Текст книги "Невидимый город"

– За… Забудь ты про маркграфов! Король им не указ, но против Островных Магов и они не попрут. Мы вот с Густом надумали за Шелам уйти.

– Наскрозь? – не без ехидства поинтересовалась женщина.

– А, бодай тебя! – огрызнулся Кир. – Закрайком, как все добрые люди. В Зашеламье, небось, королевствов-то много. А колдуны везде нужны.

– Да помолчи ты, огрызок шеламский! – бросил Густ сердито. – Шуршит навроде что-то в кустах!

Кали замер, но когда два колдуна, разводя руками подлесок, стали приближаться к нему, понял, что обнаружен, и бросился в бега.

Не тут-то было! Они в момент догнали его, скрутили и потащили назад к костру.

– Пацаненок какой-то подглядывал за нами! – закричал Кир.

– Пацаненок, говоришь? – Гис усмехнулся. – Да у него, верно, у самого пацанята по двору бегают. Нет, таких гостей к нам еще не жаловало. Небось, сидел в кустах, да прикидывал, сколько за наши четыре головы солдаты дадут.

– За шеламцев? Ты что, сдурел, Гис?

– Это не я, это время сдурело. Королевский указ забыл? Что только делать с ним теперь? Лица наши он видел.

– А то их без него мало народу видело? – спокойно возразила женщина. – Только метку ему на память о нынешней ночи я все же оставлю.

Она размахнулась и ударила Кали по лицу. Он взвыл по-звериному. На его щеке ясно отпечатались четыре точеных пальчика – будто раскаленным железом приложило.

– Отпустите его, ребята, – велел Гис, поморщившись. – Он ведь сейчас весь Шелам перебудит.

Шеламцы разжали руки, и Кали с воем, не разбирая дороги, бросился в ночную темноту.

– Зря ты так, Десс, – сказал Густ. – Теперь о нас еще хуже думать будут.

– А тебе что за разница? – возразил Гис. – Худо, хорошо ли, а нынче тебя всякий ловить будет. Ты теперь – верный доход, кусок хлеба для детишек.

– В Зашеламье уходить надо, – повторил Кир.

– Уходите, – тихо и зло сказала женщина. – Пусть будет так. У кого ничего здесь нет – уходите. А я останусь с Клаймом. И если кто-нибудь хоть горсть земли с его могилы возьмет… – Она отвернулась от людей, прижалась лицом к стволу дерева и заплакала.

– Неладно получилось, – пробормотал Густ. – Ну да всяко уходить надо, рассветет скоро. Прощай, Гис. Прощай, Десс.

– Прощай, Гис, – повторил Кир.

Они растаяли в темноте.

Гис положил руки на плечи женщины и тихо стал ее уговаривать.

– Полно, Десси, полно, не убивайся. Осень придет, горе водой унесет.

– Осень… – Женщина шмыгнула носом, высморкалась в пальцы. – Осенью, верно, у каждого тут горе будет. Не меньше, чем мое…

Часть первая. Белый замок. Лето

Ты скажешь: «Ладно, они берут числом, у них толстые стены, пушки, солидные запасы стрел, что ни говори – они сильнее. Ну, пусть. Я боюсь, порядком боюсь! Так! Ладно! А теперь, когда я отбоялся как следует, вперед!» А те так удивятся, что ты не боишься, что сами сразу начнут бояться и ты одержишь верх! Потому одержишь, что ты умнее, у тебя больше воображения, потому что ты свое уже отбоялся заранее. Вот и весь секрет.

Жанна д’Арк – Карлу VII, по свидетельству Жана Ануя

Радка навалилась на тугую дверь, уперлась плечом и задиком, выставила на крыльцо подойник и ведерко с нагретой водой, выскользнула сама. Зажмурилась, поймав на лицо косые лучи утреннего солнца, зевнула, протерла глаза и ойкнула. Ступенькой ниже сидела и дремала, обняв колени, незнакомая женщина. Вернее, как раз от Радкиной возни и ойканья она и проснулась, протерла глаза, отбросила за спину бледно-рыжую косу.

