Текст книги "Любовь в Золотом веке. Удивительные истории любви русских поэтов. Радости и переживания, испытания и трагедии…"

Первые театральные представления состоялись в конце 1786 года. В репертуаре театра входили пьесы русских драматургов («Недоросль» Д.И. Фонвизина, трагедии А.П. Сумарокова), французские оперы и комедии. Ставил Державин также собственные сочинения, как прежде, соединяя по своему обыкновению панегирики с едкой сатирой, бичуя:

 
Обманщиков, лжецов, ханжей и пустословов,
Хулителей, льстецов, язвителей, злословов,
Кокеток, игроков, неправедных судей,
И в прозе, и в стихах безграмотных вралей,
Безмозглых стихотворцев,
Бесчестных крючкотворцев,
Кащеев, гордецов,
И пьяниц, и мотов,
Господ немилосердных…
 

И превознося тех:

 
Кто будет нравами благими удивлять,
Себе и обществу окажется полезен —
Будь барин, будь слуга, но будет мне любезен.
 

Но при такой бурной деятельности конфликты неизбежны. Уже в мае 1786 года епископ Феодосий, как раз строивший свою резиденцию в Тамбове, сообщал в письме к Гудовичу, что желал бы занять весь городской квартал, в котором находилась резиденция с садами и огородами. Гудович согласился и дал распоряжение Державину. Но тот ответил, что эта земля принадлежит городу и отнимать ее у горожан никто не имеет права, и предложил предоставить епископу другое место. Епископ возражал, доказывая, что горожане самовольно стали строиться на территории, примыкавшей к его резиденции, и теперь он опасается пожара. Неизвестно, чем бы закончилась эта история, если бы епископ не умер в декабре того же года. Но Гудович понял, что новый, слишком активный и принципиальный губернатор может вовлечь в неприятности не только себя, но и его.

Затем Державин попытался вывести на чистую воду купца Бородина, беззастенчиво присваивающего казенные деньги. Бородин пользовался покровительством Гудовича, и тот в споре встал не на его сторону. Державин составил доклад о мошенничестве Бородина и подал его в Сенат летом 1788 года, но Гудович в ответ тоже обвинил Державина и наместническое правление – они-де проявили пассивность и на смогли расследовать это дело вовремя.

В ноябре 1786 года по поручению Гудовича Державин организовал закупку и поставку хлеба в столицу. На казенные деньги в сумме 100 000 рублей, присланные от Санкт-Петербургского вице-губернатора Н.Н. Новосильцева, Державин приобрел 25 тысяч четвертей хлеба (сэкономив при этом 29 255 руб.) и поручил купцу Наставину с товарищами доставить его в столицу водным путем. Для охраны хлеба он снарядил вместе с купцами военный конвой. Но путешествие было не из легких: судно несколько раз ломалось, часть хлеба утонула, часть оказалась подмочена, его пришлось сушить и пересыпать. В итоге караван остановился в Твери, и купцы попросту распродали оставшийся хлеб, так и не довезя его до Петербурга. В срыве поставок и убытках обвинили Державина, на его имение наложили арест. В донесении Сенату Гавриил Романович сообщал, что эту аферу подстроили недоброжелатели в отместку за то, что он ранее донес в Сенат о хищениях казенных денег. Разбирательство продолжалось в Гражданской палате Тамбовского суда до 1794 года. Державину пришлось ехать в Петербург и «хлопотать». Так он спас свое имение от ареста, но это стоило семье много времени, денег и нервов. Гудович потребовал у Державина, чтобы «все известия, какие печататься будут, доставлялись бы впредь ко мне в копиях для сведения», а вскоре газета и вовсе была закрыта.

Тем временем Россия вступила в войну с Турцией, где впервые блеснул гений Суворова. Казалось бы, Тамбов отделяют от театра военных действий тысячи миль, но война состоит не только из осад, атак и побед, но и из поставок армии обмундирования и продовольствия.

