Текст книги "Шлейф"

Некролог

Павел Исаевич Люблинский, человек не только большого дарования, но доброго сердца и независимого характера, павший жертвой несчастного случая, как будет сказано о нем в некрологе, опубликованном в 1939 году в «Социалистической законности», шел, не зная о приговоре судьбы, по аллее Преображенского кладбища.

Утро выдалось прохладное, ветреное. Яркие кленовые листья носились в воздухе и оседали на головных уборах.

Видимо, все доктора юридических наук имеют что-то общее в облике, – подумал он, бросив взгляд на покойного. – Те же усы, облегающие верхнюю губу, те же большие глаза, только теперь закрытые, но не до самого предела.

Светские похороны тянутся не в пример дольше иудейских. В указанное время религиозные евреи собираются в ритуальном зале и обращают свои молитвы и прощальные слова не к видимому лицу, а к упаковке, готовой на вынос. Дежурная процедура завершается погружением в землю савана с телом и чтением Кадиша. Ни венка, ни цветка.

А здесь все с букетами. Владимир Абрамович хоть и не дышит, но присутствует, и лоб его открыт для целования.

Павел Исаевич занял очередь. Народу собралось немало, одних Заславских целая дюжина, и каждый желал приложится ко лбу еще целой, во всех отношениях, личности.

– Немыслимо, ужасно, невозможно, – говорил Яков Абрамович стоящему рядом с ним в очереди Павлу Исаевичу, – помню Володю малышом… в 1887 году, когда я получил диплом юриста, он еще под стол не ходил… Он легко мог бы получить докторскую степень… Хотя зачем она ему… теперь… Немыслимо, ужасно, невозможно.

* * *

Пространный некролог, написанный Люблинским и опубликованный в «Былом» с запозданием, был целиком зачитан автором в номинальном присутствии виновника.

Так распорядилась Полина Абрамовна.

«Скончался наш друг, Владимир Абрамович Канторович, литератор, общественный деятель, постоянный сотрудник «Былого» и других современных изданий.

Русская публицистика потеряла в нем чуткого, пытливого человека, обладавшего в высокой степени тем, что можно назвать чувством справедливости и общественной совестливости. Это сказывалось в его злободневных статьях и соответствовало его внутреннему облику. Таким знали его близкие, друзья и знакомые, все, кому приходилось сталкиваться с ним на жизненном пути.

Политика текущего дня с ее дрязгами не была его подлинным призванием. Его интересовали общие политические идеи в их культурно-философском преломлении.

С удалением от активной политики и непосредственного участия в общественной деятельности во Владимире Абрамовиче креп интерес к истории русского общественного движения, преимущественно недавнего его прошлого. За короткое время при самых неблагоприятных условиях Владимиром Абрамовичем были написаны и напечатаны в «Былом» статьи «Александра Федоровна Романова», «Французы в Одессе»; в «Еврейской Летописи» напечатана статья «Бунд» накануне февральской революции». Подготовлены к печати литературные портреты-характеристики Хрусталева-Носаря и Ф. Ф. Линде. Эти работы являются не только историческими очерками различных моментов революционного движения, но и небольшими этюдами по истории русской революционной интеллигенции. В этих изящных по форме произведениях, проникнутых живым, страстным чувством и остроумием, Владимир Абрамович обнаружил мастерство литературного портрета и искусство психологического анализа».

Усопшим был задуман и начат в сотрудничестве с Давидом Заславским, здесь присутствующим, основательный труд по истории Февральской революции. Созданию «Хроники» предшествовала огромная работа по сбору и систематизации материала в Музее Революции. Болезнь прервала…

Павел Исаевич замешкался. Напрашивалось упоминание тюрьмы, послужившей причиной, но в некрологе об этом не говорилось.

«Владимир Абрамович умер молодым, всего тридцати семи лет. Дарование его только развертывалось. Он любил искусство, философию, поэзию – любил это, как свой внутренний, интимный мир, куда можно уйти от политики и экономики. Однако служба поглощала значительную часть его сил, и он не мог, как хотел, отдаться вполне литературе и науке. Последние годы он заведовал экономическим отделом в петроградском отделении комиссии внешней торговли и часто над экономическими вопросами работал больше, чем этого требовала служба. Свои собственные силы он экономить не умел, не умел беречь себя. Лишь ближайшие друзья знали, что Владимир Абрамович пишет стихи и в 1915 году издал книжку под псевдонимом «Канев». Скромность и строгость к самому себе были его отличительной чертой».