– Что, не узнаешь? Подурнела сильно? – спросила она, усмехаясь.

И тут Радка ее узнала. Лицо гостьи было ужас как похоже на лицо Радкиной матери, разве что немного моложе, смуглее и суше.

– Тетя Дионисия… – прошептала девочка.

– Так-таки тетя? А может, кто другой? Кто я тебе, Радушка? Тетка?

– Сестрица… – протянула Радка с опаской.

Сестрица не сестрица, еще посмотреть надо, а что лесная девица – это ясно. А из Шелама мало ли что прийти может!

Но женщина уже ласково притянула Радку к себе, чмокнула в висок, обдала запахами солнца, травы и немытых волос.

– Помнишь, – сказала она тихо. – Большая уже стала, а помнишь. Хорошо!

Радка помнила.

Сестрица Десси приходила к ним в гости лет шесть или семь назад, принесла матери шерстяную, в красную и черную клетку, дивно мягкую юбку, а Радке деревянного конька, который умел топать ногами и качать головой.

Если уж совсем честно, то сильней всего запомнился Радке этот самый конек, да еще – как мать вдруг спросила:

– А отец-то как?

И Десси ответила:

– Отец тебя забыть не может.

Радка потом много недоумевала: отец тогда и впрямь дня на три уезжал в город, только с чего ему мать-то забывать?

Вернувшись и услыхав от соседей, что приходила Десси, он побелел и сказал тихо и страшно:

– Чтоб я больше имени этой твари в своем доме не слышал.

Конька Радка от греха подальше утащила за баню, построила ему конюшню из щепочек и там оставила. Мать дареную юбку тоже ни разу не надевала.

Потому-то Радка и не хотела сразу признаваться сестре, чуяла, что ввязывается в не шибко приятную историю. Она решила поскорее чмокнуть Десси и сбежать, но Десси вдруг сама отпустила ее, насторожилась, прислушалась к чему-то, словно кошка, не ушами, а всем телом.

Радка ухватилась за подойник. Не иначе, отец решил узнать, с чего это дочка устроилась мух половить на крыльце. Точно! Заскрипели в сенях половицы, растворилась дверь. Радка соскочила наземь, но отец ее даже не заметил. Он уставился на сестрицу Десси.

– Ты тут еще откуда взялась? – Голос его не предвещал ничего хорошего.

– Я на постой пришла проситься.

– Что ж, больше некуда?

– Некуда, – подтвердила Десси. – Если б было куда еще, разве стала б я тебя тревожить?

– Коли просить пришла, так не держи себя как последняя…

Радка ошарашенно вертела головой. Она чуяла, что отец боится, а сестре весело, хотя должно быть наоборот.

– Март… – из-за плеча отца выглянула мать и осторожно погладила его по руке. – Март, света ради. Не при людях.

Дверь захлопнулась, но Радка услышала, как мать в сенях торопливо говорит:

– Марти, она же все-таки дочь мне…

– Дочь, говоришь? А что она десять лет была солдатской подстилкой, про это забыть прикажешь?

– Марти, ей же вправду больше идти некуда! Что о нас люди говорить будут, если мы ее прогоним?

– А что будут люди говорить, если я начну всякую шелупонь с улицы пускать?

Десси улыбнулась.

– Вот я и дома, – сказала она. – А ты к козам пойдешь?

– Угу.

– Ну так я с тобой. Все лучше, чем эти песни слушать.

* * *

С козами они управились на удивлению быстро. Десси обнимала каждую за шею, почесывала ей лобик и промеж рогов, приговаривала что-то ласковое, и рогатые бандитки тут же вытягивались в струнку, не сводя с лесной девицы влюбленных янтарно-желтых глаз. Ни одна ногой не дернула.