В 1788 году главнокомандующий Потемкин потребовал от губернских властей, чтобы изыскать деньги для оплаты закупленного хлеба для действующей армии. Державин, выслушав заявление казначеев о нехватке денег в губернской казне, хотел обратиться к генерал-губернатору и председателю Казенной палаты, но их не оказалось на месте. Тогда Гавриил Романович, не дожидаясь возвращения начальства, начал сам проводить ревизию губернской Казенной палаты. И не только нашел достаточно средств для закупки, но и вскрыл многочисленные злоупотребления и хищения государственных денег на «знатную сумму». В апреле 1788 года он доложил в Сенат, что «открыты были в содержании казны беспорядки, упущения, утайки и самыя похищения казны». Приходно-расходные книги велись без шнура, печатей и подписей, они пестрели исправлениями и подчистками, казенные деньги хранились в помещениях без замка и охраны, их могли выдавать частным лицам без расписок. Общая сумма хищений казенных денег, по подсчетам Державина, составила почти 400 000 рублей.

Однако Гудович был не только опытным военным, знающим как вести боевые действия, но и опытным чиновником. Ему удалось очиститься от обвинений. Он объявил, что деньги, которые Державин посчитал украденными, просто не записали вовремя в расходную книгу, и обвинил во всем губернского и уездного казначеев. Суд счел, что злого умысла в действиях казначеев нет, а были лишь «упущения», и оштрафовал… на полкопейки. Державин пытался обжаловать это решение у самой императрицы, но его жалоба осталась без ответа. В итоге Державина обвинили в превышении власти и неуважении к генерал-губернатору. Избежать судебного преследования ему удалось только благодаря заступничеству Потемкина. Но место Гавриил Романович, разумеется, потерял.

Екатерина Яковлевна вовсе не была «ангелом кротости и всепрощения». Она уже знала себе цену, знала цену своему мужу и не стеснялась встать на его защиту. Так первый биограф Державина, В.Я. Грот, рассказывает об одном эпизоде «тамбовский эпопеи»: «В мае месяце (1788 г.) Катерина Яковлевна, принимавшая, как известно, самое горячее участие в делах и отношениях своего мужа, имела в чужом доме прискорбное столкновение с другою дамой, которое окончательно испортило положение Гаврилы Романовича в Тамбове». Пленира даже то ли задела, то ли ударила свою оппонентку веером, что усилило скандальность ситуации, и спустя без малого 75 лет тамбовские жительницы все еще весьма страстно рассказывали об этом столкновении Гроту.

Осталось лишь утешать себя стихами.

 
Меня ж ничто вредить не может:
Я злобу твердостью сотру,
Врагов моих червь кости сгложет,
А я пиит – и не умру.
 

12

Екатерина Яковлевна стала не только соратницей, но и ангелом хранителем, для этого не самого простого в общении человека: одновременно бескомпромиссного идеалиста, едкого критика, неутомимого правдоискателя, и весьма тщеславного поэта – убийственное сочетание. Хоть ей не всегда удавалось спасти мужа от очередного падения с «колеса Фортуны», но она, как могла, смягчала удар и поддерживала в новых попытках справиться с судьбой.

Однако места для Державина снова нет, сильные мира сего хоть и ласкают его, но не говорят ничего определенного. В этих, по словам самого Державина, «мудреных обстоятельствах» он и решает купить усадьбу на Фонтанке. Она была приобретена 31 июля 1791 года на имя Екатерины Яковлевны. Поскольку большой каменный дом на момент покупки не имел еще не только внутренней отделки, но даже междуэтажных перекрытий и самой крыши, жить Державиным поначалу пришлось в другом деревянном доме, стоявшем на противоположном конце участка. Работами по строительству каменного дома, по всей видимости, руководил друг Державина – талантливый архитектор и поэт Николай Александрович Львов.

Хозяйственная Екатерина Яковлевна тут же завела «Книгу об издержках денежных для каменного дома с августа 1791 года», куда заносила все многочисленные расходы на строительство двух флигелей «кухонного» и «конюшенного», на то, чтобы провести по участку дренажные трубы, выровнять, засыпать песком и облицевать плиткой парадный двор, а также «защебенить мостовую», выстроить деревянные сараи, ледники и коровник, купить 9000 кирпичей и сложить в доме «изращатые печи», 591 рубль на оконные стекла и так далее, и так далее. «Катерина Яковлевна в превеликих хлопотах о строении дома, который мы купили», – пишет Державин Капнисту 7 августа 1791 года. Самой же Екатерине Яковлевне он посвятил известное нам с детства стихотворение «Ласточка».

