Текст книги "Шлейф"

Черты русского человека

Федя рассержен. В Теребуни его никто не ждал. Пешком десять верст не осилить. Возник вопрос, кто бы свез. Да никто по такой погоде не соглашался.

«Из того, что я русский, мне мало выходит утешения, т. к. хочется быть чем-то иным. Я бы с болью вырвал из груди своей то место (если бы оно существовало), где заложены черты русского человека. Вот уже поистине проклятая наследственность».

Презирать людей не стоит, но и хвалить погодить. И все ж нашелся человек – бесхитростный дед Антон. Он и в Бога верует, и в Царя, но ради зятя коммуниста печалится победам белых в Кронштадте. По дороге дед Антон сообщил плохую новость: верх ихнего дома снесен и свезен на лом. Не жилище, а Куликова мыза.

Избенка, и впрямь ничем сверху не покрытая, все же стояла на месте.

Бабушка его зацеловала, дедушка тоже. В общем, все были рады.

Мать поведала ему свои тревоги в связи с кронштадтскими событиями. Отец и мать сказали, что в Видонях уже почитай невмоготу жить: сена нынче не хватило, а потом, что весьма вероятно, и хлеба не станет хватать. Надо пользоваться моментом и урвать земли у эстонцев.

«В общем расчете экономического характера отец развил дальнейшие планы: на Неменах нынче яровое, земля хорошая, разделанная, и можно думать, что в хлебе недостатка не будет. В Тягунцах же, куда представлялась возможность ехать, можно просчитаться в урожае, а тогда хоть волком вой. В Неменах он мечтал поселиться с краешку и в случае неладов отделиться. Но явились кронштадтские события, и все, кто вместе с ним собирался теснить эстонцев, пошли на попятную. Хотелось прийти к соглашению и кончить волынку, да не вышло. Решили строиться каждый сам по себе, и, если помогать, то по взаимному согласию. Проволочки эти нервно расстраивали отца, единодушно избранного организатором, и он корил мать: «Это все ты виновата – втянула меня в содом».

Федя осип, видать, в телеге надуло, и из-за потери голоса отказался посещать супретки, крутить с той, которую предписывала ему деревенская молва. После двух отказов с его стороны последовал разрыв, хотя на третьи игрища он ответил согласием. Не предполагал он, что народ тутошний такой щепетильный и что раз не взял девку на песни, это все равно что по уху дал.

К тому же девка эта кого-то имела, а он был настроен на серьезное чувство, без мытарства и ухажерства, что не вяжется с идеей любви. И все же раздразнила она Федю, и он произвел попытку. В финале он послал ее на те три буквы, на которые она сперва уселась, задрав до пупа юбку, и когда вот-вот уже, – соскочила, как щука с крючка.

Но при чем тут русские?

«А при том, что они единственные пошли на такой эксперимент как советская власть, да только голодным и раздетым трудно признавать полезность такого дела. Но, даже если он будет неудачным, можно наметить несколько положительных штрихов.

1. Несомненно, в деревне пробудился интерес к политике, науке. Читают газеты. Слушают ораторов. Сами пытаются говорить. Знакомы с собраниями. Горячо обсуждают аграрные вопросы. Если после коммунизма будет власть лучше, они вдвойне будут счастливы своим положением и сознанием, что были участниками событий, если власть окажется хуже – оценят коммунизм». 2. На ошибках люди учатся. Будущее поколение постарается иначе провести социализм.

Из ошибки с девкой Федя выводы сделал, а из полезного вышло одно – приставить упавшую ограду к сельсовету.

Одним на земном шаре нам будет трудно

Деревня с котомками и город с чемоданами пока еще не выработали единую походку, шли вразброд.

Вечерело. Сыновья Якова Абрамовича поджидали берлинский поезд на платформе.

Блистали снежинки на рельсах под лучами только что зажегшихся фонарей. Сновали разносчики газет, бабы торговали горячими бубликами.

Поезд, на котором должен был прибыть родитель, опаздывал.

– Все-таки надо выяснить, в чем дело, – переминался Володя с ноги на ногу. Холодно. И сколько еще ждать? Он же специально прибыл из Москвы, чтоб устроить отцу сюрприз.

– В столице, небось, кальсоны не поддевают, держат фасон… Вот и мерзнешь, как заячий хвост, – подтрунивал Анатолий над младшим братом. – Ничего, – похлопал он его по плечу, – вот займем место на международной арене…

– И что тогда? – спросил Володя, доставая портсигар из внутреннего кармана пальто.