На пороге дома сестер поджидал Март. Радка с полным подойником сразу шмыгнула на кухню, а Десси кивнула мужу матери, будто старому приятелю, и сказала:

– Так я в зимней избе поживу пока.

И, не дожидаясь ответа, побрела на нежилую половину.

Март не сдвинулся с места, лишь посмотрел ей вслед и выговорил с ненавистью:

– Рожачка!

Десси остановилась, обернулась, держась за дверную ручку. (Только сейчас Радка увидела, что сестра еле стоит на ногах от усталости.)

Десси ответила отчиму тихо, без угрозы, будто совет давала:

– А ты поостерегись. В спину ведь говоришь – не в лицо…

Десси проснулась заполдень и, не открывая еще глаз, потянулась по старой привычке проверить, тут ли еще Клайм или улизнул потихоньку. Уперлась ладонью в доски и вспомнила наконец, где она и что она.

Обругала себя дурищей несусветной, велела себе не реветь, перевернулась на спину и стала слушать незнакомые звуки. По-иному, не так, как в крепости, хлопали двери, по-иному скрипел ворот колодца. На летней половине шебуршала кочерга, и это тоже было чудно. Чудно, что не она, Десси, стоит сейчас у печного устья и выгребает золу.

Впрочем, если подумать как следует, так это ее, Дессин, единственный прибыток с самой весны. Больше не придется вскакивать ни свет ни заря, чтоб накормить дюжину, а то и больше прожорливых мужиков. Караульщики обожали завалиться поутру всей командой в десятников дом и потребовать у десятниковой дочки угощения. Знаки внимания оказывали, понимаешь ли, прорвы ненасытные! А то им невдомек, что, как насмотришься на их грязные лапы да жующие челюсти, целоваться уже вовек не захочется.

По закрытому ставню что-то снаружи застучало, заскребло. Десси выскользнула из-под одеяла (раздеться она с утра поленилась), распахнула ставни и отшатнулась. В окно нахально – будто к себе домой возвращался – влетел огромный аспидно-черный ворон. Уселся на матицу и искоса глянул на шеламку.

– Ты к добру или к худу? – спросила она.

Ворон не шелохнулся. Сердце Десси подпрыгнуло к самому горлу.

– Клайм, это ты?

Опять тишина.

«Ладно. Значит, просто ворон. Чокнутый ворон, что тут такого?»

Десси порылась в карманах юбки – думала найти монетку, но обрела лишь кусок сухаря, который положила на окошко:

– Вот, откушай, не взыщи. Чем богаты, тем и рады.

Ворон презрительно взъерошил перья и, не удостоив сухарик взглядом, мягко спланировал с матицы на подоконник, а оттуда – назад, в синее небо.

Десси выглянула в окно. Отчим с матерью, как назло, трудились на огороде. Увидев Дессиного гостя, отчим потянулся было за комом земли, но потом раздумал и просто проводил птицу взглядом. Ну все. Теперь разговоров на три дня хватит.

Десси повытряхнула из волос и одежды сено, поспешно спустилась вниз и, кивнув матери, углубилась в заросли сорняков на морковной грядке. Отчим таскал воду из дождевых бочек и, проходя мимо падчерицы, не упускал случая поворчать:

– Ворон-то на дворе – к несчастью, мне дед еще говорил… Приютили ее, гулену, будто путную, так она всю нечисть шеламскую за собой притащила… Скоро, небось, водяницы в бочках поселятся, в баньке кикимора париться будет… Ну что смотришь, рожачка бесстыжая, не терпится ночью во дворе с нежитью всякой голышом поскакать?..

«Чрево шеламское, да он тоже свихнулся! – подумала Десси, трудясь над грядкой с вдохновением дождевого червя. – Уже всех добрых хозяев помянул да половину из них в гости зазвал. Любому из наших и вдесятеро меньшее не простилось бы. А здешних Шелам, видать, и за людей не считает – оттого они и могут что угодно говорить».

