Текст книги "Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей"

Виктор Голышев
«Он завидовал только Полу Скофилду»[12]12
  ГОЛЫШЕВ Виктор Петрович. Переводчик


[Закрыть]

Познакомился я с Козаковым зимой 1970 года, когда он снимался в фильме «Вся королевская рать». Он позвонил мне с какими-то вопросами по тексту – я был автором перевода романа. Правда, к сценарию я уже не имел никакого отношения.

Миша в то время очень любил актера Павла Луспекаева. Тот ведь должен был играть в этом фильме главную роль и снялся уже в нескольких эпизодах. Но тяжелая болезнь не позволила ему закончить эту работу, в итоге в фильме снялся Георгий Жжёнов. И Миша, показывая мне рабочий материал, отснятый с Луспекаевым, говорил, что губернатор должен был быть совсем иным, более человечным, зрители должны были ему сочувствовать. Луспекаев удивительным образом мог сообщать своим героям какую-то нежность и тонкость. Он даже считал Луспекаева гением.

И я никогда ни одного плохого или завистливого слова о коллегах от Миши не слышал. Возможно, он завидовал только Полу Скофилду.

Потом всю жизнь Миша говорил, что роль журналиста Джека Бёрдена в этом фильме была его любимой. Он находил в своем герое черты, которых, возможно, был лишен сам.

Теперь про Джека Бёрдена. Он ведь американский Гамлет. Оба, и в первую очередь Гамлет, мои недосягаемые идеалы. Оба умны, добры, оба сознают собственное несовершенство и терзаются этим, оба образованны, оба не делают карьеры и не могут ее сделать. Оба моногамны в любви: к Офелии – один и к Анне Стентон – другой.

Джек нашел свой собственный путь в жизни, по крайней мере, в романе. Он его нашел потому, что жил, а точнее, был как личность, как человек, много, много выше, сильнее, умнее и т. д. – меня.

Михаил Козаков

Он ведь хотел быть журналистом или писателем, если бы не стал актером. Поэтому неслучайно он написал так много книг за свою жизнь. И книги были написаны не с помощью пишущих друзей, а им самим.

Мне он тогда, в семидесятые, особенно запомнился в Театре на Малой Бронной в роли Кочкарёва из «Женитьбы» Эфроса. Козаков играл явного черта. Это был совершенно невероятный черт в совершенно невероятном спектакле, где каждый актер играл по-своему, там не было единого стиля, как ни странно. Волков был абсурден, Дуров бесконечно глуповато поднимал брючину.

Общение наше с Мишей было прерывистым. Он возникал в моей реальности обычно, когда уходил из разных театров.

Я вспоминаю Мишу вместе с его тогдашней женой Региной, мы часто ходили друг к другу в гости. Я часто пробовал его снимать. Но артистов фотографировать трудно – изображают они. Обычных людей снимать легко – их можно поймать, артистов – очень трудно. Мишу пробовал – ничего не вышло. Между тем, что ты про него знаешь, и тем, что на картинке, – разница очень большая. Пропасть.

Тогда же я привел к Козакову Иосифа Бродского. Помню, Миша жил тогда в какой-то очень длинной комнате на улице Гиляровского.

А сам я с Бродским познакомился в 1964 году, когда ушел с работы и уехал в Тарусу. Там жили мои разведенные к тому времени родители: мать с мужем – Николаем Давидовичем Оттеном, кинокритиком и сценаристом.

В то время к Бродскому уже стали сильно цепляться в Питере, ему пришлось уехать в Москву. И Анна Андреевна Ахматова посоветовала ему не мелькать в столице, а поселиться в тихой Тарусе. «Меня Оттены не любят, – сказала Бродскому Ахматова, – но вас примут». Так оно и случилось. Он прожил там несколько недель.

Помню, Бродский постоянно «гудел» у меня за стенкой – так он сочинял свои стихи. Читал там «Большую элегию Джона Донна», и я как-то не слишком лицеприятно о ней высказался. Нет, так-то она технически замечательная, но слишком длинная и сложная. Он совершенно на меня не обиделся.