 
О домовитая ласточка!
О милосизая птичка!
Грудь красно-бела, касаточка,
Летняя гостья, певичка!
Ты часто по кровлям щебечешь,
Над гнездышком сидя, поешь,
Крылышками движешь, трепещешь,
Колокольчиком в горлышке бьешь.
 

Екатерина Яковлевна входит буквально во все мелочи. Она аккуратно записывает в своем журнале, что заплатила 1 рубль священнику за молебен при закладке, на вино для угощения рабочим было потрачено 30 копеек, а на то, чтобы «посеребрить артели», 2 рубля, и это не крохоборство – дом «пожирает» огромные суммы, и Державиным опять не хватает денег.

Достройка каменного дома занимает приблизительно два года. И за эти два года в положении Державина происходят значительные перемены.

13

Три года Гавриил Романович мыкался по двум столицам, пытаясь очиститься от обвинений. Казалось, он так и утонет в судебной волоките. Но в 1791 году Фелица вновь вспомнила о своем верном мурзе. Но это происходит отнюдь не по мановению волшебной палочки, и Державин честно рассказывает в мемуарах, как, помыкавшись без места, без должности и без жалования, обратился к новому фавориту императрицы – Платону Зубову, преподнес ему оду «Изображение Фелицы», «и к 22-му числу сентября, то есть ко дню коронования императрицы, передал чрез Эмина, который в Олонецкой губернии был при нем экзекутором и был как-то Зубову знаком. Государыня, прочетши оную, приказала любимцу своему на другой день пригласить автора к нему ужинать и всегда принимать его в свою беседу». Хлопотала за него и княгиня Дашкова, но поскольку ее положение при Дворе было весьма шатко (и тоже из-за неуживчивого характера), то она скорее навредила, чем помогла своему протеже.

Главным заступником Державина снова оказался его талант. Новая ода – «На взятие Измаила», в которую Державин ловко «вписал» пропаганду «Греческого проекта» – любимого детища Екатерины и Потемкина, не могла не понравится им обоим.

 
За ним златая колесница
По розовым летит зарям;
Сидящая на ней царица,
Великим равная мужам,
Рукою держит крест одною,
Возженный пламенник другою,
И сыплет блески на Босфор;
Уже от северного света
Лице бледнеет Магомета,
И мрачный отвратил он взор.
 

Созвучна их мыслям была и критика европейских государей, которую дерзко вставил в стихи Гавриил Романович:

 
О! вы, что в мыслях суетитесь
Столь славный россу путь претить,
Помочь врагу Христову тщитесь
И вере вашей изменить!
Чем столько поступать неправо,
Сперва исследуйте вы здраво
Свой путь, цель росса, суд небес;
Исследуйте и заключите:
Вы с кем и на кого хотите?
И что ваш року перевес?
<…>
Дай руку! – и пожди спокойно:
Сие и росс один свершит,
За беспрепятствие достойно
Тебя трофеем наградит.
Дай руку! дай залог любови!
Не лей твоей и нашей крови,
Да месть всем в грудь нам не взойдет;
Пусть только ум Екатерины,
Как Архимед, создаст машины;
А росс вселенной потрясет.
 

Ода заставила обратить внимание на автора. «Ода сия не токмо императрице, ее любимцу, но и всем понравилась; следствием сего было то, что он получил в подарок от государыни богатую осыпанную бриллиантами табакерку и был принимаем при дворе еще милостивее. Государыня, увидев его при дворе в первый раз по напечатании сего сочинения, подошла к нему и с усмешкою сказала: „Я не знала по сие время, что труба ваша столь же громка, как и лира приятна“. Князь Потемкин, приехав из армии, стал к автору необыкновенно ласкаться… Словом, Потемкин в сие время за Державиным, так сказать, волочился: желая от него похвальных себе стихов, спрашивал чрез г. Попова, чего он желает…».