– Заработает диспетчерская служба с заграницей, будет сообщать о задержках. – Вот ты куришь на людях, – вздохнул Анатолий, глядя на брата с папиросой во рту, – а моя прячет мундштук в лифе. Чуднáя женщина, хочет детей. Я – нет. Крайне занят.

Толя – человек-молния. Сверкал на фронте, во время Октябрьской революции и при обороне Петрограда от Юденича, на II съезде Советов… Университет за два года закончил. Три европейских языка, китайская история… Не до детей ему.

Сбегав в здание вокзала, Володя узнал у носильщиков, что берлинский поезд задерживается на час, и братья отправились в буфет. Шустрый половой принес штоф, рюмки, два ломтика хлеба и разрезанный пополам соленый огурец.

Выпив за здоровье папеньки, Анатолий достал из-за пазухи «Международную жизнь».

– Только из типографии! Найдешь меня, зачитаешься.

«К настоящему времени уже вполне выяснилось, что интересы Франции и Англии, французского и английского капитала не только не совпадают, но в основных чертах противоположны. С первого взгляда наиболее резко англо-французское противоречие ощущается в области первичных экономических интересов, непосредственно затрагивающих широкую массу населения вообще и буржуазии в частности. Англия – промышленная страна, которой ее собственного хлеба хватает только на семь недель»…

– Брось, я похвастать хотел, а ты и впрямь увлекся… Давай за Диккенса! – Анатолий разлил по последней. – Чарльз еще когда говорил, что представительный строй в Англии потерпел полный крах. Английский снобизм и английское раболепие делают участие народа в государственных делах невозможным. С тех пор как миновал великий семнадцатый век, вся эта машина пришла в совершенную негодность и находится в безнадежном состоянии.

Чокнулись, выпили, занюхали хлебом, захрустели огурцами. Без буржуазного выпендрежа, от которого с детства скулы сводило, по-простому.

– Пока готовимся к Генуе. Увидишь, если удастся упрочить отношения с Германией, Англия с Францией последуют нашему примеру. У капиталистов-то разногласия не в идеологии, а в экономике. Еще Диккенс сказал, что «лучшие поручители – это деньги и товары». Уладим дела с Европой, возьмемся за Китай.

– Но это же феодальная страна! Как она перешагнет в социализм, минуя капитализм?

– Посмотрим. Будем действовать умно – заполучим огромную державу.

– А зачем она нам?

– Одним на земном шаре нам будет трудно, Володя.

МЮД

– Тя нявярня бядяшь сямяяться, ня мня ня дя смяхя… Я нячявя ня мягу нярмяльня скязять, тялькя чяряз «я».

Алексей Федорович стучит по клавишам, толкает взад-вперед каретку.

– Сдайте машинку в ремонт! Комитет комсомола завода пиш-машин наведет порядок во всех буквах.

– Ура, отлепилась! Теперь я никакой б. не б.!

– Что значит «б. не б.»?

– Разве не понятно? Никакой буквы не боюсь.

– При такой мамаше и бояться нечего. Она на страже всех букв советского алфавита!

Алексей Федорович схватил машинку и убежал с экрана.

– Вы знаете, что такое МЮД? – крикнула она ему вслед.

– Мир юных дураков? – раздался голос издалека.

– Не совсем. Потому-то ваша мамаша и призывала органы печати «не коверкать язык непонятными сокращениями». В одноименной статье, опубликованной на молодежной страничке газеты «Пиш-машина» в № 28 за 1932 год она обвиняет газетчиков в недомыслии и призывает их подумать «о постановке самокритики в газете». «Поднять комсомольскую работу до уровня политических задач!» – Это что?! Результат небрежности или результат непонимания того, что Ленинский комсомол никогда не отставал от уровня политических задач?»

– Откуда ты это берешь?!

– Из ваших чемоданов, Алексей Федорович.

– Какая же я сволочь… Свалил все на тебя, и зачах. В вечной думе о вещах.

– Товарищ Каганович на ХVII съезде ВКП(б) сказал: «Необходимо бороться с непонятными, усложняющими язык сокращениями». Почему редакторы газет не выполняют его указания?!

– Кто именно не выполняет?

– Зачитываю: Новгородская газета «Звезда» (редактор тов. Степаненко): «Комсомольская организация готовится к МЮДу!»; Подпорожская районная газета (редактор тов. Хлебов): «1 сентября – XXI МЮД»; газета «Правда кожевника» (редактор тов. Гурдов): «Комсомол завода „Коминтерн“ – к XXI МЮДу»; газета «Сталинец», орган политотдела Октябрьской железной дороги: «100 парашютистов в подарок МЮДу».

