Текст книги "Биографический метод в социологии"

§ 3. Биография и проблемы идентичности

Современность можно представить как социальный процесс, который маркирует переход от домодерных топологических дифференциаций (т. е. классы и социальные группы) к функциональным дифференциациям (с такими подсистемами, как политика, право, экономика, наука, образование, здравоохранение и т. д.). В ходе этого процесса отдельному индивиду сложнее вписываться в определенный сегмент или страту в обществе, скорее, утверждаются функциональные режимы включения индивидов. Как следствие, индивид частично принадлежит ко многим подсистемам, будучи исключенным как целостный индивид. От функционально фрагментированного индивида требуется одновременное участие в различных режимах (в терминах Л. Тевено) или в подсистемах, к чему он институционально принуждается.

Это порождает две основные проблемы. Первая состоит в том, каким образом должны согласовывать свои действия и опыт индивиды как индивидуально интегрированные личности и как социально интегрированные члены общества. Вторая проблема касается того, каким образом общество соотносится с индивидами, чтобы обеспечить социальный порядок и интеграцию.

В истории социологии термин «социальный порядок» обозначает фундаментальную проблему раннего Модерна относительно того, какое влияние на индивида оказывает общество и, напротив, каким образом индивиды обеспечивают функционирование и изменение общества. Несколько позже в фокус социологического дискурса попала легитимность любого порядка, фактически возможность самого существования порядка. Находясь под сильным влиянием философских течений Модерна, все классики социологии конца XIX в. уделяли серьезное внимание разработке теории отношений между субъектом и объектом, пытаясь кооптировать индивида в общество в качестве субъекта через концептуализацию их взаимоотношений.

Сам процесс академического дискурса в ходе наблюдения за общественной действительностью и ее описания привел к фундаментальному пониманию того, что общество и отдельный индивид отличаются друг от друга, и отличие это подразумевает существование двух разных сфер. Эти сферы, имеющие различные названия – субъект и объект, гражданин и государство, индивид и общество – являются независимыми друг от друга, в то же время между ними должна быть установлена взаимосвязь. Таким образом, основная теоретическая и практическая задача Модерна состояла в том, чтобы по-новому определить взаимоотношения между этими двумя сферами.

Практическим результатом стала растущая социальная институционализация и индивидуализация, как мы показали выше, что породило парадоксальный социальный порядок, основными характеристиками которого являются амбивалентность и неопределенность. С точки зрения общества, сложность более мощных систем все более усложняет процесс управления ими. С точки зрения индивида, огромная степень свободы от жестких условий и возможность выбора из множества вариантов являются непосредственным результатом того, что этот индивид связан с обществом «только» функционально. На другой чаше весов этой свободы – стрессы и напряжение, связанные с реализацией такой полноты выбора, наряду с социальным неравенством и непропорциональным распределением ресурсов.

В начале ХХ в. Г. Зиммель и Дж. Г. Мид, размышляя о зарождающейся амбивалентности и парадоксах, связанных с этой ситуацией, представляли индивида в качестве отдельной личности, связанной с обществом творчески и автономно. Затем последовали работы Ю. Хабермаса, касающиеся коммуникативного действия и политического участия. В этих теориях используется гегелевская философская концепция идентичности, которая социологически соединяема с процессами социального опыта и настаивает на интегрированной личности. Принцип идентичности кажется необходимым в общем плане для упорядочения действий и опыта, особенно в отношении морали. Этот принцип может помочь человеку понять, кто он и чего он хочет достичь при принятии решения о том, как действовать или как разрешить моральную дилемму. Другими словами, люди, которые не знают, кто они такие, определенно не знают, что они хотят делать. Но действительно ли знание ответа на вопрос «кто я такой?» способно обеспечить надежный фундамент в многомерном мире? При полирежимном социальном порядке на членов общества возложены временны́е обязательства по причине постоянной трансформации порядка. Упрощенное понимание идентичности – в смысле способности осознавать себя по принципу «я такой, а не другой» является безнадежно устаревшим. То, что человек называет своей «идентичностью», неизбежно принадлежит большому числу личностей, затерянных в прошлом, а также «незнакомому Другому». Ответ на вопрос «кто я?» можно искать в зависимости от числа возможных ситуаций, в которых он возникает.