У меня такая привычка была, собственно, она и осталась: я люблю соединять хороших людей между собой. И вот я решил привести Бродского к Козаковым. Иосиф знал Мишу по фильму «Убийство на улице Данте», а тот знал Бродского как поэта. Миша в фильме этом играл форменного негодяя, да он часто играл таких – лицо у него было несоветское.

«Я красив!» – иногда заявлял о себе Миша. Я пробовал отрицать, взывая к его скромности. Но он меня останавливал: «Я сам знаю!»

Но у нас не любят красивых людей. Не знаю, почему так происходит.

В начале семидесятых писатель Наталья Долинина познакомила меня с Бродским, пригласив нас обоих к себе в гости в Ленинграде.

– Иосиф, вы не собираетесь в Москву? – спросил я.

– Может быть, на Пасху. У меня там есть камрад, Мика Голышев.

– Как же, как же. Мы с Региной его хорошо знаем. Он перевел роман «Вся королевская рать», а я снимался в телефильме.

– Мика перевел роман классно. А вот картина, по-моему, барахло. Какая-то серебристо-серая пыль…

…но потом, видя мое непротивление злу, Бродский помягчел и даже обещал в Москве на Пасху заглянуть к нам с камрадом Микой…

Михаил Козаков

Привел я Иосифа к Мише, и тот, будучи уже горячим поклонником его поэзии, незамедлительно стал читать ему стихи. А Бродский попытался его остановить, увещевая, что, мол, не следует актерам читать его стихи.

– А какого черта вы вообще читаете стихи? Стихи вслух должен читать только человек, который их написал!

– Ну, что ты, старик! – вступился за меня милейший Мика Голышев. – Это ты уж загнул. Чувак клево читает стихи. Нет, ты хреновину порешь, старик! Почему это вслух должен читать только поэт?!

– Нет, я понимаю, про что говорит Иосиф, – сказал я. – В этом есть смысл. Противно, когда чтец присваивает себе чужие мысли, чувства и слова. «Я памятник себе воздвиг…», «Я вас любил…»

Михаил Козаков

Вообще Козаков это всю жизнь потом помнил. Он это запомнил, но на самом деле обиды не было. Потому что очень хорошо про себя понимал – чего он стоил. Не переоценивал. Это удивительно. И он не комплексовал никогда.

Мы там посидели, выпивали. Я не особенно увлекался этим, Бродский – тоже, а Миша любил выпить.

Дальше снова пунктирные встречи.

Миша ведь был совершенно отдельным человеком, отдельной системой даже.

Помню, как в 1990-м Миша поставил «Случай в Виши» – очень хороший телеспектакль, но очень мрачный. И я понял тогда, что он скоро уедет. Какие-то связи с этой местностью были у него потеряны. Он вскоре и уехал со всей своей семьей в Израиль.

Потом вернулся. Я помню, как после одного спектакля его театральной антрепризы, когда лет ему уже было немало, больше шестидесяти, я зашел к нему в гримуборную. Он переодевался при мне, и был весь мокрый, усталый. Сказал: «Видишь, какая собачья работа».

В новую квартиру к Мише, на Селезнёвку, когда он был уже одинок, в двухтысячные, мы ходили всей своей семьей. Система была такая: Миша читал стихи, иногда пел, чаще всего «Капитан, капитан, улыбнитесь!» Он считал, что песенка эта немудреная поднимает ему настроение. Приплясывал при этом. Когда немного выдыхался, он усаживал нас перед телевизором и включал какой-то из своих фильмов или спектаклей. И наблюдал при этом, как мы смотрим. Он был настолько актером, настолько нуждался ежечасно в публике, что даже наша небольшая семья была для него долгожданной публикой.