– Какой ужас!

– Погодите, еще не все. На странице «Псковского колхозника» «МЮД» повторяется восемь раз! Рекорда достигает «Трибуна», редактируемая тов. Березницким. Одиннадцать раз! И это – под шапкой «Организуем достойную встречу XXI МЮДу». МЮД образует из себя прилагательные и склоняется по всем падежам!

– МЮДаки!

– Не ругайтесь! Учитесь у своей маменьки говорить исчерпывающе ясно, так, чтобы каждое слово, каждая мысль доходили до сознания рабочего и колхозника. Коверкать, загружать мудреными искусственными словами русский язык тогда, когда речь идет о политической подготовке «Международного юношеского дня», – недопустимо!

– Ты меня до смерти рассмешила! Но, попав в реанимацию, я не выдал информацию!

Алексей Федорович появился на экране без печатной машинки. Синий банный халат, красная бархатная треуголка. Такой накрывают заварной чайник. А он ее на голову надел.

– Куда вы все время убегаете?

– Я ходил на место явки – там мне ставили пиявки кровососы-вороги2 – чуть не протянул ноги2…

Солнечные лучи падают на замурзанное зерцало. В нем отражаются оливковые чуть раскосые глаза, ровная челка в обхват лба, как у Мирей Матье. Но та шатенка, а эта блондинка, та поет, у этой – никакого голоса. Та улыбается – эта смотрит исподлобья.

– Я?

– Слявя бягя! Пяслядняя дня хяряшяя пягядя, в нябя святят сялнця.

Алексей Федорович стоит на четвереньках перед какой-то малышкой. Фотография мутная, лица не разглядеть.

– Изо всех коротких ног рвется с привязи щенок. Хочет вольно, без цепочки бегать ночки и денечки…

– Тот самый щенок?

Зря спросила. Опять исчез. На место явки, где ставят пиявки…

– Не принимай жизнь всерьез! – послышался голос чуть ли ни у самого уха. – А то простоишь весь век перед картиной Герасимова.

– Какой картиной?

– «Расстрел 26 бакинских комиссаров». Там кровавое море…

– Сочиняете. Там нет крови. Комиссары стоят по колено в каспийском мазуте. С берега на них нацелены ружья, отступать некуда. Вот-вот грянет выстрел.

– Я страшных сказок не сочиняю. Это – соцреалисты. Что бы ни живописали, с тыльной стороны холста – кровь.

Она стирает ее с себя мочалкой, смывает теплой водой. Тело – ее, не надо загонять иголки под ногти, чтобы убедиться в его чувствительности. Она жива. Она ест, пьет и испражняется. Она доела все, что приволок Арон, включая варенье, с которым пила чай. Она пьет все, кроме кофе и спиртных напитков, – они мутят разум. Мысль – единственное, за что можно держаться, пока не прорвет шлюзы и спрятанное в глубине подсознания не выплеснется наружу вместе с ребенком… Выключить душ!

Во рту вкус капель Баха. Почему средство от панической атаки названо именем композитора? Положив на лицо увлажняющий крем, она села за компьютер.

«Ледяная вода из-под крана прогнала ленивое настроение ума, и Федя взялся за перо».

Пиши, Федя! Как хорошо, что тебя спасает ледяная вода из-под крана!

Реальность чужого прошлого.

Но существует и иная реальность, разве что пропуск в нее выдается лишь сдвинутым по фазе. Остальным – за дверь. Палата № 6 не резиновая.

По предписанию негласной конвенции следует старательно имитировать норму. Иначе мир превратится в галдящий Вавилон. Кто-то полагает автором конвенции Бога, кто-то культуру. Что-то же должно взять на себя функцию управляемого безумия. Какой-то клапан… Главное – вовремя обзавестись верным диагнозом и действовать в рамках его фабулы.

Меньшевики и большевики

Момент подходящий – Федя в комнате один. Сбросив с себя груз ничегонеделания, он взялся за разбор весьма спорной лекции «О правах большинства и меньшинства».