Надо сказать, что у Державина и Потемкина уже была некоторая «история отношений». На следующий год после триумфа «Сказки о царевиче Хлоре» Екатерина написала еще одну – «Сказку о царевиче Февее». На этот раз сказка получилась менее удачной, бо́льшая ее часть посвящена новым прогрессивным методам ухода за младенцами (не пеленать, не кутать, не укачивать) и едва ли была интересна маленьким читателям, для которых изначально предназначалась. Но в сказке есть один персонаж – воевода Решемысл, воспитатель юного Февея. Под этим именем Екатерина «зашифровала» Потемкина. И еще во время своей службы экзекутором по просьбе Екатерины Романовны Дашковой Державин, продолжая галантную игру с императрицей, написал также и оду Решемыслу, и стихотворение тогда же напечатали на первых страницах VI части «Собеседника любителей российского слова» под заглавием «Ода великому боярину и воеводе Решемыслу, писанная подражанием оде к Фелице в 1783 году».

Правда, по словам Державина, Потемкин остался не в восторге от его стихов: «Державин… свободный имел случай и довольно время объяснить, что мало в том описании на лицо князя похвал; но скрыл прямую тому причину, бояся неудовольствия от двора, а сказал, что как от князя никаких еще благодеяний личных не имел, а коротко великих его качеств не знает, то и опасался быть причтен в число подлых и низких ласкателей, каковым никто не дает истинного вероятия; а потому и рассудил отнесть все похвалы только к императрице и всему русскому народу, яко при его общественном торжестве, так, как и в оде на взятие Измаила; но ежели князь примет сие благосклонно и позволит впредь короче узнать его превосходные качества, то он обещал превознести его, сколько его дарования достанет. Но таковое извинение мало в пользу автора послужило: ибо князь, когда прочел описание и увидел, что в нем отдана равная с ним честь Румянцеву и Орлову, его соперникам, то с фуриею выскочил из своей спальни, приказал подать коляску и, несмотря на шедшую бурю, гром и молнию, ускакал бог знает куда».

Вероятно, Потемкин не доверял Державину из-за того, что тому покровительствовал новый фаворит императрицы – Платон Зубов.

Но очевидно, Екатерина вновь оценила умение Державина угадать ее помыслы. Позже, когда он уже станет секретарем императрицы, он запишет слова, которые «ненароком» вырвались у нее: «Ежели б я прожила 200 лет, то бы, конечно, вся Европа подвержена б была Российскому скипетру». И еще: «Я не умру без того, пока не выгоню турков из Европы, не усмирю гордость Китая и с Индией не осную торговлю».

Но как бы там ни было, а 28 апреля 1791 года в новом доме Потемкина на Фонтанке состоялся великолепный праздник, посвященный победе над Измаилом, Державин приглашен участвовать в организации торжества, он написал стихи для приветственного хора, позже ставшие неофициальным гимном России:

 
Гром победы, раздавайся!
Веселися, храбрый Росс!
Звучной славой украшайся.
Магомета ты потрес!
<…>
Зри, премудрая царица!
Зри, великая жена!
Что Твой взгляд, Твоя десница
Наш закон, душа одна.
Зри на блещущи соборы,
Зри на сей прекрасный строй;
Всех сердца Тобой и взоры
Оживляются одной.
Славься сим, Екатерина!
Славься, нежная к нам мать!
 

Гавриил Романович оставил нам такие воспоминания: «Сто тысяч лампад внутри дома, карнизы, окна, простенки, все усыпано чистым кристаллом возженного белого благовонного воску. Рубины, изумруды, яхонты, топазы блещут. Разноогненные с живыми цветами и зеленью переплетенные венцы и цепи висят между столпами, тенистые радуги бегают по пространству, зарево – сквозь свет проглядывает, искусство везде подражает природе. Во всем виден вкус и великолепие».

Праздник произвел на петербуржцев такое потрясающее впечатление, что о нем сохранилось множество воспоминаний. Каждый, кому посчастливилось побывать на празднестве, спешил рассказать своим друзьям и знакомым об увиденном.