Трудности такого рода могут побудить отказаться от концепции идентичности, как не имеющей практического значения для ответа на эти вопросы. Как только мы пытаемся определить, что же значит это «я» или кем на самом деле является конкретный человек, мы обнаруживаем, что за спиной стоят «ты», «мы» и «они», выступающие неотъемлемой частью всех человеческих действий и всего опыта. Понятие «идентичность» является ответом на эту дилемму, которая отражает сложность и многослойность включения индивида в общество. Иллюстрацией этой проблемы являются модернистские (Ю. Хабермас) и постмодернистские (М. Фуко) дискурсы идентичности. Первый говорит об идентичности и субъекте, а второй – о внешней и множественной случайности. Однако, может быть, существует и третий путь – платформа, на которой обыкновенный человек приспосабливается к современным условиям, постоянно создавая и воспроизводя социальный порядок, определяя на практике меру своего участия в современном обществе? Как ему удается поддерживать определенный социальный порядок и интеграцию своего «я»?

Мы полагаем, что такой платформой является биография, которую можно представить как интерпретативный жанр тематического описания личности, позволяющий организовать жизнь во временнóм аспекте, а также в плане участия в различных социальных институтах и мероприятиях. Современные биографии возникают как дискурсивные, интерпретативные произведения, сначала в коммуникативной, а затем в письменной форме. Понятие «биография» подразумевает описание, которое возникает в результате самонаблюдения и структурирует жизнь индивида как до возникновения определенного события, так и после него. Интерпретативную работу по самоориентации на протяжении жизни на фоне социальных изменений можно назвать вслед за В. Фишером-Розенталем «биографической работой». Биографическая работа как социальная практика (а не научный дискурс идентичности) является ответом на проблемы социальной интеграции и социального порядка в эпоху Модерна, который дает возможность сформулировать эти проблемы с точки зрения как индивида, так и общества [Fischer-Rosenthal, 1995a; 1995b].

В процессе поиска путей выхода из неожиданных и противоречивых ситуаций речь со всеми присущими ей коммуникативными и повествовательными свойствами становится очевидным средством надежного определения места индивида, а также структурирования социальной жизни. Через речевую активность члены общества создают свой мир. Они интерпретируют события и передают эту информацию другим, тем самым производя опыт и знания. Любой социально-научный подход, который отдает должное понятию социальности, в той или иной мере принимает во внимание язык.

Разговорный язык позволяет представить прошлые события, изменив их порядок и применив их в контексте того, чего можно ожидать в будущем. Таким образом, он является основным элементом при создании биографических структур. В общем плане разговорный язык дает нам возможность расставить по времени события и действия, произведя тем самым сложную сеть ссылок, в которой индивид может как стать тем, кем он есть, так и изменить свою роль. Этот процесс принимает форму самопрезентирующего и самовыражающего повествования со ссылками на самого себя или на истории жизни индивида. Хотя индивиды зачастую не уверены в том, кем они являются или что с ними происходит в определенный момент их жизни, способность рассказывать о том, кем они стали, позволяет им на время представить себя в качестве цельных людей, несмотря на присутствие различных других возможных, зачастую противоречивых, вариантов представления их истории. Истории жизни строятся преимущественно с точки зрения самопрезентации, с высоты которой человек воспроизводит прошедшие события и заглядывает вперед – на то, что ожидается или предполагается. Практически истории жизни являются конструкциями «на время» – аутопоэтическим процессом, посредством которого индивиды определяют свои ориентиры и создают себя. Несмотря на то что такие истории отражают практические достижения, они ни в коей мере не являются произвольными; также и люди, готовые выслушать ее, хотят услышать не просто любую историю. В отличие от историй выдуманных, биографии являются историей жизни. История жизни предполагает описание того, через что проходит человек в течение своей жизни, значения взаимодействия с другими и, наконец, развития его внутреннего «я».

