчас не под силу вести такую важную и ответственную работу,

с одной стороны циркуляры и распоряжения центра, написанные довольно грамотно и дельно, с прибавлением о неисполнении вся ответственность ложится на ВЗЛ,

с другой стороны серая масса, до которой надо довести все эти постановления…»

В том же письме отец просил «составить биографию в пять предложений».

Вышло так: «Петров Петр Петрович, 1875 года рождения, крестьянин-середняк до и после Октябрьской революции. Во время империалистической войны служил в царской армии рядовым солдатом. Вернувшись в деревню в конце 1917 г., принял активное участие в организации советской власти и в организации комитетов бедноты. Член ВКП(б) с 1918 года. Не порывая связь с сельским хозяйством, работает на разных выборных партийных и советских должностях в своей волости».

Но тут вопрос: указывать ли в характеристике, что в юности отец был певчим на клиросе и что до призыва в царскую армию тридцать лет сапожничал? Приводить ли имена жены и шестерых детей? Учитель истории сказал, что подобными деталями можно и даже нужно пренебречь.

Яканье

«Я родился неважно где. Родился совершенно случайно в семье неизвестно кого, но этот случай оказался неплохим, потому что жизнь мне вообще-то понравилась. Особенно все рыжее. Рос я непонятно как и вырос в совершеннейшего балбеса.

Что я уразумел? 1) Взрослые бывают мужского и женского вида (МВ и ЖВ) и делятся на отцов (ОМВ), матерей (МЖВ), дедушек (ДМВ), бабушек (БЖВ), др. родственников обоего пола (ДРМР – ДРЖР). 2) Взрослые подразделяются по росту (низкие – высокие), толщине (толстые – тонкие), специальности (дворники, учителя, милиционеры, министры, научные работники и др.), однако остаются Взрослые и правила обращения с ними не меняются».

Предки Алексея Федоровича жили будущим и посему взрослели стремительно. Одиннадцатилетнего сына и девятилетнюю дочь Владимир Абрамович расценивал по средневековой шкале, где дети – те же взрослые, только в миниатюре. «Ребята, вы стали замечательными писателями. Лялины письма дышат серьезностью, Левка еще сохранил слабые следы иронии и балагурства, но и он страшно обстоятелен».

Алексей Федорович со своими детьми балбесничает: «Пушу это пусьмо, но, к сужалению, зумнкнуляся на букву «у». Ну ничегу, все рувну ту всу пуймушь, прувда? Уй! Кужется утпускает, неужели я смугу писать тебе нормально, без этого дурацкого уканья? Отпустило. Теперь так легко печятать… Мяжду тям стряння, я кяжятся стял якять! Яканья ящя хяжя…»

Ну какая же вы, простите, зараза, Алексей Федорович! На что вы меня подбиваете? Сказать вам, что я… Нет! Молчу.

Страна Великого Молчанья

* * *

 
Я спрашивал моряков, укрепляющих снасти,
Где лежит страна Великого Молчанья.
Иные смотрели на меня, не скрывая участья,
И предсказывали долгие годы скитанья.
 

Владимиру Абрамовичу давно не снились стихи. Да вот приснились. С тремя звездочками и посвящением Ф.Ф. Линде. Жаль, что сочиненное во сне тускнеет наяву.

 
А другие смеялись, от них пахло водкой,
Они говорили, что могут отвезти меня за плату.
Какой-то, самый пьяный, уже отвязывал лодку,
Обещая вернуться к солнечному закату.
 

В Торопце его ждет защита по делу молодого крестьянина. Тот убил жену и бросил ее в колодец. Науськала его женщина, с которой он сожительствовал. Она же и подговорила отравить ее мужа; последний чудом остался жить. Если подзащитный не сможет заплатить, он будет защищать бесплатно.

 
Я ушел от них безутешный и сел у порога
С закрытыми глазами, чтобы не видеть прохожих.
И думал о любви, что должна быть у Бога,
О любви, примиряющей людей и ложь их.
 

Прочтение обвинительного акта производит впечатление такое, будто сожительница крестьянина «околдовала». Характерно: когда он ночью убивал свою жену, околдовавшая глаз не спускала с процедуры, сама же и сбросила труп в воду. Свидетелей около 50 человек.

 
А вечер допевал последнюю из песен
И тихо ронял свои слезы прощанья…
В этом мире, где блеск звезды так чудесен,
Нет страны Великого Молчанья?
 

Проказы природы

ВИК на нервах. Отправляет Петра Петровича по капризной погоде в Торопецкое лесничество. Насчет распределения леса и дров. Явка обязательна.

Четыре весны ездил он перед Масленицей в Торопец встречать сына, четыре весны ждал с замиранием сердца свистка, возвещающего о приближении поезда. Насколько же хорошо и дорого было видеть лицо, близкое ему по самой природе… А этой весной лицо, обретшее совершеннолетие, прибудет само, да по другому маршруту. Не будь мятежа, он бы и дело сделал, и Федю встретил.