Поймала предостерегающий взгляд матери и кивнула.

«Смолчу, смолчу. Меня здесь вовсе нет – видимость одна. Твой муж, твой дом, делай что хочешь. Одного не могу в толк взять – зачем тебе понадобился этот хмырь? Каково тебе с таким жить – это после отца-то?!»

* * *

Отец с матерью раньше крепко друг друга любили. Десси когда-то это казалось очень важным, и она отца допрашивала с пристрастием. Тот плевался от «бабьих разговоров», но рассказывал, что и как – куда денешься?

Они, отец с матерью, Дон и Ода, вместе росли, делили игрушки, дрались, мирились, потом подглядывали друг за дружкой: летом – у реки, зимой – на гаданьях. А потом увидели друг друга наново, и все у них пошло, как испокон веку заведено: гляделки, оклики, руки.

Одно лишь висело над ними темной тучей: Ода была единственная дочка и наследница семейного добра, а у Дона в доме подрастали еще двое братьев и сестра.

И когда Дон и Ода впервые поцеловались в выстуженных сенях, девушка зашептала горько:

– Не отдадут ведь меня, голубчик!

А он ответил спокойно:

– В примаки пойду.

И Одины щеки заполыхали от смущения и счастья, потому что большего доказательства любви измыслить невозможно.

Дон уломал родителей. Те посватались. Сговорились сыграть свадьбу в следующую зиму. А осенью на ярмарку в Купель, ближний городок, пришли шеламцы.

* * *

Их было двое один – кряжистый румяный здоровяк, другой – летами постарше и плечами поуже. Их узнавали сразу: по заткнутым за ленты шляп медвежьим когтям, по дорогому оружию, добротным солдатским сапогам и чуть снисходительным улыбкам. Лавочники скидывали для них цены – то ли из уважения к защитникам Королевства, погубителям чужан и лесных чудищ, то ли из боязни нарваться на колдуна. Но шеламцы пришли не торговаться.

Здоровяк расчистил круг, бросил на середину кошелек и заявил, что эти деньги достанутся тому, кто победит его, Лина Тростинку, в единоборстве. Но хотя кошелек, падая, аппетитно звякнул и причмокнул, супротивников сразу не нашлось. Тогда здоровяк добавил несколько своих соображений насчет деревенских слизняков. Слизняки мгновенно превратились в гордых орлов и ринулись в бой. Только ни один из них не продержался дольше сотни ударов сердца. Каждый вдруг обнаруживал, что земля сегодня слишком скользкая.

Дон слабаком никогда не считался, но в драку лезть не любил. Его вытолкали в круг приятели, которым хотелось, чтоб, по крайней мере, всем досталось поровну.

Вначале Дон осторожничал: не хотел показываться Оде с расквашенной физиономией. Потом рассмотрел, что противник силен, но медлителен, выждал момент, ушел от удара и свалил шеламского силача наземь простой подсечкой.

Восхищению Доновых приятелей не было предела; они наперебой зазывали победителя в кабак, но старший шеламец всех оттер, заявив, что выпивку ставят побежденные.

Вместо благодарности Дон протянул ему кошелек:

– Я, может быть, и слизняк, но не болван. Ваш парень поддался.

Шеламец рассмеялся:

– Ясное дело, поддался! Лина и медведь не враз заломает. Просто ты ему понравился. Успеваешь подумать, пока замахиваешься. Хочешь служить у нас?

– Не знаю, – ответил Дон.

Дионисия, его мать, была беженкой из Зашеламья. Ее родной город сожгли чужане. Не то чтобы Дон всю жизнь мечтал отомстить им, но когда сам Шелам давал ему для этого оружие… Кроме того, если уж быть до конца честным, Дон не мог не признаться себе, что его притягивает не называемая человеческим языком сила Шелама. Это оказалось так же непобедимо и так же необъяснимо, как любовь. Чтоб не мудрить без толку, Дон счел это зовом крови.