Во время долгой речи, несколько тут переиначенной, не утихал ветер и листья не прекращали падать на головные уборы и одежду присутствующих.

Место Павла Исаевича заняла Полина Абрамовна. По бумажке, вклеенной в черный дневник, написанный человеком, лежащим ныне в гробу, она прочла посвященное ей стихотворение.

 
«Отчего мои песни печальны?
Не отвечу… Не знаю… Люблю…
Может быть, от того что прощальны
Те мгновенья любви, что ловлю.
 
 
Отчего так безрадостна осень?
Кто украл красоту моих дней?..»
 

Вдовий голос дрогнул, читать далее не стало сил. Подхваченная Шурой, Лекой и Розой, она была отведена в сторону для утешения.

Прощальные мгновения любви, пора безрадостной осени – все вдруг сложилось в объемную лиро-эпическую картину. Так бы и стоять застывши, да разбушевавшийся ветер сносил с ног, и Полина Абрамовна дала знак стоявшим поодаль могильщикам.

Крышка, оплетенная искусственными цветами, легла на гроб, и Владимир Абрамович был опущен в землю.

Завершающий этап по темпу не отличался от иудейского. Лопаты стучали, яма, заполняясь землей, вырастала в холм. Выпукло-вогнутая колыбель смерти покрывалась цветами и венками.

– Последние листы книги были уже в наборе, когда серьезно заболел мой любимый друг и соавтор, – начал свою речь Давид Заславский, обращаясь уже не к номинально присутствующему усопшему, но к сырой земле, принявшей тело. – В тяжких страданиях, лежа в постели, он еще держал корректуру, но дожить до выхода в свет книги, в которую он вложил много труда и внимания, ему не пришлось. Владимиру Абрамовичу было всего 37 лет, и литературная его жизнь только начала расцветать.

– Что послужило причиной столь резкого ухудшения здоровья? – задал вопрос Яков Абрамович.

Давид развел руками и устремил очи в небеса. И все – за ним. Ветер сдувал с кленов желтые пятерни, и они падали на запрокинутые головы присутствующих.

Стряхнув с себя осень, Павел Исаевич выговорил слова, застрявшие в гортани:

– Я не упомянул об аресте, ибо история вышла совершенно нелепой. Из ДПЗ никаких разъяснений не последовало, адвокатов к делу, шитому белыми нитками, не допустили. Хрупкий организм покойного…

– Почему я не был поставлен в известность? – прервал его Яков Абрамович. – Ведь речь идет о моем брате, в котором я принимал немалое участие…

– Зная вашу занятость, не осмелились побеспокоить, – ответил Давид.

– Господин Заславский, так обращаются к отжившим свой век представителям буржуазии, к коим доселе я причислен не был.

– Давайте, пока мы тут все вместе, сложимся на издание неопубликованных стихов Владимира Абрамовича! – предложил деловой Шура Варшавский.

– Выходит, творения поэта Канева таковы, что издать их можно лишь в порядке благотворительности? – вспыхнул Павел Исаевич.

– Увы, это так, – ответил Заславский. – Предпринятая мною попытка оказалась безуспешной. Я отвез стихи Корнею Чуковскому. Неделю тому назад он мне их вернул. Ехал ко мне под дождем, в страшном тумане, вошел в дом, калоши мокрые, дырявые…

– Что же он сказал?

– Сказал, что тщательно исследовал поэзию Канева, человек-то больно хороший, а стихи вычурные, без искры.

– Хорошо, что Владимир Абрамович этого не слышит, – прошептала молчавшая по сию пору вдова. – И без того тошно, – добавила она и пошла с кладбища.

– Начали за здравие, кончили за упокой, – брякнул Павел Исаевич и стушевался.