Экскурсия прошла впустую. Налетела пурга на талые воды, начальство по избам попряталось, в лесничестве – один сторож. Угрюмый старик. Когда-то учил приходских парней хором петь. Петровича не памятует. Таких у него на клиросе перебывало несчетно. Новостей про вырубку леса не слыхал. Но есть другая новость: ихний работник по наущению ведьмы собственную бабу забил и в колодец бросил. Был суд. Ведьма та и парня до гадкого дела довела, и зиме когти распустила…

– Проказы природы, – поддержал беседу Петр Петрович.

– Нет, тут действие нечистой силы, – не согласился сторож с представителем ВИКа. – Снега-то таяли дружно, и вдруг метель. Один человек зло содеял, а ненастьем наказал всех.

– Ничего, весна возьмет свое, – утешил Петр Петрович угрюмого старика.

Обратная дорога привлекательной не показалась, а все же доставила удовольствие.

Во-первых, не провалился в присыпанную свежим снежком прорубь, подоспела ель, протянула лапу. Ухватился он за нее и вышел из воды сухим. Не удалось проруби искупать его в ледяной ванне. Во-вторых, сдержал партийное слово, и сторож тому свидетель. В-третьих, мысли о Феде согревали стылую душу. Прибудет сын, привезет из города солнце.

* * *

Жалкий месячишко, и тот спрятался за тучи. Ноги вязнут, света Божьего не видно. Морок, а не путь. Идти по нему с тяжелой поклажей было мучительным испытанием.

Но вот вдалеке показались избы. Одна из них, со скошенной набок крышей, принадлежала семье Ванька, однокашника по приходской школе. Если что, он Федю на ночлег примет. Хотя не очень-то они и дружили. Скорее всего, по вине отца. Петр Петрович постоянно ставил Ванька в пример. Из-за голоса. Ванек пел в церкви. Но не хором. Соло. Сам неказистый, а голос, как у соловья. Увез Ванек свой голос в город на обучение, однако на Масленицу возвращал его в деревню и давал ему полный ход на местных супретках. Девки увивались. Не за ним, конечно, за его голосом.

Из-за мятежа Ванек до дому не добрался, но на ночлег пустили, за что Федя уплатил матери Ванька косынкой, которую вез племяннице. Утром он угостился чаем с сушками и отправился на почту, где отбил телеграмму: «отец шли подводу».

Почта и сельсовет

Петр Петрович телеграмму получил, почтальоншу с женским днем поздравил, правда, с пустыми руками. Прибудет сын, они это дело поправят.

– На Масленицу отродясь такой погоды не было, – вздохнула завпочтой, пребывая в относительном тепле и полном безветрии. – Чего в дверях-то стоишь, проходи.

Образцово-показательный орган связи был устлан свежеокрашенными досками, что усложняло подступы к завпочтой. Целая процедура: стряхнуть снег с шапки, обмести веником снег с обуви, вытереть подошвы о половик…

– Как бы Федя в дороге не застрял… – развел руками Петр Петрович. – С Теребуни доправы нет…

Какие у него были руки? А сам он весь, целиком? Ни одной фотографии…

– Подсоблю. Почтальон тамошний и в ненастье газеты развозит.

– Новости должны быть свежими и общими, – согласился Петр Петрович, продолжая стоять в дверях. – Даже плохие. Чтобы и радоваться, и огорчаться сообща. Иначе ерунда выходит. В городе – мятеж, а мы масленицу справляем.

– Не масленицу, международный женский день. А контрреволюцию мужики устраивают. И за это Ленин, – перекрестилась завпочтой на вырезанного из газеты вождя, – покажет им кузькину мать!

– Как бы нам не показал… На одном только нашем районе числится задолженность на 11740 пудов!

– С кого теперь будешь взыскивать, Петрович?

– Запутанность большая, а надо сделать в срок, иначе дисциплинарный суд.

– Не мути воду, – пригрозила кулаком завпочтой. – С меня доправа с Теребуни, с тебя – честное партийное, что корову не заберешь.

Петр Петрович дал честное партийное, нахлобучил на голову ушанку, отворил дверь и, подхваченный ветром, понесся по свежему крупитчатому снегу к подводе. Худая лошаденка била копытцами, загонял он ее по сельсоветам: всюду спешка, нет возможности быть одновременно на всех местах, и результат по задолженности растет. Вновь перебор на 843 пуда. Где, который сельсовет пропустил?

Тпру! Лошаденка встала у избушки с надписью «Сельсовет». Наспех сбитая фанерная изгородь кренилась на ветру.

– Стоять! – осерчал Петр Петрович и с размаху пнул фанеру ногой.