Как-то раз он на меня обиделся: я весьма нелестно отозвался об опере «Иисус Христос – суперзвезда». Мы сидели небольшой компанией, и он нам включил телевизор. Меня он тогда посчитал снобом. Вебер был мне не нужен. Джаз я слушал, а эта музыка мне не нравилась совершенно. А Миша хорошо к ней относился, и хотел, чтобы я тоже проникся, поделиться со мной хотел. И больше мы с ним этот вопрос не обсуждали, не ссорились из-за этого.

Помню, что рядом с ним тогда были разные дамы. Имен я не запомнил. При одной из них нас обильно кормили. Миша всех угощал, а сам ни черта не ел. Когда появилась другая – нас уже не кормили ничем. Но художественная часть оставалась неизменной.

Он был редким экземпляром актера-интеллектуала. Казалось бы, должен быть эгоцентристом, но он очень тонко чувствовал материю. Я не говорю про стихи, но и вообще о литературе его суждения были очень точными. Он был умным, а не умничающим человеком, излагал всё просто.

С ним было интересно. В нем была хорошая энергия. Он был художественным человеком. Чувствительным, хотя и был звездой. Не очень защищенным, так мне казалось.

Когда Миша последний раз звонил нам домой из Израиля, он был уже очень болен. И предпочитал говорить с моей женой Еленой, а не со мной.

– С тобой говорить скучно, – шутил он обычно.

И тогда же он признался, что если бы начал жизнь сначала, то стал бы не актером, а писателем.

Леонид Каневский
Характер – отдельно, талант – отдельно[13]13
  КАНЕВСКИЙ Леонид Семенович. Актер


[Закрыть]

Когда я увидел в 1956 году в «Убийстве на улице Данте» этого жестокого, мощного красавца, я подумал: вот бы мне такую роль, я бы тоже…

Козаков тогда уже учился в Школе-студии МХАТ, а я только поступил.

Судьба нас свела в семидесятые в Театре на Малой Бронной у Анатолия Васильевича Эфроса. В спектакле «Дон Жуан» я играл Сганареля, Миша – Дон Жуана. И вот это был, конечно, праздник. Миша был грандиозным партнером, хотя характер у него был, прямо скажем, непростой и безапелляционный – наверное, как у всякого талантливого человека, уверенного в себе. Но он умел слышать и если даже в первый момент не соглашался, то потом сознавал, что был неправ, и шел на такие предложения, которые его поначалу не устраивали. Он бывал и острый, и жесткий, но пара наша склеилась.

Короче, у Миши был уникальный характер!

В середине семидесятых я снимался у него в телевизионном спектакле «Ночь ошибок».

Вообще в том спектакле собралась прекрасная компашка: Марина Неёлова, Антонина Дмитриева, Леонид Каневский, Костя Райкин, Саша Калягин. Да, все мы были тогда молоды, в семьдесят пятом году прошлого столетия. И не ведали наших судеб. И, слава Богу, что не ведали. Оттого работали дружно, весело, помогая друг другу. Я снял тогда это двухсерийное зрелище за семнадцать ночей в павильоне Останкино.

Михаил Козаков

Мы в тот период очень дружили с Козаковым и семьями. И вот после одной ночной сьемки Миша предложил поехать к нему домой выпить по рюмке. Поехали, усталые, мертвые буквально после съемок. Регина накрыла стол. Выпили. Миша слегка перебрал, что-то такое начал грубить. Регина на мне моментально повисла: «Только не вздумай ему возражать, я тебя умоляю. Промолчи!»

Я обиделся, оделся и ушел. На следующий день у нас снова ночная сьемка. Я приезжаю в Останкино, выхожу из лифта на втором этаже, поворачиваю за угол, иду и вдруг замечаю: из павильона выходит Миша, видит меня, становится на колени и начинает идти на коленях, извиняясь за вчерашнее.

Вот такой он был человек! Разный! Но талантлив безмерно. Он был наполнен стихами, творческими идеями. Он, когда тебя встречал, через минуту обязательно возникала какая-то ситуация, при которой он восклицал:

– А вот у Бродского…

Или:

– А вот у Пушкина…

И начинались стихи.