– Мне тоже в голову заскакивают мысли неуместные, – сказал Яков Абрамович, просовывая руку под локоть Павла Исаевича. – Думал у гроба, почему Володя не защитил докторскую… Вы же говорили прекрасно, основательно, веско. Разве что с арестом вышла оплошность… Однако, если вам доведется и надо мной говорить последнее слово, знайте: я предпочитаю правду и только правду.

Диагноз

Искатели счастья надеются на правдивое слово. Способен ли человек с ее диагнозом на адекватное осмысление реальности, тем более чужой?

Из того, что ей известно о ценестезии (она же деперсонализация), лишь некоторые признаки подтверждает диагноз Арона.

«Ощущение отсутствия мыслей и воспоминаний (деперсонализация мышления и памяти)». Этого, кажется, нет. Она же помнит, как к ней приходил Мордехай с просьбой перевести декларацию, это было больше года тому назад.

«Расстройство самосознания, чувство изменения, утраты, отчуждения или раздвоения своего «Я». Похоже.

«Отчуждение воспоминаний, которые воспринимаются не как собственные, а как чужие». Все наоборот.

«Утрачивается или притупляется способность узнавания, привычная обстановка воспринимается как чуждая или малознакомая». Бывает, но редко.

«Отсутствуют или притуплены чувства тоски, гнева, жалости». Притуплены, правда.

«Важным компонентом является нарушение восприятия времени». Реального – да. Исторического – в редких случаях.

«Мучительное чувство душевной боли на фоне общего бесчувствия (anaesthesia psychica dolorosa)». Не про нее.

«Отсутствие или притупление чувства голода, насыщения, сна, боли, температурной и тактильной чувствительности». Сходится.

«Речь многословная, несколько витиеватая, изобилующая необычными сравнениями, метафорами. Это объясняется тем, что больные не ощущают контакта с собеседником, им кажется, что до него не доходит смысл высказываний, и поэтому, чтобы быть понятыми, они прибегают к различным сравнениям, повторениям, сложным объяснениям». Если речь идет о собеседнике как о лице физическом, то это только Арон, материала недостаточно.

«Чаще всего это заболевание возникает у гиперэмоциональных и/или тревожных личностей. Оно может возникнуть и у психически здоровых людей, как реакция на острый эмоциональный стресс (тревогу, страх). Бывает, что болезнь проходит быстро (например, у людей, попавших в дорожно-транспортные происшествия). У некоторых, после тяжелых психических травм (гибель или угроза жизни ребенка, угроза собственной жизни, стихийные бедствия, пытки и т. п.) – длится годами. Алексей Федорович, спойте мне колыбельную…

«Болезнь характеризуется высокой терапевтической резистентностью. До настоящего времени единственным методом лечения являлись бензодиазепиновые транквилизаторы». Скорее всего, это лекарство и вливали ей через капельницу.

Электросудорожная терапия (ЭСТ) неэффективна и приводит к побочным эффектам, в первую очередь к нарушениям памяти». Вот это зря пробовали!

«Принимая во внимание высокий риск суицида при ценестезии, вовремя не поставленный диагноз может привести к необратимым последствиям».

«Необратимые последствия» временно отменяются. Придется все же поведать удачливому диагносту о рецепте на снотворное, которое он выписал Алексею Федоровичу два года тому назад. Рецепт за подписью доктора Варшавера с больничной печатью «Эйтаним» обнаружился на дне чемодана. Значит, сантехник не нашел их на антресолях, а подложил. По просьбе Арона. Интрига.

Нелепость многих правил

Не прошло и двух лет, как Павлу Исаевичу выпала честь воплотить мечту Якова Абрамовича в кладбищенскую действительность.

Опять осень, только ее середина, под ногами ковер из кленовых листьев, которые при безветренности не взлетают в воздух, опять Преображенское кладбище, опять собрались все, кто два года тому назад хоронил Владимира Абрамовича, плюс Володя, прибывший из Москвы, и Анатолий из далекого Китая. Пока он добирался, бедного Якова Абрамовича держали в заморозке. Плюс, конечно же, безутешная вдова, имени которой не знает интернет, что не мешает ей здесь присутствовать и рыдать у гроба.