В конторе ждала его депеша: «Работу считать ударной. Вы являетесь чрезвычайным уполномоченным и несете всю ответственность. Поступенчатые семссуды слабые, поскольку не составлены все списки. Принять все меры по взысканию вплоть до принудительного взыскания».

Выходит, поборы и есть наш ударный труд? Там корова, там часики, тут дырявый самовар… Куча ребятишек-оборванцев при задолженности в 50 пудов…

На это придется ответить.

«Предсельсоветы хотя не охотно, но составляют протоколы описи, заглядывают во все уголки, не пропустить бы чего, но, увы, в итоге ничего. Семссуду оставили только на бедняков, а они были описаны еще прошлый год и в большинстве случаев от взыскания воздержатся…»

Бак с водой нагрелся. Петр Петрович отпил кипятку из кружки и решил не оправдываться письменно, а говорить с волостным исполнительным комитетом напрямую. Он встал перед новым зеркалом – нашел ведь эстонец, чем русака подмаслить! – провел острым ногтем косую линию так, чтобы седые клочки разложились на его лысине сообразно, и, поплевав на ладонь, пригладил их.

В зеркало она его разглядела. Но не целиком.

– Возьмем работу организационную…

– Петрович, чего рожи кажешь?

– Лекцию тебе собираюсь прочесть, – заявил он зампредседу, но у того были другие планы – поссать, глотнуть кипятку. Поди объясни ему, что в коллективе есть всякие – и партийные члены, и с трудом подрастающее поколение, которое надо щадить правильным воспитанием, а он то и дело пускает ядовитые шпильки в их адрес.

– Изгородь верни на место, лекцию запиши и подотрись ею.

Арон в чате. «Палату с царями Давидами и Христами полностью изолировали, хотя отсутствие обоняния и высокая температура была только у помешанного».

«Так они же все помешанные!»

«Но не все с температурой. Жаль, вовремя их не выписал. Теперь хожу в скафандре, курить невозможно…»

«У кого температура?»

«Ну конечно же, у твоего. Кстати, у тебя с ним был контакт на Голгофе. Так что две недели самоизоляции. За порог ни шагу. Продукты завезу и оставлю под дверью. Если что-то еще нужно, сообщи».

А что еще нужно?

Собрать комиссию по благоустройству. Сельскохозяйственную и культурно-просветительную. Чтобы наладить работу, член ВИКа (волостного исполнительного комитета) обязан посещать собрания.

Так Петр Петрович только и делает, что посещает собрания!

Почему же тогда работа секций ВИКа ползет черепашьим шагом?

Потому что слишком много обязанностей и нет времени для подготовки.

«Где копошили мозгами волземкомы? Хоть караул кричи… На нем – и судебное дело волостной земской комиссии, еще и процессуальные – по распределению леса и дров. Разбирательства с пахотным отпуском, который ограничен пределом до ночных, ежедневное разъяснение и улаживание разных конфликтов между гражданами…

В волости проходит землеустройство, загляни туда, там одни нелюди…»

Единый фронт

 
Все превратно в этом мире.
Мы окажемся опять
На Гороховой, 4,
На Шпалерной, 25.
 

Куда отвезли Владимира Абрамовича? Правильней было бы на Шпалерную. Там хорошая библиотека. К тому же в той тюрьме некогда сидел Владимир Ульянов, лепил из хлеба чернильницы, писал молоком шифрованные послания соратникам… Одиночка, в которой Ульянов провел год с гаком, если отсчитывать от декабря 1895-го, вряд ли походила на натурный рисунок Лансере 1931 года. Можно вообразить, что в октябре 1922-го там была та же тяжелая зеленая дверь с глазком. Об одиночке, равно как и о вешалке для пальто, и речи быть не могло. Подъем, тридцать мужских особей по команде встряхивают набитые соломенной трухой матрацы, пылища, спертый воздух, нестерпимая для организма очередь в уборную…

На записку Давида, в которой тот обещал немедленно разобраться с грубейшей ошибкой, Владимир Абрамович ответил уклончиво: «Язык зла правил не знает». Строитель вавилонской башни Пролеткульта живет в ином измерении. Какие могут быть ошибки, когда правит шабаш? Процессы по делу профессора Таганцева, который, якобы возглавил «Петроградскую боевую организацию», расстрел главного зачинщика вместе с женой, расстрел Гумилева, расправа над духовенством в зале бывшего Дворянского собрания…

Одних убивают, других высылают. Лучше бы, конечно, выслали. Да нейтральному представителю интеллигенции, коим мнил себя Владимир Абрамович, Троцкий такого подарка не сделал. А Айхенвальду сделал. Допек его «этот философский, эстетический, литературный, религиозный блюдолиз». Эта «мразь и дрянь» пять лет накопляла «свой гной низверженного приживала», да так и не успела вовремя сбежать «из пределов «бесславия». А теперь НЭП открыл шлюзы его творчеству. И он осмелел. Вынес в литературу свои длинные уши, свои эстетические копыта и злобный скрип своих изъеденных пеньков… У диктатуры не нашлось в свое время для подколодного эстета – он такой не один – свободного удара хотя бы древком копья. Но у нее, у диктатуры, есть в запасе хлыст, и есть зоркость, и есть бдительность. И этим хлыстом пора бы заставить Айхенвальда убраться за черту…».