«Может ли меньшинство, одухотворенное идеей народного блага, насильно взять массу в подчинение? Таков был вопрос, поставленный учителем. Решили, с общечеловеческой точки зрения, что насильно нельзя. А если подойти к этому вопросу с точки зрения национальной? Для иных наций, у которых общество самодвижущееся, власть меньшинства станет нарушением прав большинства. В России не так. Народ наш находится почти на таком же уровне, что был в ХVI веке при Иване IV. Плугом пашем два десятка лет, а до тех пор пахали столетия одною сохой. История наша бедна, гении подавлялись деспотами. Как же может такой народ действовать в устройстве своей жизни? Дать ему власть, когда он ее не хочет, когда он не умеет управляться? Меньшинство у нас выдвигается в виде монархии или коммуны. Эти группы вправе осуществлять диктатуру и должны осуществлять ее, если хотят устоять у власти. Диктатура коммуны нужна для встряски народа, для пробуждения его сознания. Лишь борьба способна обратить потенциальную энергию народа в кинетическую. Однако масса русская пассивна, и не будь диктатуры, другие партии затормозят, а то и просто сорвут прогрессивное движение вперед. Выходит, произвести существенный рывок без диктатуры у нас невозможно».

На этом месте является скептик-Рымаков и хватает со стола дневник.

«Прочитаю, – говорит, – да и посмеюсь, а если что найду про себя – сожгу!»

Такое он животное… Морда лошадиная, овса просит.

«Ну-ну! Еще что выдумал, хе-хе-хе!» – сказал он и положил дневник на место.

Примирение состоялось. Решили прогуляться по Сангаллии.

Земская Учительская школа-интернат имени Ушинского, по завету которого новое поколение учеников следовало взращивать на природе («Бедное дитя, если оно выросло, не собрав полевого цветка, не помявши на воле зеленой травы!»), располагалась на территории заводчика по имени Сан-Галли. Он арендовал для школы-интерната городок с четырнадцатью коттеджами. Педагоги и воспитатели не расставались со своими воспитанниками ни днем, ни ночью. Лучшие умы буржуазной эпохи, принявшие революцию, жили в тех же белых двухэтажных коттеджах с широкими окнами и с балконами, утопающими летом в зелени каштанов и лип, а осенью – в золоте листвы. Пока же стволы набирались весною.

Рядом располагался Петровский парк. Перелезши через его изгородь, Федя с Рымаковым очутились в мире возвышенных дум.

– Прелестное небо! – воскликнул Рымаков. – Так давно не видал я хорошего звездного неба, аж двоится в глазах.

Как по команде свыше подняли они головы к небу. Над ними простирался чрезвычайно пестрый ковер из звезд. К восторгу, коим они были охвачены, добавилось еще красоты: на востоке ярко блистал Юпитер, а внизу под ним, чуть левей, Сатурн.

– Исполины солнечной системы, – заключил Рымаков.

– На юге уже кульминируют Сириус и Орион…

– А на западе… О!

На западе ярко блистала красавица Венера.

– Смотри, Рымаков, не кажется ли тебе Венера слишком яркой и огромной?

– Да, – прошептал Рымаков, – чуть ли не такой величины видели мы в семинарскую трубу… На ней волхвы путешествуют…

Жгучие лучи Венеры проникли в Федин мозг и взволновали сердце.

– Думаешь, одиночная группа способна составить сильную оппозицию?

Внезапное приземление. А ведь только что в небесах витали…

Рымаков предложил Феде папиросу. Знает ведь, что он не курит. И сказал строго:

– Жду ответа на поставленный вопрос.

Федя привел пример.

– Была у нас монархия и разные политические партии. Программы у всех были разные, а цель одна: свержение самодержавия. После 25 октября даже поп и помещик-монархист подружились с социалистами.

– Но опыт-то управления меньшинства большинством не удался!

– Согласен. Для англичан это минус, для нас – плюс.

– Это почему еще?

– Нашей несчастной нации придется переболеть. А уж потом возродиться и нечто сделать на мировой арене. Наша масса, с учетом медленного созревания сознания, двигается черепашьим шагом с громадными застоями…

– Эдак мы далеко останемся назади, – тяжело вздохнул Рымаков и загасил окурок подошвой сапога. – Немцы или кто другой обгонят нас на столетие, сотрут с лица земли, обрекут на вымирание.

– Недооцениваешь ты силу меньшинства, Рымаков! Знаешь, что в меньшинстве самое главное?

– Большинство!

Федя задумался.

– Остри мысль, Петров! И на этом кончим.

Приятная открывалась перспектива.

Смычка

«Видно, я устарел и потому не вижу окончательной цели», – думал Петр Петрович, заходя в Сельсовет выпить кипятку. Дома печку еще не затопили, а желудок требует согрева. Болит, и аппетита нет.

За столом сидел представитель центра, что-то писал.