На сей раз отмороженного и приведенного в надлежащий вид покойника опустили в яму без предварительных речей. Когда же могила покрылась цветами и венками, Павел Исаевич взял слово:

«Яков Абрамович Канторович, несмотря на преклонные годы, являлся в последнее время одним из активнейших авторов по вопросам советского права, соединявших прекрасную эрудицию со знанием практических нужд эпохи. Окончив в конце 80-х годов Петербургский юридический факультет, он поступает в адвокатуру, но бесправное положение еврея не дало ему возможности выдвинуться на этой стезе. С середины 90-х он целиком уходит в литературную работу и на свои средства печатает ряд юридических исследований научно-исторического характера. Некоторые из них не утратили своего значения и до сих пор».

* * *

Чирк спичкой о коробок. Сопение. Табачный дым из Ароновой трубки клубится у нее в ухе.

Он ждет ответа на вопрос, который задал ей два дня тому назад.

– Какой вопрос?

– Как ты?

– Нормально. Временами замыкает то букву «у», то букву «я».

– Проклевывается эго?

– Увы… Одни ВОЗы, МЮДы, и ты со своим ZOOMом неплохо вписываешься. Семейный портрет на фоне общего маразма.

– В чем ты видишь общий маразм?

– В отсроченных некрологах. В физиологической потребности очищения организма от памяти, в бессовестности, во лжи… Ну вот зачем ты подослал сантехника с чемоданами?

– Анна, ты бредишь…

– Нет. Алексей Федорович был твоим пациентом. Он чем-то серьезно болел, судя по блокноту с заданиями, которые кое-кому тоже приходилось выполнять. Хотя тебе должно было быть известно, что психотерапевтические методики не дают результата. А электрошок плохо влияет на память. Тебя им, случайно, не лечат?

– Ты о чем?

– О рецепте на снотворное, которое ты выписал Алексею Федоровичу собственной рукой. Он лежит в чемодане.

– Если бы все пациенты, которых я лечил, сдавали мне чемоданы…

– Твои Христы тоже друг от друга открещиваются.

– Они психически больны!

– Это мы уже обсуждали… Тот, кто режет вены и готов лезть в петлю, по-твоему, болен психически, а тот, кто истязает, расстреливает – просто сволочь?

– Совершенно верно, одних следует лечить, других – отдавать под трибунал.

– Проще всех усыпить. Рецепт есть.

Право на истину

Прерванный на полуслове Павел Исаевич Люблинский завелся от легкого прикосновения к клавише.

«…„Средневековые процессы о ведьмах“, „Процессы против животных в средние века“, этно-юридический очерк „Человек и животное“, „Из области веротерпимости“, „Клятва по современным учениям“, „Женщина в праве“, изданная под псевдонимом Орович…»

Из-за Арона улетучилась часть некролога.

Ладно.

«К началу 1900 годов у Якова Абрамовича наметился «определенный поворот от историко-юридических очерков к освещению новых вопросов из области цивилистики. Признанию прав собственности на так называемые нематериальные блага посвящена книга „О литературной собственности“, выдержавшая три издания. Наряду с этим его интересует право на собственное изображение, которому он посвящает несколько очерков в журнале „Судебное обозрение“, и „Вопрос о праве на истину“. Расширение прав собственности в сторону охраны нематериальных благ автор считал одним из ценных достижений правовой культуры.

Много сил отдал Яков Абрамович делу просвещения. Как основатель юридического издательства он выпускает еженедельный журнал „Судебное обозрение“, а также „Вестник законодательства“ и „Вестник судебной практики“. В 1907 году Яков Абрамович вступает в ряды адвокатуры Петербургского округа и занимает в ней почетное место. Дальнейшая его литературная работа приобретает уклон более практический, о чем свидетельствуют статья „Законы о состояниях“ и прочие сочинения по вопросам практики для „Журнала Министерства юстиции“.

С началом войны литературная деятельность его замирает, и к этой полосе относится лишь небольшая статья «Война и исполнение обязательств». После возрождения у нас юридической литературы Яков Канторович, находясь еще в Германии, помещает в журналах ряд статей и заметок».