Организации и социальные институты создают нормативные биографические паттерны. Так, в соответствии с институциональными требованиями индивид изображает свою трудовую деятельность как карьеру – заданный биографический паттерн, которым индивид может и должен пользоваться. Индивиду становятся все более доступными сети упорядоченных во времени позиций и последовательных действий, освоение которых является неотъемлемым требованием для полноправной интеграции в общество. Говоря в целом, жизнь не только делится на периоды – детство, молодость, взрослую жизнь и старость, – но и биографически упорядочена: в меньшей степени – в зависимости от образования, в большей степени – в зависимости от профессиональной подготовки. Эта временнáя дифференциация означает, что сам по себе процесс старения иногда влечет за собой утрату возможностей, которые уже не «относятся» к соответствующему этапу жизни лишь в связи с тем, что индивид стал старше определенного возраста. Биографические паттерны инструментальны также в организации определенных видов деятельности (например, профессиональная подготовка для определенной работы) или в качестве предписания поведения в большинстве ситуаций, возникающих в современной социальной жизни – от семьи до образования и работы. Биографии необходимы для институциональных практик, отвечающих за «упорядоченность» общества (право, политика, религия). Итак, биография как особая форма темпорализации предоставляет возможность как индивиду, так и обществу модус обращения с неожиданными ситуациями, обеспечивая баланс возрастающих возможностей и вариантов. Биография по определению подразумевает пересечение индивида и общества.

Однако, возвращаясь к поставленному вопросу, отметим, что мы отрицательно позиционируемся по предложению В. Фишера-Розенталя заменить понятие идентичности, которое он считает излишним, на понятие биографической работы [Fischer-Rosenthal, 1995c]. Если рассматривать биографию на двух уровнях – как социальную практику и как социологическую концепцию, – то биографизирование в смысле, употребляемом В. Фишером-Розенталем, скорее, относится к уровню социальной практики. На этом уровне биография представляет собой сеть событий и возможностей, которые постоянно сводятся вместе и интерпретируются в процессе жизни. Биография одновременно и создает, и обрабатывает разделение событий по времени, конструируя в рассказе необратимое, последовательное время, или хронологический порядок, и феноменологическое время, представленное в настоящем и воплощающее конкретные воспоминания и ожидания будущего. Биография относится к открытому для интерпретации процессу становления. Но обращение к социально-конструктивистской парадигме и ее объединение с концептом идентичности позволяет также представить как изменение, так и темпоральность в понимании «принадлежности», состояния «бытия» или «обладания», например, социальной, гендерной, этнической или национальной идентичностью. Биографическая работа как понятие не заменяет полностью процесса идентификации, поскольку последний имеет тенденцию увязываться с преднамеренными «решениями» и «приписанными» характеристиками, что особенно важно в целях анализа институциональных рамок биографии. Существенный акцент в производстве идентичности следует сделать на его медиуме – нарративе – и тем самым ограничить его сферу презентации, претендуя на частичную, локально размещенную, заведомо неполную, но нарративную идентичность, которую мы рассмотрим подробнее во второй главе.