Один из очевидцев отмечал, что «…в день празднества сад весь был еще несравненно более обыкновенного украшен. Все окна оного прикрыты были искусственными пальмовыми и померанцевыми деревьями, коих листья и плоды представлены были из разноцветных лампад. Другие искусственные плоды в подобие дынь, ананасов, винограда и арбузов, в приличных местах сада, были представлены также из разноцветных лампад. Для услаждения чувств скрытые курильницы издыхали благовония, кои смешивались с запахом цветов померанцевых и жасминных деревьев и испарениями малого водомета, бьющего лавандною водою. Между храмом и листвяною беседкою находилась зеркальная пирамида, украшенная хрусталями, наверху которой блистало имя Императрицыно, подделанное под брильянты, и от которого исходило на все стороны сияние. Близ оной стояли другие, меньше, огромные пирамиды, на которых горели трофеи и вензеловые имена Наследника престола, Его Супруги и обоих Великих Князей, составленные из фиолетовых и зеленых огней».

А сама императрица описала праздник в письме к Ф-М. Гриму: «Да будет известно моему козлу отпущения, что вчера фельдмаршал князь Потемкин дал нам великолепный праздник, на котором я пробыла от семи часов вечера до двух часов утра… Публика, приглашенная по билетам во дворец князя, прошла через великолепные сени и первую залу в другую громадную залу, которая по размерам и по красоте постройки уступает, как говорят, только Св. Петру в Риме…».

Вечер завершился роскошным фейерверком. А дом, в котором он проходил, вскоре стали называть Таврическим дворцом.

14

Праздник отгремел, Суворов по поручению императрицы уехал в Финляндию, восстанавливать приморские крепости, Потемкин послан ею же в Молдавию с дипломатической миссией, но 5 (16) октября 1791 года умер на обочине дороги, направляясь из Ясс в Николаев. А Державин, по протекции Зубова, получил должность кабинет-секретаря «у принятия прошений», с задачей выявления нарушений закона в сенатских документах. Таким образом, сенаторы, испортившие Державину немало крови, теперь попали в его руки.

Гавриил Романович вступил в должность 13 сентября 1791 года. Его задачей было регулярно просматривать сенатские «мемории» (записки, представленные на утверждение) и докладывать императрице, если будут обнаружены какие-нибудь нарушения. «Императрица… приказала только про себя Державину замечать ошибки Сената, на случай, ежели к ней поднесется от него какой решительный доклад с важными погрешностями, или она особо прикажет подать ей замечания: тогда ей по ним докладывать. Таким образом, сила Державина по сенатским делам, которой, может быть, ни один из статс-секретарей по сей установленной форме от императрицы ни прежде, ни после не имел (ибо в ней соединялась власть генерал-прокурора и докладчика), тотчас умалилась», – не без гордости пишет он.

Работа как раз для российского Дон-Кихота! Предыдущий опыт государственной службы мог бы подсказать Державину, что на любом месте он неизбежно начинает ссорится с начальством, но на сей раз его начальник – сама императрица. Однако Державин сумел удержаться во дворце почти два года и за это время успешно расследовал несколько серьезных финансовых афер, добился оправдания невиновных и наказания виноватых. Однако каждое такое дело превращалось в настоящее единоборство между ним и императрицей. Екатерина видела главную задачу Державина отнюдь не в восстановлении справедливости, а в ограничении власти Сената. К счастью, императрица обладала чувством юмора и высокой самооценкой, поэтому она прощала своему упрямому секретарю его донкихотские выходки. Она простила ему даже беспрецедентный случай, когда Державин, заметив, что Екатерина не внимательна к его докладу, дернул императрицу за мантилью, чтобы заставить ее выслушать его аргументы по очередному делу.

Однако, несмотря на всю свою мудрость, Екатерина была тщеславна, а вернее, привыкла к бесконечным приторным и помпезным славословиям. От своего придворного поэта она ожидала новых од: «Фелицы-2», «Фелицы-3» и так далее. Но и здесь ее ожидало разочарование. Державин вполне искренне пел хвалу своей повелительнице, находясь вдали от нее, и зная лишь образ мудрой государыни, а не реальную женщину. Теперь же, познакомившись с Екатериной лично, он пришел к выводу, что она «управляла государством и самим правосудием более по политике, чем по святой правде». Он честно хотел выполнить монарший заказ и, запершись дома «по неделе», пытался создать новую верноподданную оду, но ничего не выходило, и скоро Державин пришел к выводу, что «почти ничего не мог написать горячим чистым сердцем в похвалу императрице».