Настал черед Оды доказывать, что ее связывает с женихом большее, чем просто весенняя любовная лихорадка. И Ода сказала:

– Да. Уходи в крепость. Только возвращайся ко мне почаще.

* * *

Так оно все и случилось. Дон постигал нелегкое ремесло лесного воина, а чуть выгадывалась свободная минутка, мчался домой к Оде, веселил молодую жену и как мог угождал тестю: чинил крышу, подновлял забор, копал грядки. Нет слов, отец Оды был не в восторге: вместо постоянного работника он вынужден привечать в доме эдакого ночного гостя. Хоть Дон и изображал изо всех сил примерного зятя, опасный душок шеламского колдовства ох как не нравился его новым родичам! Мир в семье держался чудом, и хрупкое это чудо вскоре разбилось вдребезги.

* * *

Была Скупая Седмица – последние дни перед осенним солнцеворотом. В такие дни благоразумный человек не радует свою плоть ни вином, ни мясным яством, ни ночной утехой. Он посвящает все мысли Солнцу, помогая Отцу Света в его ежегодной битве. И Отец по весне сторицей воздает праведнику. И это мудро и справедливо. Ибо Бог творит, а человек жертвует. И только вместе они могут удержать мир. Так учат Солнечные Маги.

Это мудро и справедливо. Но что делать, если вдруг под вечер прибежал любимый муж? Если он рассказывает, стягивая сапоги, как заболтал десятника и отпросился на часок, обещал на рассвете уже вернуться в крепость; и – нет, есть он не хочет, а спать – на дежурстве отоспится, но не пустят ли его под бочок, не приголубят ли ради такого случая?

Можно, конечно, сказать: «Нет!» – и прочесть проповедь о борьбе Света и Тьмы. Можно… Да Ода не смогла. И, впиваясь пальцами в спину Дона, она клялась про себя, что пожертвует Солнцу петуха, и… первого новорожденного ягненка, и… все, что угодно, только пусть этой ночью будут лишь они двое и никакого мира, который нужно спасать. И верила в то, что любовь все покрывает.

Она ошибалась. Но поняла это лишь месяца четыре спустя, глядя на свой располневший стан. Конечно, лишь Прародительнице Земле известно доподлинно, в какую именно ночь зачат ребенок. Но если это случилось тогда, в Скупую Седмицу… Это все равно что задрать в храме Солнца юбку и показать голый зад. Такого оскорбления Отец Света не простит.

И самым жутким было то, что про страх и стыд нельзя никому поведать. Даже отцу с матерью. Даже Дону. Как сказать, что твой ребенок проклят уже во чреве? Слов таких в человеческом языке нет.

К родам Ода будто постарела на десять лет, а Дон понял, что в доме он – лишний. И стал появляться все реже и реже. Ода снова убедилась, что он лучше и умнее всех, но даже поблагодарить не смогла.

В храме Солнца, в Купели, она бывала теперь едва ли не каждую седмицу. Ни разу не приходила без даров, часами простаивала на коленях, молилась, хотя и в молитве не поминала о своей вине, все надеялась, что пронесет, что Отец Света не покарает новорожденного младенчика за бабью глупость.

Не пронесло. Не пощадил.

Правда, выжидал целых пять лет.

* * *

Десси-Дионисия (уважила-таки Ода напоследок мужа) поначалу никому хлопот не доставляла. Когда удавалось, играла целыми днями на улице, хозяйничала понемногу в доме и трепку зарабатывала не чаще, чем прочие ребята.

И вот как-то в самую пахоту старому Одиному отцу занемоглось. Он раньше обычного вернулся с поля, распряг лошадь, повел в конюшню, ругая на чем свет стоит непутевого зятя, и вдруг едва не споткнулся о внучку, игравшую во дворе с тремя песчано-желтыми, остромордыми и длиннохвостыми щенками. На затылках у щенков красовались смешные белые хохолки.