Перечислив два десятка названий и держа между ними равные по длине паузы: «Психология свидетельских показаний» – раз-два-три, – «Хозяйственная система СССР» – раз-два-три, – Павел Исаевич перевел дух и перешел к завершающему пассажу.

«Со смертью Канторовича редакция „Права и Жизни“ лишается одного из деятельных своих сотрудников, а наша новая юридическая литература – одного из талантливых своих популяризаторов».

«Смерть – это лекарство, коим природа излечивает все» – так начал свою речь Анатолий Яковлевич. Обнажив голову и держа в одной руке черную кепку, а другой прижимая к себе несчастную мать, он говорил о безупречной гражданской позиции отца.

– Она сформировала наше мировоззрение. Володя занят экономикой, первое издание его книги о советских синдикатах только что ушло в печать. Я, как представитель Народного комиссариата по иностранным делам, выполняю ответственную миссию в Китае. Там у нас с Шурой недавно родился сын. Пусть же и он унаследует то лучшее, что было в отце и передалось нам. Профессор Пергамент, которому я обязан вовлеченностью в историю Китая, а также, не в меньшей мере, своей позицией в Пекинском университете, передает всем собравшимся глубокие соболезнования.

Слова прощания прозвучали и из уст представителей научных издательств.

Курьезов в судьбе покойного не было, кривить душой не пришлось.

Атмосфере умиротворения способствовало и благолепие золотой осени. Ни одной тучи не пронеслось над головами, ни один лист не пристал к лицу.

Часть 2

Изображение «бредовых» мотивов в искусстве

Судьбы закон безжалостен и строг

«Словно бы постигший то, чего не постигал ранее, приближается к тому, от чего был далек. Пойми это». (Рамбам. Путеводитель заблудших).

Бред – совокупность болезненных представлений, рассуждений и выводов, овладевающих сознанием больного, искаженно отражающих действительность и не поддающихся коррекции извне [Блейхер, Крук 1996]. Бред – ложное мнение, основывающееся на искаженном представлении о реальности, которое упорно отстаивается вопреки мнениям абсолютного большинства и вопреки неопровержимым и очевидным доказательствам в пользу противного [DSM-IV 1994, Leeser et al. 1999].

Что-то щелкнуло, экран потух.

Перезагрузить компьютер?

Кнопка power бессильна.

Пропал перевод статьи.

Да нет же, в небытие рухнуло ВСЕ. Такая же штука случилась когда-то и с ней. Не починили. Что делать?

Вызывать Арона. Снять бойкот. Похоронив Якова Абрамовича и накормив искателей счастья снотворным, она неделю не отзывалась ни на звонки, ни на сообщения. Ушла в переводы. Искала русские аналоги для передачи специфических терминов, которыми была напичкана английская статья об иррациональной природе бреда. И вот…

Услышав ее, Арон обрадовался.

«Моя дорогая…»

Перенос. Возможно, Арон когда-то любил похожую на нее женщину и теперь проецирует эмоции не по адресу. «Моя дорогая» – не про нее.

– Скоро буду. Все восстановим. Главное, не паниковать.

Но ее-то память ему восстановить не удалось… Заменил на чужую. Вот тебе два чемодана… Нет, тут она лукавит. Это не любые два чемодана, определенные. Но от чего же все-таки был далек тот, кто постиг то, чего не постигал ранее? К чему «тому» он приближается, да еще «словно бы»? С какой целью взял автор эпиграфом текст, написанный Рамбамом на средневековом арабском вперемешку с ивритом? Возможно, в нем не было и тени той таинственности, которая звучит в английском. Чтобы вдуматься как следует, нужен текст всей главы. А он – в ящике. Пуск! Нет, левополушарный друг мертв. Что она без него? Заглохший процессор чужой памяти…

Мысль ударила ее лбом о стекло, оно хрястнуло, посыпались осколки, потекла кровь со лба на руку, с руки на дневник в черном переплете, с него на доносное письмо Жданову. На старых конвертах, разложенных по всему полу в известном лишь одной ей порядке, распускались красные хризантемы.

* * *

– Ничего, вызовем стекольщика, – приговаривал Арон, смывая кровь с ее лба.