15

Зато у него всегда находилось время и настроение, чтобы воспеть свою Плениру. Так, в стихотворении 1791 года «Прогулка в Сарском селе» восхвалению Екатерины посвящены от силы две строчки. А о Екатерине Яковлевне он пишет много и охотно, видимо, здесь ему совсем не приходится кривить душой:

 
Вечернею порой
От всех уединясь,
С Пленирою младой
Мы, в лодочке катаясь,
Гуляли в озерке:
Она в корме сидела,
А посредине я.
За нами вслед летела
Жемчужная струя,
Кристалл шумел от весел:
О сколько с нею я
В прогулке сей был весел!
Любезная моя, —
Я тут сказал – Пленира!
Тобой пленен мой дух,
Ты дар всего мне мира.
 

Разумеется, Екатерине Яковлевне было очень приятно получать такие поэтические подарки. Державин не удержался и похвастался в мемуарах, что «жена его любила его сочинения, с жаром и мастерски нередко читывала их при своих приятелях, то из разных лоскутков собрала она их в одну тетрадь… и, переписав начисто своею рукою, хранила у себя».

Державины были счастливы друг с другом, но они любили собирать в доме друзей. Как в любом доме, который строят и обживают с любовью, в доме на Фонтанке сохранилось много памятных украшений, свидетельств крепкой дружбы.

Так, на стенах гостиной висели поверх обоев с соломенными вышитыми панно, сделанные руками Марии Алексеевны Львовой, жены Николая Александровича Львова, архитектора, строившего дом, и ближайшего друга семейства. На золотистой переливчатой основе, сделанной из подобранных по цвету и длине соломинок, она вместе со своими крепостными девушками вышила разноцветными нитками и стеклярусом орнаменты и целые картины. Об этом подарке Гаврила Романович вспоминает в стихотворном послании «К Н.А. Львову» 1792 года. В этом стихотворении, обращенном к другу, живущему в своем имении Никольское-Черенцы Тверской губернии, Державин сравнивает жизнь в своей городской усадьбе с жизнью Львова в деревне. По мнению Державина, деревенский житель гораздо счастливее горожанина.

 
…Труды крепят его здоровье;
Как воздух, кровь его легка;
Поутру, как зефир, летает
Веселы обозреть работы,
А завтракать спешит в свой дом.
 
 
Тут нежна милая супруга —
Как лен пушист ее власы, —
Снегоподобною рукою,
Взяв шито, брано полотенце,
Стирает пот с его чела.
 
 
Целуя раскрасневши щеки,
На пяльцы посмотреть велит,
Где по соломе разной шерстью
Луга, цветы, пруды и рощи
Градской своей подруге шьет.
 
 
«О! если бы, – она вещает,
Могло искусство, как природа,
Вливать в сердца свою приятность, —
Сии картины наши сельски
К нам наших созвали б друзей!
 
 
Моя подруга черноброва,
Любезна, мила горожанка,
На нивах златом здесь пленившись,
Престала бы наряжать в шумиху
Свой в граде храмовидный дом».
 
 
«Ах милая! – он отвечает
С улыбкой и со вздохом ей, —
Уже ль тебе то неизвестно,
Что ослепленным жизнью дворской
Природа самая мертва!»
 

Державин лукавит, мы хорошо знаем, что он отнюдь не был «ослеплен жизнью дворской», и все же он не мог позволить себе отказаться от столичной жизни и уехать в деревню: к своей государственной службе он относился не менее серьезно, чем к поэтическому призванию.

Но среди друзей интереснейшие люди своего времени: В.В. Капнист, И.И. Хемницер, Ф.П. Львов, П.Ю. Львов, А.С. Хвостов, Ю.А. Нелединский-Мелецкий, Н.С. Ермолаев, П.Л. Вельяминов, И.С. Захаров. Несколько позднее к ним присоединились: Д.И. Фонвизин, В.П. Петров, В.Я. Княжнин, И.Ф. Богданович, И.А. Крылов, А.Н. Оленин, А.М. Бакунин. Бывали здесь композиторы Д.С. Бортнянский, О.А. Козловский, Е.И. Фомин, художники Д.Г. Левицкий и В.Л. Боровиковский. По вечерам в доме на Фонтанке обсуждались литературные новинки, определялись пути дальнейшего развития отечественной словесности, намечались издательские планы.