Помню, как в восьмидесятых мы поехали концертной бригадой от Театра на Малой Бронной в Норильск. Сослали туда мужской состав.

 
Ну, в общем, мы во всей красе
Предстали на норильской сцене,
Чтоб показать нам, как нас ценят,
Газета местная дала анонс о нашем появленье.
Его вместить в стихотворенье мне не дано —
Размер не тот. Над рифмой буду думать год:
«Заполярная правда», число такое-то, год 1986-й
«К приезду артистов Театра на Малой Бронной.
Майор Томин и другие».
 

Михаил Козаков

В конце восьмидесятых мой друг, режиссер Женя Арье, носился с идеей создания русскоязычного театра в Израиле, собирал труппу и пригласил меня. В девяностом году мы повезли в Израиль концерт – хотели посмотреть, нужен ли там русский театр, играли отрывки из спектаклей. Был Козаков, Валя Никулин, я, мой большой друг, ныне уже покойный, Гриша Лямпе, да еще молодые артисты. Две недели – битком набитые залы и совершенный восторг зрителей, истосковавшихся по русскому театру. Мы играли с Мишей сцену из «Дон Жуана». Публика была в ажиотаже.

В общем, после тех наших победоносных гастролей стало ясно: театр здесь нужен.

Самым сложным оказался язык. Всё это фигня, когда кто-то из артистов говорит: вот приехал и через пару месяцев уже свободно изъяснялся на иврите. Если честно, иврит выучила одна Ира Селезнёва. А все остальные, и я в том числе, объяснялись на бытовом уровне. У меня словами на иврите были обвешаны все стены в нашей квартире, они лежали в каждом моем кармане – повсюду! И так весь год. Нервы страшные! Боялся и текст забыть во время спектакля, и того, что партнер не скажет вдруг свою реплику, а я, не поняв этого, «авторитетно» ему отвечу.

В 1991 году Борис Морозов в Камерном театре ставил «Чайку». И Мише досталась роль Тригорина, пришлось учить иврит. Тут главное было – не встретиться с ним на улице. Потому что моментально он начинал оглашать заученные монологи. Он должен был всё это кому-то проговорить. Ему нужен был слушатель, партнер.

Популярность у него в Израиле была. На нас, известных в СССР актеров, ходили. Козаков играл на иврите и играл замечательно, надо сказать.

Но ему было узковато в Израиле – там были уже и свои законы, и свои корифеи. И поэтому он вернулся в Россию, и прекрасно здесь существовал и играл.

Он всегда был заряжен сильнейшей энергетикой.

А характер? Что ж – надо было всегда отделять его характер от его таланта.

Игорь Костолевский
«Он сам себя ронял и ловил на лету»[14]14
  КОСТОЛЕВСКИЙ Игорь Матвеевич. Актер Театра им. Маяковского


[Закрыть]

Я впервые Козакова увидел в 1973 году на пробах к фильму Владимира Мотыля «Звезда пленительного счастья». Он пробовался на роль Волконского.

Я был тогда совсем молодым зеленым актером, и он как-то расположился ко мне. Мы с ним много вместе гуляли, разговаривали о декабристах.

Его не утвердили.

В Госкино к картине относились с опаской и с беспримерным вниманием и жесткими требованиями утверждали актеров на роли дворян-революционеров. Моя фамилия еще до кинопроб была вычеркнута из списков претендентов на любую роль кого-либо из декабристов (Трубецкой, Волконский): ассоциации плюс чистота расы. Правдами-неправдами Мотылю всё же удалось протащить меня на роль Сергея Волконского, и я отснялся в трети роли, заменив Олега Стриженова, который конфликтовал с режиссером.

Через месяц Мотыль показывает материал руководству Госкино. После просмотра режиссеру было заявлено: или вы снимаете Козакова с роли, или мы закрываем картину…

Роль Сергея Волконского сыграл, разумеется, Олег Стриженов, и сыграл, надо сказать, хорошо.