Лошадь он не удержал. Едва увернулся от копыт. Умная скотина всхрапнула, встала на дыбки, вырвав повод из рук хозяина, и дала деру.

Щенки были шеламскими лисами. Благочестивым солнцепоклонникам не пристало верить в то, что лесные звери могут быть чем-то большим, нежели безмозглыми тварями. Но каждый сопливый пацан в деревне знает, что, если убьешь шеламскую лису, лучше всего сразу жернов на шею и в омут. Можешь бежать за тридевять земель, можешь сидеть безвылазно в доме, запершись на все замки, – все едино. Не позже как через три дня тебя найдут с перегрызенным горлом.

Дед тащил Десси в дом, от ужаса колотя ее чем и куда попало, а она сквозь слезы приговаривала: «Хочу к лисичкам! Не тронь меня, хочу к лисичкам!»

Два дня она отсидела в чулане. На третий пришел Дон; дед вывел заплаканную внучку из заточения, дал ей в руки узелок с игрушками и платьицами и сказал зятю:

– Дочь твоя – рожачка. Ведьма прирожденная. Забирай своего выделка и уходи.

Дон возмутился, потребовал объяснений. Дед рассказал. И закончил так:

– Забирай и уходи. Али хочешь дождаться, когда у нее хвост вырастет и добрые люди с нее с живой кожу спустят?

Дон взмолился:

– Ода!

Но она так и не подняла глаз.

Тогда бедолага воин присел перед своим «выделком» на корточки и спросил:

– Ну что, хочешь еще к лисичкам?

Десси вытерла слезы кулачком и кивнула.

– Тогда пошли.

Десси забралась отцу на плечи, и они отправились в Шелам.

* * *

Лисички Дона беспокоили несильно. В Шеламе он жил уже шестой год и знал, когда лес сердится, а когда шутки шутит. Другое его тревожило: женщины в крепости не приживались. Оставались лишь самые ревнивые грымзы да еще задерихвостки, менявшие по три мужика за ночь. И спрашивается, что путного может вырасти из девчонки в такой компании? Только ей и останется, что у шеламских лисиц уму-разуму учиться.

Однако все как-то само собой уладилось. То ли оттого, что Десси и впрямь оказалась рожачкой, то ли оттого, что Дон с нее пылинки сдувал, но никакая грязь к ней не приставала.

А годы шли, такие же тихие и незаметные, как Донова дочка. В горах у чужан не было мира, племя воевало против племени, и в Шелам они наведывались лишь малыми отрядами. Лес гневался редко, редко давал волю своим чудищам. Белый олень из года в год оставался на землях Королевства.

Дон дослужился до десятника и решил, что выше лезть не стоит, – и здесь хорош. Десси подросла и научилась ловко уворачиваться от мужских рук. А Ода… Ода вышла замуж во второй раз, родила вторую дочку и жила чин чином…

«Только… Не верю я в ее счастье, не верю ни за что. Я же помню, какая она прежде была, а теперь все голову долу клонит. И отчим вон как ртом дергает! Поди угадай, кого он больше боится: леса ли, падчерицы ли ведьмы или своих же соседей!

И мать… Это ведь она себе казнь такую придумала за тогдашний грех. Хочет жизнь свою с этим хмырем загубить и тем за все расплатиться. Только без толку все это, донесут на меня в Купель, этим все и закончится.

А ведь донесут, как пить дать… Бежать надо, а куда побежишь? В одиночку в лесу зимовать? Не смешно даже!

Ох, чрево шеламское, забраться бы в тебя да свернуться в тепле слепым кутенком! Только дороги нет – через Меч лишь мертвые проходят, а мне боязно еще.

Клайм, радость моя, где ты хоть сейчас? Ждешь ли меня? Видишь ли, каково мне тут без тебя?»