16

Неподалеку от кабинета находилась любимая комната Екатерины Яковлевны. Это будуар, где принимали самых близких друзей и родственников, в доме эту комнату прозвали «Диванчик». Два окна комнаты выходили в сад, между ними перед большим зеркалом на столике стояли мраморные бюсты Гаврилы Романовича и Катерины Яковлевны работы Ж.-Д. Рашетта. Своему бюсту Державин посвятил стихотворение «Мой истукан», в котором он с гордостью говорит:

 
Хотя б я с пленных снял железы,
закон и правду сохранил,
Отер сиротски, вдовьи слезы,
Невинных оправдатель был;
<…>
А ты, любезная супруга!
Меж тем возьми сей истукан,
Спрячь для себя, родни и друга
Его в серпяный твой диван
И с бюстом там своим, мне милым,
Пред зеркалом их в ряд поставь,
Во знак, что с сердцем справедливым
Не скрыт наш всем и виден нрав.
Что слава? – счастье нам прямое
Жить с нашей совестью в покое.
 

Напротив окон стоял сам диванчик – большой мягкий П-образный диван, закрытый балдахином из белой кисеи на розовой подкладке. На задней стене висело еще одно большое зеркало, и многократные отражения создавали иллюзию бесконечного пространства.

Диванчик» в музее-усадьбе Г.Р. Державина.

Современное фото

Державин никогда не скрывал, что любит уют и радости жизни (видимо, он успел стосковаться по ним в молодости). Строчки «Приглашения к обеду» гарантированно вызывают сильнейший приступ аппетита. В своем стихотворении «Гостю» он воспел и «Диванчик», и сладкий спокойный сон.

 
Сядь, милый гость! здесь на пуховом
Диване мягком отдохни;
В сем тонком пологу перловом
И в зеркалах вокруг усни;
Вздремли после стола немножко,
Приятно часик похрапеть:
Златой кузнечик, сера мошка
Сюда не могут залететь.
 
 
Случится, что из снов прекрасных
Приснится здесь тебе какой;
Хоть клад из облаков небесных
Златой посыплется рекой,
Хоть девушки мои домашни
Рукой тебе махнут, – я рад:
Любовные приятны шашни,
И поцелуй в сей жизни – клад.
 

17

В сентябре 1793 года Державин получает отставку у императрицы и назначается сенатором с присвоением чина тайного советника (III класс «Табели о ранках», обращение – «Ваше превосходительство») и награжден орденом Св. Владимира II степени. Он вновь подошел к своему новому назначению очень ответственно: ездил в Сенат даже в воскресные и праздничные дни, просматривал кипы бумаг и постоянно ссорился с остальными сенаторами. С его службой в Сенате связан следующий примечательный случай, рассказанный племянницей Екатерины Яковлевны Елизаветой Николаевной Львовой: «Однажды… его упросили не ехать в Сенат и сказаться больным, потому что боялись правды его; долго он не мог на это согласиться, но наконец желчь его разлилась, он точно был не в состоянии ехать, лег на диван в своем кабинете и в тоске, не зная, что делать, не будучи в состоянии ничем заняться, велел позвать к себе Прасковью Михайловну Бакунину, которая в девушках у дяди жила, и просил ее, чтобы успокоить его тоску, почитать ему вслух что-нибудь из его сочинений. Она взяла первую оду, что попалась ей в руки, «Вельможа», и стала читать, но как выговорила стихи:

 
Змеей пред троном не сгибаться,
Стоять и правду говорить…
 

Державин вдруг вскочил с дивана, схватил себя за последние свои волосы, закричав: „Что написал я и что делаю сегодня? Подлец!“ Не выдержал больше, оделся и, к удивлению всего Сената, явился – не знаю, наверное, как говорил, но поручиться можно, что душою не покривил».

В 1794 году Державина постигло страшное горе: 15 июля умерла от чахотки Екатерина Яковлевна. Державин несколько раз брался за стихи, посвященные памяти горячо любимой жены, но всякий раз отступал – горе было нестерпимо сильным и острым. И когда он все же нашел слова, то стихи противоречили всем правилам и канонам стихосложения XVIII века.