Устный рассказ или письменная история жизни удовлетворяет человеческую потребность в подчинении случайности; например, говоря о том, кем он является, человек объясняет, как он стал тем, кто он есть. Понимание самого себя возможно только через видение себя в потоке становления. Во все большей степени именно история жизни оказывается способной охватить всю сложность человеческого «я» во времени, включая биографические трансформации и противоречия. Социальное положение индивида, а также мириады функциональных связей с основными подсистемами представляются менее важными с точки зрения ориентации в окружающем мире человека и других людей в его окружении, чем возможность рассказать историю прожитой жизни при всем многообразии толкований реальных событий. История жизни кажется единственным средством подотчетности перед другими людьми, средством помочь им понять, чего они могут ожидать от этого человека. Биографизирование, даже как производство «иллюзий», может иметь не только дискурсивный характер, что бесспорно в отношении жанра институциональных биографий. Рассказывая свою жизнь, мы создаем форму, посредством которой распознаем в этой жизни то, что без этой формы не увидели бы, – смысл.

Как биографическое направление обходится с той же проблемой субъективности, как методологически она осваивается? Наслоение жизненных практик в биографии объективирует приобретающие социальное значение индивидуальные жизненные образцы (удачных/неудачных карьер, успешных/неуспешных браков, миграции, стратегий выживания и т. д.), «передавая» их в пространство наследуемого социального опыта и изменяющегося социального времени. Этот процесс превращения субъективного в интерсубъективное, т. е. разделяемое в социальном взаимодействии, и далее в объективированное – процесс выкристаллизовывания социальности.

В заключение необходимо отметить, что понятие биографии не воспроизводит разрыва между индивидом и обществом, а, скорее, структурирует обе сферы. В своих проявлениях в виде истории жизни и институциональных биографических паттернов биография перекрывает теоретически сконструированный разрыв между внутренней и внешней сферами. Таким образом, биография имеет двойное значение. С одной стороны, она относится к социальной структуре, предоставляя действующим лицам различные социально смоделированные жизненные пути, которые тем предстоит пройти в своей жизни. А с другой – она относится к той истории, которую индивид способен и намерен рассказать.

§ 4. Биография и Устная история

Человеческая память и социальная история находятся в непростых отношениях взаимного отчуждения/освобождения. Как писал М.К. Лавабр, «память… славится умением тихо, но искренне сопротивляться тогда, когда политические власти грубо обращаются с историей и манипулируют прошлым» [Лавабр, 1996, с. 233]. Это искреннее сопротивление памяти, не вошедшей в официальную память, соответственно и в официальную историю общества, стало широко востребовано в наше время переписывания идеологий. Перестройка открыла архивы, сформулировала политический заказ на новые национальные идеи, заодно либерализировала и отношение к ущемленным в истории социальным группам, коллективная память которых стала оформлять собственные дискурсы. Можно солидаризироваться с мнением П. Нора о предперестроечном Советском Союзе: «В противовес истории, которая практически из лжи превратилась в так называемую научность, возврат к памяти, может быть, и не является прямым подходом к исторической правде, но, без сомнения, является символом свободы и альтернативой тирании» (цит. по: [Лавабр, 1996, с. 234]).

В общем русле тематизации субъективности развиваются и устно-исторические исследования. Объектами изучения Устной истории также являются субъективные воспоминания, личные переработки пережитого, индивидуальное поведение и его объяснение в истории, личная ответственность в исторических процессах и их толкование вместе с биографическими конструкциями и жизненными путями. Воспоминания, опрос свидетелей, биографии и автобиографии, личные фотографии и другие субъективные объекты воспоминаний – важнейшие источники для исследования исторического развития. Субъекты, а также их опыты играют значительную роль в анализе развития консенсуса и конфликта в обществе, в отношении между «большой политикой» и субъективными возможностями в общественных отношениях, их границах и связях. Речь здесь идет об исследовании людей в истории и об их способе обращения с историей, о топосе вспоминать, означать, понимать.