Михаил Козаков

А меня взяли, хотя я и еврей. Просто второй режиссер Нина Шевелёва в моем личном деле написала национальность «русский». Это выяснилось только потом. А тогда я проскочил. Тем не менее, Мотыль запретил показывать мои фотографии, мой материал – боялся, чтобы в Госкино обо мне не узнали.

И когда начался общий разгром всех, в том числе и Козакова, стали и обо мне говорить, что я никакой не русский декабрист. Но Баскаков распорядился меня оставить, ведь я никаких писем и деклараций не подписывал.

Прошло много лет. Я работал в Театре Маяковского, перед какой-то репетицией сидим мы с моим однокурсником Сашей Фатюшиным, и я ему говорю, что мне приснилось, как мы репетируем «Безымянную звезду». А мы действительно ее раньше репетировали на курсе Гончарова, и я тогда играл Удрю. И вдруг меня позвали к телефону. Звонил Миша Козаков со словами, что он задумал «Безымянную звезду» и хочет меня снять в роли Марина Мирою.

А потом я пришел к Козакову домой, где меня радушно встретила замечательная его жена Регина. Мы стали с Мишей разговаривать о роли, и он признался мне, что хотел снимать в этой роли Юрского, но понял, что это история людей молодых. «Когда эту историю играют люди пожившие – у них нет надежд и иллюзий, а у тебя они есть», – сказал он.

Шел 1978 год.

И начался этот безумный марафон. Мы сняли картину за месяц. Картина числилась за Свердловской киностудией, а снимали мы ее в Ленинграде. В Свердловск я попал только на озвучание.

Миша был потрясающе готов к этой картине, он знал всё. С ним было и легко, и трудно. Он всё время показывал и навязывал свою точку зрения. Это была актерская режиссура. Но я люблю, когда показывают, я сразу вижу весь рисунок. Оставалось только сделать его своим.

Партнершей моей была Настя Вертинская. Помню сцену, когда мой герой Мирою впервые увидел Мону. И Миша попросил меня найти свое решение этой встречи. Я как-то встал неловко, упершись рукой в бок. Миша был в восторге, он воскликнул, что это очень точное пластическое решение.

Мне было с ним порой сложно, когда он начинал меня дрючить, упрекая в недостатке темперамента. Мне следовало найти это в себе.

Но потом в какой-то момент он устал показывать и в последних сценах сказал нам с Настей: «Ребята! Вы уже всё знаете, сделайте эти сцены сами, как хотите. Я посижу в углу и посмотрю». Он так сидел, смотрел и потом воскликнул: «Замечательно! Браво!»

Я знаю, что для Миши это был очень сложный, даже судьбоносный период. Он был влюблен в Настю Вертинскую. Я даже думаю, спустя какое-то время, что он в моем герое видел самого себя.

В то время я тоже был влюблен, но отнюдь не в Настю. Поэтому Мишины переживания меня как-то не очень коснулись. С Настей у меня сложились очень добрые отношения, которые продолжаются и по сей день.

Прошло какое-то время, и Миша решил делать «Пиковую даму». Он мне всё время говорил, что я буду играть Томского. Потом задним числом я узнал, что на Томского он приглашает Никиту Михалкова. Естественно, меня это совершенно выбило из колеи, и я ему об этом сказал. И это был какой-то неприятный момент в наших отношениях.

Но, в конце концов, время идет, и надо помнить то хорошее, что было между нами. Я благодарен ему за то, что мы сняли один из лучших наших фильмов «Безымянную звезду». Думаю – это и лучший Мишин фильм. Знаю, что и он так считал, наперекор мнению массового зрителя, полюбившего «Покровские ворота».