 
Уж не ласточка сладкогласная
Домовитая со застрехи —
Ах! моя милая, прекрасная
Прочь отлетела, – с ней утехи.
 
 
Не сияние луны бледное
Светит из облака в страшной тьме —
Ах! лежит ее тело мертвое,
Как ангел светлый во крепком сне.
 
 
Роют псы землю, вкруг завывают,
Воет и ветер, воет и дом;
Мою милую не пробуждают;
Сердце мое сокрушает гром!
 
 
О ты, ласточка сизокрылая!
Ты возвратишься в дом мой весной;
Но ты, моя супруга милая,
Не увидишься век уж со мной.
 
 
Уж нет моего друга верного,
Уж нет моей доброй жены,
Уж нет товарища бесценного,
Ах, все они с ней погребены.
 
 
Все опустело! Как жизнь мне снести?
Зельная меня съела тоска.
Сердца, души половина, прости,
Скрыла тебя гробова́ доска.
 

18

Через несколько дней после смерти Екатерины Яковлевны Державин зовет ее, то ли во сне, то ли в видении, и она приходит на зов. Державин пишет стихотворение «Призывание и явление Плениры».

 
Приди ко мне, Пленира,
В блистании луны,
В дыхании зефира,
Во мраке тишины!
<…>
И все мои ты мысли
Проникни и поверь:
Хоть острый серп судьбины
Моих не косит дней,
Но нет уж половины
Во мне души моей.
Я вижу: ты в тумане
Течешь ко мне рекой,
Пленира на диване
Простерта предо мной,
<…>
Меня ты утешаешь
И шепчешь нежно в слух:
«Почто так сокрушаешь
Себя, мой милый друг?
Нельзя смягчить судьбину,
Ты столько слез не лей,
Миленой половину
Займи души твоей».
 

Через полгода, 31 января 1795 года, Державин женился вновь на дочери обер-прокурора Московского Сената Алексея Афанасьевича Дьякова, бывшей подруге Екатерины Яковлевны, Дарье Алексеевне, той самой, которую называет Миленой. Первый биограф Державина, академик Я.К. Грот, пишет, что Алексей Афанасьевич был «человеком довольно образованным: знал четыре языка, любил чтение, особенно исторических книг и путешествий… Красавицы дочери его блистали на вечерах у Л.А. Нарышкина и составляли кадриль вел. кн. Павлу Петровичу. По-тогдашнему они воспитаны были недурно: Александра Алексеевна, вышедшая за Капниста, получила образование в Смольном монастыре; другие две, Мария (жена Львова) и Дарья, были воспитаны дома: они говорили по-французски, но, как водилось в то время, очень неправильно писали по-русски. У них были еще две сестры, из которых Екатерина была за графом Стейнбоком, а пятая, самая старшая и красивая из всех, Анна Алексеевна, была за Березиным». Таким образом, женившись на Дарье Алексеевне, Державин породнился с двумя своими самыми близкими друзьями – Капнистом и Львовым.

В мемуарах Гавриил Романович с поразительной краткостью и откровенностью сознается в том, что подвигло его на этот брак: «Не могши быть спокойным о домашних недостатках и по службе неприятностях, чтоб от скуки не уклониться в какой разврат, женился он генваря 31-го дня 1795 года на другой жене… Он избрал ее так же, как и первую, не по богатству и не по каким-либо светским расчетам, но по уважению ее разума и добродетелей, которые узнал гораздо прежде, чем на ней женился».

Кроме того, ему хотелось верить, что сама Пленира послала ему в утешение Милену.

Д.А. Дьякова

О своей двадцатисемилетней невесте, а затем и жене пятидесятилетнего Державина современники отзывались так: «…добра, благотворительна, справедлива, даже великодушна, но вместе с тем чрезвычайно сосредоточена в себе, холодна и суха в обращении с близкими, а при том крайне расчетлива в домашнем быту». Недаром, когда Державин сделал ей предложение, она взяла две недели на размышление и за это время внимательно изучала приходно-расходные книги будущего мужа. Незадолго перед этим умер ее отец, она жила в Ревеле у замужней сестры, и, конечно, брак с весьма обеспеченным и занимавшим высокое положение в обществе Державиным был отличной возможностью «покинуть гнездо» и пожить жизнью хозяйки дома.