Субъективные вспомненные свидетельства также являются ресурсом для микроистории, для которой имеется мало других источников, или там, где вследствие своего предмета выходят на авансцену субъективные источники, например, семья, родство, гендерные роли, стили воспитания, практики труда и профессии, но также и воспроизводство элит во властных структурах, партиях и прочих институтах, религиозные связи и ритуалы, их секуляризация и т. д. Как понятие Устная история – историографический импорт из США, оно прижилось, несмотря на редукцию к источникам устного характера. Но под Устной историей имеется в виду более чем техника опроса свидетелей событий, скорее – смена перспектив в буквальном смысле слова. Речь о другом способе рассмотрения – о том, чтобы субъективность и опыт субъектов вообще сделать предметом историографии и объяснить их как передаваемые по наследству или традиции, тем самым они получают статус, ранее неприемлемый в других историографических школах. Для такой постановки вопроса и исследовательских целей недостаточно одних устных источников, необходимы многочисленные другие эмпирические изыскания и комбинация методов. В итоге задача Устной истории заключается в том, чтобы с помощью различных источников и методов обнаружить и описать след передачи индивидами и группами населения их опыта, культуры и жизненных форм.

Устная история – междисциплинарное исследование на стыке истории, социологии, этнологии, социальной психологии, антропологии, все более и более социально ориентированная область истории, которая как методологически (Устная история как дополнительное производство источников через ретроспективное интервью), так и концептуально (историческое исследование как субъектно ориентированная наука об опыте) дает представление о новых перспективах социального познания. Эти перспективы, безусловно, связаны с историей сознания как индивидуализированным процессом присвоения/освоения истории. Историческое сознание означает в этом контексте синхронию переработки истории, интеграцию биографического в коллективную историю как результат превращения пережитой истории в означенное переживание, соединение прошедшего с современным и будущим посредством поиска смысла. Процесс присвоения истории, автономная реконструкция исторического переживания происходят в воспоминании как в модальной форме интернализованной переработки истории. Можем ли мы рассчитывать тогда на прямой доступ к жизненному прошлому, тем более тех, история которых не нашла места в официальной истории? На весьма существенный аспект устно-исторического исследования обращает внимание американский исследователь М. Фриш, комментируя «Тяжелые времена» С. Теркеля: «В Устной истории можно видеть способ обойтись без самой интерпретации прошлого историками-профессионалами и соответственно избежать всех связанных с этим проблем элитарности исторического знания и неизбежного привнесения современного контекста. Может показаться, что Устная история позволяет непосредственно общаться с прошлым, вносит меньше искажений в его образ» [Фриш, 2003, с. 58]. Призывая к осторожности в анализе интервью о прошлых событиях, М. Фриш предлагает дифференцировать три вопроса, ответы на которые могут помочь соотнести смысловые оси прошлого и будущего: кто говорит? О чем идет речь? Что нам рассказывают? [Там же, с. 63]. Это несколько напоминает известную формулу Ласуэлла для анализа дискурсивных текстов: «Кто что сказал кому с каким эффектом». Что ж, искусство интервьюирования и заключается в том, чтобы существенное событие в жизни интервьюированного не задокументировать изолированно, а представить в системе значимых связей, эпизодов, информации при условии методического контроля за процессом интерпретации.

Исторические науки могут занимать гораздо более активную позицию в воспроизводстве коллективной памяти, чем им предназначается с первого взгляда. Идентификация самих историков со своим социальным слоем, полом, поколением приводит часть из них к тому, чтобы рассматривать, обозначать передачу памяти через участников и свидетелей как «коммуникативную традицию» [von Plato, 2000, S. 11]. Под коммуникативной памятью мыслится больше, чем передача памяти благодаря свидетелям событий. Скорее, это такие события и связанные с ними стратегии воспоминаний, на основе которых коллективы объединяются в сложном процессе выработки дискурсивных стратегий. Коллективы, о которых идет речь, – это семьи, социальные группы, партии или даже нации, но и некоторые группы с определенным опытом коллективного страдания, преследования, стигматизации и т. д. Они сами из определенных целей культивируют воспоминания. Воспоминание, стартующее прежде всего как индивидуальное, впоследствии конструируется через институционализированный процесс организации воспоминания (например, через фонд памяти) таким образом, что становится чисто коллективным. Мы уже вспоминаем себя в модусе, указывающем на коллективные инстанции социализации в рамках коллективов, которые это восприятие контролируют, подкрепляют или отклоняют. Мы рассказываем их в той форме, которая также структурирует эти воспоминания.