Ему удалось уложить ее в кровать. Клок челки, окрашенной в красный цвет, нависал над глазом, хотел срезать, да не нашел ножниц. Порез неглубокий, но место паршивое, чем-то надо продезинфицировать. Йода нет. Пока можно воспользоваться кубиками льда, обнаруженными в пустом морозильнике.

Кажется, это создание с оливковыми глазами и пухлым, влекущим к себе ртом поставило себе целью свести с ума клинического психиатра.

– Убери, – ткнула она пальцем в бугристую лепешку из полотенца со льдом, которую Арон пытался приложить к ране.

В широко распахнутых глазах стыл испуг. Она ему не доверяла. И не только из-за рецепта. От тех порезов на ее левой руке остались еле заметные шрамы.

– Чини компьютер, – повелел рот.

Пусковая кнопка не отзывалась на нажатие.

Арон написал жене про стекольщика. Тот отзвонил, велел измерить окно. Из-за карантина он по вызовам не ездит. Боится налететь на штраф. Завести и вставить стекло сможет после полуночи.

А нет ли у него, случайно, знакомого мастера по компьютерам?

Что с ним?

Арон объяснил. Тот заподозрил серьезную поломку и посоветовал обратиться к специалисту.

Но ничего же не работает…

– Стекло вставлять будем?

– Да.

– Шлите размеры на вотсап.

Рулетка нашлась в выдвижном кухонном ящике, куда он полез за чайной ложкой.

Пыхтя трубкой, он измерил окно, послал цифры по вотсапу. Написал жене про сломавшийся на работе компьютер, что не полная ложь, – Анна была его «работой», – и попросил ее найти мастера.

«Очередное внеплановое дежурство?» – спросила она таким тоном, что Арон решил позаботиться о компьютерщике самостоятельно. Нашел. Но тот из-за карантина даже к матери не ездит. Если компьютер подвезут, он посмотрит и отзвонит. Адрес в вотсапе. Пизгат-Зеев, где он жил, заселяли датишные. Рассадник коронавируса.

Следует определиться с порядком действий. Найти кофе, если, конечно, он тут водится, выкурить трубку, убрать осколки, чем-то закрыть оконный проем на случай дождя.

Да и без осколков тут творилось нечто невообразимое. Видимо, Анна вытрясла на пол все, что было в чемоданах, – тетрадки, письма, серые и желтые конверты с цветными вкраплениями советских марок… Устроив тарарам, она решила выброситься из окна, но, разбив его, испугалась и бросилась в ванную, где он ее и застал. Хорошо, что ключ от этой квартиры всегда при нем.

Под ногами валялось личное дело некоего Федора Петрова. Тряпичная обложка с маленькой фотографией в центре. Лицо как из камня. Жесткий взгляд. Не желал бы он оказаться рядом с таким человеком.

Заляпанные рукописные страницы и черную тетрадь, с налипшими на нее осколками, он аккуратно перенес на кухонный стол.

Но это было еще не все. Кровью были забрызганы серая обложка альманаха «Былое» за 1924 год, антикварный альбом, созданный каким-то Л. Канторовичем на борту «Адмирала Сибирякова», рисованная самодельная книжечка «Чик-чирик» с рисунком, изображающим резника с ножом, ведущего за собой теленка («Теленочка ведут, сейчас ему голову отрубят, а ты будешь котлетку шамать и облизывать губы»), и собрание стихотворений «Тростинка нежная», оформленное рукой подростка.

Чем оттереть кровь? Чем пользуются убийцы, пытаясь замести следы?

 
«Замолкни, стих… убита радость пенья…
Судьбы закон безжалостен и строг.
И мозг сверлит назойливо решенье:
Уйти скорей от жизни и тревог…»
 
 
Стихи В. Канева. Кто такой?
 

Арон задал вопрос гуглу. Тот ответил, что причина поломки либо в контактах, либо в засоре вентилятора, в худшем случае – в материнской плате и блоке памяти. Для начала нужна отвертка. Искать ее по ящикам и коробкам, набитым черт знает чем, смысла не имело, тем более что у соседа с Митуделы были все инструменты.

Анна спала. Дыхание ровное, лоб теплый. Испробовать гипноз? Он эффективен при лечении фригидности. Пробуждение эго через либидо, как учит товарищ Фрейд.