В нашем фильме есть какая-то общечеловеческая мечта о звездах, о вере человека. В «Безымянной звезде» Козаков вывел человека несильного, робкого, неуверенного в себе. Мне интересны именно такие люди – не победители, а простые и не очень сильные, которые выстаивают и побеждают. Думаю, Мише именно это и было ценно в Марине Мирою. Он был романтик, и это нас очень объединяло.

Искусство – дело романтиков и подвижников. Без них – это всего лишь шоу-бизнес. Тоже неплохо. Но не для нас.

Михаил Козаков

Он был небытовым человеком. Если «Покровские ворота» – это горизонталь, то «Безымянная» – это вертикаль.

Когда я решил снять «Безымянную звезду», пришел на прием к заместителю председателя Госкомитета по радио и телевидению Мамедову.

– А про что собираетесь ставить? – задал мне вопрос Мамедов.

– Ну это же вполне ясно, Энвер Назимович, – отвечаю. – Комедия, мелодрама. Живет учитель в румынской провинции. Этакий Циолковский. Духовный человек. С поезда сошла женщина, столичная штучка. Они полюбили друг друга. И тут объявляется ее столичный любовник, игрок, прагматик. Женщине предстоит сделать выбор: или любовь, духовность, хоть и в провинциальной нищете, или богатая, но бездуховная жизнь с нелюбимым, но в столице. Конфликт духовного с бездуховным…

Михаил Козаков

Потом я снимался у Миши в «Маскараде» – играл Звездича. Но там не было для меня ничего особо запоминающегося.

Он приглашал меня в свои театральные проекты, но я так и не сыграл у него в антрепризе. Мне больше была близка его кинорежиссура, нежели театральная. Он даже обижался на меня порой.

Козаков был поразительно свободным человеком. Он обладал какой-то удивительной свободой. Иногда его эгоизм просто зашкаливал. Порой он ломал людей через колено. Помню, мы компанией договорились пойти на концерт Гриши Жислина. Потом все собрались у Миши дома. Я опоздал, прихожу, и вижу такую картину: сидят тридцать человек безмолвно, а Миша читает стихи. О концерте – ни слова.

У нас с ним было забавное совпадение обстоятельств в начале девяностых. Он уезжал в Израиль, а я как раз вернулся из Швейцарии, где участвовал в театральном проекте «Орестея» на французском, немецком и английском языках. Я к тому времени не знал ни одного языка. Но решился, потому что понимал, что надо как-то выживать. И потом, я человек авантюрный, и мне всё это было интересно. Я поехал и сыграл там Апполона на французском и норвежском. Причем, говорят, довольно неплохо это делал.

Потом я оказался у Миши дома, а он как раз пребывал в раздумьях – собирался уезжать в Израиль. И он спросил меня, как я играл на чужом языке? Я отвечал, что у меня это даже неплохо получилось. Он подошел к окну, долго смотрел вдаль, и сказал:

– А я, наверное, не смогу.

– Миша, сможешь! Сможешь!

И он смог, он играл, он учил записанные русскими буквами слова на иврите. Я был у него в Израиле, он показывал мне фотографии коллег, бывавших у него. Он очень тосковал там. Найти в себе силы, чтобы вернуться и начать снова действовать, – нужно большое мужество.

Я хочу еще вспомнить, что в Мише было какое-то огромное человеческое благородство, которое в нашем брате-актере, к сожалению, не часто встретишь. Он ходил на чужие спектакли. Мог позвонить и высказать свое мнение, но всегда обосновывал и разбирал работу.

Он сам был явлением искусства, поэтому по-человечески объяснять Мишу невозможно. Он всё время забирался в какие-то губительные выси, как говорил Булгаков, – и в работе, и в любви, и даже в пьянстве. Он должен был докопаться до самого дна. Сам себя ронял и ловил на лету.

Если ставил «Пиковую даму», так сам должен был в сумасшедший дом лечь.

Он постоянно ставил эксперимент над своей жизнью. Жизнь у него перетекала в творчество и наоборот. И существовать всё время на этой волне ему было очень тяжело. Но для него не было ничего важней этого.