Дилемма Устной истории: сохранять и передавать ли микрознание о стратегиях совладания с историей в виде «моральной ущемленности, скрытых защитных маневров, гнева и стыда» [Assmann, 1999, S. 14] в описании истории, что составляет полноту ее субъективного отражения, или готовить сегменты лишенной субъективности коллективной памяти в копилку культурной памяти сообщества? А. Ассман задается вопросом: должна ли предварительно «история» в головах, сердцах и телах пострадавших сначала умереть, прежде чем она, как Феникс, возродится в качестве науки из пепла исследовательских опытов? Объективность, по Ассман, это не только вопрос метода и критического стандарта, но и мортификация, вымирание, выцветание страдания и ущербности [Ibid.].

Очевидно, что документированная коммуникативная память, которая жива у нескольких поколений, овеществляется при вхождении в культурную память сообщества, объективируясь как нормативный, пограничный или анормативный текст. Вопрос только в том, какова та позиция в общем, но не равноценно означенном символическом пространстве культурной памяти, которую займет та или иная коммуникативная память определенной социальной группы. Реабилитация одних с неизбежностью требует развенчания других, поскольку наличие дискурса официальной истории иерархизирует культурное поле по принципу «ближе – дальше».

Здесь заключена сложность позиции Устной истории или той ниши культурного поля, на которое она претендует. И еще сложнее она станет со временем, если доминирующие сообщества – не только очевидцы – создадут новые рамки соотнесения или изменят доминантный образец толкования. Ведь последующие поколения будут иметь другие ценности и другой горизонт опыта по сравнению с очевидцами. Тем драматичнее, если написанная, медиально опосредованная, на выставках представленная история выступает чужой или даже враждебной. Для ставших рутинными воспоминаний столь же трагично просто обесценивание пережитого исторического опыта как форма символической смерти.

Эта оспариваемость истории, разорванность различных поколений и социальных групп с собственными переопределяемыми традициями и ставшими самостоятельными мифами «снимается» в единении, реализуемом в стратегиях воспоминаний, а также в создании островков коллективной памяти в виде Фонда жертв Холокоста, «Мемориала», различных биографических архивов. С угасающим воспоминанием очевидца дистанция по отношению к событию становится не только больше, она также изменяет свое качество, которое может быть компенсировано фильмами, мемуарами, выставками, картинами. История девочки по имени Анна Франк заново переживается через поставленный спектакль, переизданный на многих языках мира дневник, позволяя уже далеким от реалий Второй мировой войны поколениям пережить, а не только узнать, как это было.

Это показывает, насколько тесно связаны «история и память», «опыт и история эпохи», насколько актуальны переходы от коммуникативной к культурной памяти и что может быть потеряно, если «насыщенное опытом прошлое» со всеми его стратегиями подавления/овладения прошлым само не становится предметом исследования. Пример такого исследования: документация и анализ воспоминаний еще живых, их передача в «чистое будущее», которое имеет теперь долгую медиальную жизнь и все больше влияет на коллективную память.