Сосед в маске и белых перчатках выдал Арону отвертку.

Под крышкой компьютера скрывался змеюшник из проводов, покрытых ворсистой пылью, крокодилья кожа материнской платы, вентиляторная рептилия… Этот террариум сподручнее было бы пропылесосить, но гугл рекомендовал специальную щетку. Такую, как на картинке, не найдешь, единственной обнаруженной в доме щеткой была зубная. Арон действовал аккуратно, стараясь не притрагиваться к плоской металлической коробочке. Блок памяти. Именно там находится все содержимое чемоданов. Миллионы оцифрованных слов…

В проводах, которые, благодаря долгим стараниям Арона, из серых стали цветными, нужно было найти те два, что подводят к разъему «Power», и замкнуть их.

Пуск! Работает. Выполняет какие-то проверочные действия, пикает, гаснет… сердце уходит в пятки. Нет, заводится снова. Сколько же у нее всего на десктопе… Говорят, это сжирает память. Интернет поднялся. И вордовские файлы целы. Их надо запомнить в новую директорию. Сделать бэкап.

Из окна дует, в животе бурчит. В холодильнике – два яйца, помидор и засохший кусок сыра. Вокруг – запятнанная история. Арон смочил салфетку жидкостью для мытья посуды, протер ею черную дерматиновую обложку. Пятно побледнело, но не сошло. Похоже на пандемию. Даже если она закончится, последствия не исчезнут.

Все тут было шатким. Единственный стул на кухне проломился под ним еще до того, как он успел на него сесть. Простуженный кухонный кран работал секундомером, капли мерно падали из носа в раковину. Надо менять резьбу. Из мусорного ведра, куда он собирался ссыпать осколки с черной тетради, выскочил таракан.

Жизнь идет.

Компьютер пашет.

В нагрудном кармане вибрирует айфон.

Поначалу он не узнал голоса Шули. Словно бы, вычеркнутая из памяти, она перестала существовать. Наивный солипсизм.

– В одном из чемоданов был блокнот Алексея Федоровича, – сказала она. – Отдай мне его.

Поддерживая плечом айфон, Арон листал альманах «Былое». Старая бумага хранила тепло плотно пригнанных друг к другу слов.

– Ты со мной?

– Да.

– Блокнот серый, на пружинке. Если, конечно, ты не выкинул все на помойку.

Проще всего сказать «выкинул». Не окажись он сейчас в окружении чемоданных раритетов, он так бы и сделал.

– Я на дежурстве. Буду дома, найду – дам знать.

– Что значит «найду»?

– Разве я тебе не говорил, что моя жена – любительница бытового минимализма. Надеюсь, чемоданы не пали жертвой ее любви.

– На месте твоей жены я бы первым делом избавилась от тебя. Ты занимаешь слишком много места.

Получив по заслугам, Арон расчистил себе место на полу, лег и тотчас вскочил. Ему послышался голос.

Анна спала. LG напевал под ухо: «…деточка милая! В лес дремучий по камушкам…» Прихватив лежащее на полу одеяло, Арон устроился в «будке»: ноги под компьютерным столом, голова снаружи. Ноги под компьютерным столом, голова снаружи.

Нелепость происходящего напомнила ему фильм «Аморальный». В главной роли – Альберто Сорди, неказистый любовник трех роскошных женщин – Софи Лорен, Стефании Сандрели и Джульетты Мазины. Как их не любить? И он любит всех, но по отдельности. Покупая обувь детям, путает размеры, в Новый год переводит во всех квартирах часы, везде ест макароны с тем соусом, который любит больше всего на свете, всем безбожно врет, каждой – свое, и, окончательно запутавшись, решает лечь в гроб и умереть. Но когда он видит, как рыдают его любимые женщины, «восстает из мертвых».

Был ли «Аморальный» лгуном с детства? Арон точно был. Он придумывал истории и жил в них. Никто ведь не принуждал его рассказывать, что по дороге в школу он провалился в яму и потому опоздал на урок. Когда родители попросили его показать эту яму, он повел их к ней, но ямы не было. Видимо, успели закопать.