Такого рода лексику не переваривал ни ум, ни желудок Владимира Абрамовича. Ум не нагляден, а то, что с учетом общего отхожего места творилось с желудком, лучше опустить.

«А ведь наружная жизнь преображается до неузнаваемости, – думал он, подтираясь страницей с траурными объявлениями. – Горит всю ночь электричество. Невский залит огнями дуговых фонарей. Трамвай до полуночи. Дома у нас звонит телефон. Все волнуются, спрашивают, что случилось… Домашние хорошо одеты, едят белый хлеб, густо мажут маслом; исчезла каша, селедка. Появились фрукты, виноград…»

За дверью раздались шаги. Уступив пришельцу смердящий трон, Владимир Абрамович поплелся в камеру, нащупал в изголовье карандаш и продолжил думать в письменной форме. В оборот пошли пустые поля газеты.

«На душе словно мозоли выросли, огрубела кожа. Чертовщина повседневной тупости. Вот она, опустошенная душа интеллигенции, наполненная страхом за жизнь. Голод… Мать съедает больного сына… Страна, в которой живут людоеды. Жуткие строки газетных корреспонденций. Равнодушие пропускает это сквозь уши и продолжает копаться в будничном мусоре.

Разбежались по окраинам блузники. Беднота голодает в одиночку, неслышно, незаметно. Тройные подбородки, мясистые затылки русские, иностранные – занимают все больше и больше места на тротуарах, в кафе, кинематографах, в приемных ответственных работников. Едят и пьянствуют на виду в открытых настежь ресторанах.

Новая буржуазия сочнее, ядренее старой; она постоит за свои права и дешево «завоевания» революции не уступит. Все эти годы терлась она в разных советских и кооперативных учреждениях, великолепно владеет революционным жаргоном, легко бросает налево и направо слова „товарищ“, „коллектив“, „комитет“ и т. д., где надо покрикивает, где надо подлаживается; не любит политики, но охотно ругает эмиграцию, белых; презирает эсеров, меньшевиков вообще, теоретизирует по части отвлеченностей, схем, особенно высмеивает идеалистов; хлопает собеседника по плечу, щедра на взятки, любит показать свою стремительность, рискует, обманывает, не знает традиций, не дорожит общественным мнением (которого, впрочем, и нет), живет и довольна, коллекционирует все, что дорого, жадничает и облизывается, и знает цену своему благополучию. Из литературы любит мемуары сановников (воспоминания гр. Витте имели огромный успех!); обязательно раздобудет старые сервизы; поспешно сбивается на старый покрой платья; заводит своих меценатов, свои салоны; тоскует на театральных премьерах; страшно хочет иметь своих любимцев-артистов на сцене, лошадей на ипподроме; еще пока вздыхает, но все громче и наглее, по усадьбам, дачным особнякам, парникам и оранжереям; усаживается только в спальных вагонах, требует ресторанов, киосков, экспрессов, тишины и комфорта. Ни пяди „блаженства“ уступить не хочет; за все согласна платить, в этом непреодолимая ее сила, и поэтому все выполняется по щучьему ее велению».

Заполнив словами поля по всему периметру, Владимир Абрамович спрятал газету в пальто, которым пользовался для возвышения головы, и спохватился: с чем же идти в клозет? Нужда, меж тем, подступала.

«Нечего было ждать наступления золотого века, – думал Владимир Абрамович, стягивая с себя уже не очень свежие кальсоны. – Человечество, подобно змее, грызет свой собственный хвост и сбрасывает старую кожу, чтобы снова облачиться в тот же наряд… Россия! Европа! Старый, новый Свет! Огромная белка вертится в историческом колесе. И каждый поворот колеса в учебниках называется «прогрессом»… В чем же суть жизни? Не в личном ли совершенствовании? Не в творческом ли прозрении?»

Стукнули в дверь. Пора. И тут Владимир Абрамович обнаружил, что стащил у храпящего соседа ту самую страницу из «Правды», где была опубликована статья «Диктатура, где твой хлыст?» На воле он не позволял себе брать чужого, а тут взял – и поплатился. Как быть? Пока думал, погас свет. Подтираться Троцким в потемках легче, чем нащупать пупочку от умывальника. «Пусть же скорее настанет момент прозрения, – взмолился он, – и пусть смерть завершит это творчество».

Вода лилась скупо.