«Новые недостачи», – думал про себя Петр Петрович, пропуская в горло воды по чуть-чуть. Доктора нет, а хозяйство и в немощи надо ставить на ноги. Болезнь – это полная неизвестность. Все бредят туберкулезом. Скверно, если это он и есть. Время уходит на пустяки, под страхом смерти серьезная работа плохо движется.

– Кто таков? – оторвался от писанины представитель центра.

– Петр Петров, член партии, зампред ВИКа.

– Удилов. – Представитель центра потряс ему руку. И пошло: то не послано туда, се не послано сюда, задолженность по трудодням возросла на 14 процентов. С кого взимаем?

– Покумекаем…

– Город не ждет. Его кормить надо.

– А деревне помирать, что ли? Я хоть и не боюсь смерти, но пожить хочу. Больно уж хороша жизнь со всеми ея приключениями.

– Могу вас обрадовать, товарищ Петров. Кронштадт взят.

– Поздравляю! – сказал Петр Петрович, а про себя подумал: «Поставим дом в Пахони, и сорванное на нервах здоровье поправится».

– Меж тем это позавчерашняя новость, – поддел его Удилов. – Газеты надо читать. Это наш идеологический компас. По нему происходит смычка города и деревни.

– Смычку держим, товарищ Удилов. Однако газеты порой поступают с опозданием.

– Это я проверю. Так что, накумекали про издержки?

– Товарищ Удилов, дайте весну прожить! – взмолился Петр Петрович. – Тяжелая она случилась.

– Мятеж тоже случился. Сообща обуздали. Для великой цели можно обуздать и природу. Высушить болота, сровнять возвышенности с низменностями. Сровнять под одну гребенку горы, в конце-то концов.

– Да, великое нас ждет будущее, – согласился Петр Петрович. – А покамест надо платить налог и на удобрение, и на приобретение клевера… У нас за неделю две лошади пали.

– Важен результат, – перебил его Удилов. – А он – в неуклонном стремлении крестьянских масс отдавать все свои усилия будущему. Без остатка.

– Отдаем, – вздохнул Петр Петрович. – Волнуемся, напрягаем силы, изнашиваемся, а починить некому.

– Административные посты должны занимать люди целые! – заключил Удилов и покинул Сельсовет без прощального рукопожатия.

«Что ж, – подумал Петр Петрович, – много я всякой пакости переносил, и все проходило, – ворочусь-ка к циркуляру». И тут сникла в нем всякая энергия.

Розарий

В ночь на 29 октября Владимир Абрамович утопал в цветах. Высокие белые астры, стоящие на его рабочем столе, украшали изголовье. Сквозь них юной Поле в дорогом платье, проданном за сколько-то ленинок, весь муж виден не был, взгляд упирался в заостренный небытием нос и темные ресницы смеженных век.

Поля-вдова в белой ночной рубашке стояла чуть поодаль, за забором из тех же высоких астр, создававших преграду к телу, покрытому до подбородка и обложенному со всех сторон крупными георгинами, фуксиями и душистой настурцией. Никаких альпийских фиалок. В кабинет снесли все имеющиеся в доме цветы в горшках, и он превратился в розарий, правда, без роз. Их Владимир Абрамович отказался любить по написании пьесы «Соловей и роза».

Кажется, он так и не понял, зачем все это было, но, отмучившись, обрел покой и умиротворение. Огромные его глаза не сумели закрыться полностью, в растворе у нижних век виднелись темные зрачки, взгляд их, если можно такое сказать о зеницах в хладном теле, был все еще живым.

Это была совершенно необыкновенная ночь наедине. Поля то ходила вдоль астр, то присаживалась под хризантемами, то замирала почти у самой его щеки, то тянулась рукой к усам, обрамляющим прекрасный изгиб верхней губы. Где бы Поля ни оказывалась, она чувствовала на себе его взгляд.

Устав, она присаживалась на стул у подножия одра, откуда, из-за высоких цветов, заплетенных в двухэтажную гирлянду, Владимиру Абрамовичу ее видно не было, и предавалась иным мыслям. О процедуре похорон, о господине Люблинском, которому предстояло читать некролог, о Давиде, который непонятно по какой причине возложил на Люблинского эту миссию. Лева и Ляля со служанкой и подругой Леки неделю тому назад отправлены в Сестрорецк на внеочередные каникулы. Еще будет Яков Абрамович с семьей… Надо бы написать список.

Но стоило ей подняться со стула, суетные мысли разбивались о реальную нереальность произошедшего. С завтрашнего утра у нее не будет мужа. Это их последняя ночь в его кабинете, запертом от всех на ключ.