Устные историки П. Томпсон, Д. Берто, Г. Элдер, М. Коли, Т. К. Харевен так мотивировали свое участие в этом направлении: «Нашей задачей было заново внести в социологию не «предмет» (который в большей степени является философской категорией), а конкретный опыт людей, погруженных в социальные отношения в историческом контексте. Мы обращались к людям, которых интервьюировали, как к носителям информации о социальных (или, скорее, о социально-исторических) средах, истории жизни которых были запечатлены в этих контекстах в конкретное время (хотя и не обязательно на всю их жизнь). Мы отдавали себе отчет, что люди, от которых мы получали информацию, сообщали нам не только «правду, и ничего, кроме правды». Однако мы полагали, что, собирая множество историй жизни из одной и той же среды, мы сможем обнаружить повторяющиеся модели, относящиеся к коллективным явлениям или разделенному коллективному опыту в конкретной среде. И в самом деле нам впервые удалось описать определенные социальные среды и коллективный опыт. Мы считали, что люди приобретают знания относительно механизмов функционирования среды, в которую они вовлечены. Такое знание социальных процессов и структур, без сомнения, имеет лишь частичный характер, однако его невозможно получить иначе (например, в книгах или архивах). Поэтому с эпистемологической точки зрения представлялось разумным спрашивать людей об их знаниях, чем всегда занимались антропологи. Кроме того, такой подход представлялся нам возможностью по-новому оценить «врожденные» знания, а следовательно, и их носителей. Мы считали это полезным и в «политическом» плане, с точки зрения социальной справедливости и моральной реинтеграции в коллективное сознание членов общества более низких социально-экономических классов» [Bertaux, 1996, p. 2].

Какие же эпистемологические проблемы Устной истории по-прежнему возникают в дискуссии? Одни из них лежат внутри дискурса, другие вынесены вовне – в общество. Прежде всего это проблема достоверности Устной истории. Кто-то ищет в историях следы тщательно похороненной под официальными версиями событий правды, кто-то – логику и типику совершаемых поступков, кто-то реконструирует причины умолчания или оправдания, как, например, в переведенной на русский язык книге П. Сихровски «Рожденные виновными. Исповеди нацистских преступников» [Сихровски, 1997]. Правда и вымысел сплетены в единое целое под названием «история жизни». Можно отнестись к вымыслу изящно, как это делает в «Шести прогулках по повествовательному лесу» Умберто Эко. Он рассказывал, что любая реальность в мире реальности может быть поставлена под сомнение. Кто знает, прав ли на самом деле Эйнштейн, между тем как в мире вымысла факт смерти Эммы Бовари непреложен… Художественный вымысел дает нам прочный мир, куда устойчивее мира реального, даже если мы привыкли думать иначе [Eco, 1991].

Серьезная критика субъективных источников в историческом исследовании касается следующих оснований:

как субъективные источники, они отражают только воспоминания отдельных индивидов, не давая обоснованных обобщений относительно опрошенных;

они возникли вследствие субъективных интересов;

это источники, которые, как, например, автобиографии, возникли гораздо позднее описываемых событий и часто в целях легитимации;

ничто так не обманчиво, как воспоминание или память, населенные новыми событиями и опытами;

устные источники возникают благодаря диалогу с Другим, преимущественно оценивающим, и тем самым создают собственные источники, которые в большей степени отражают современность и взгляды участников или коды их понимания, их отклонения или идентификации [Plato, 2000, S. 7].

Часть представленной критики относительно опыта или значения субъективности основывается на определенной подмене. Если исключить те работы по истории, например, менталитета, которые относятся к источникам памяти некритично, недифференцированно, с наивной верой в их правдивость, то останутся работы, обращающиеся к исследованию субъективности в истории и нуждающиеся именно в тех источниках, которые могут опосредовать эту субъективность. Выбранный метод исследования должен соответствовать его предмету. В таком случае те, кто критикует субъективность источников, должны в действительности критиковать не источник, а постановку вопроса. Кроме того, многие пункты критики, которые направлены против субъективных источников, можно адресовать любому другому источнику, особенно официальным документам, которые разработаны субъектами социальных институтов со специфическими интересами. Очевидно, что здесь мы выходим за рамки собственно истории и конкурирующих внутри нее парадигм, ведь то, что ограничивает политическая культура, позднейшая история утрачивает, если она пренебрегает субъективным опытом и проработкой истории. Политика открывающихся на краткий период архивов эпохи гласности, остроумно названной немцами Milchglasnost (симулякр из гласности и молочного стекла), манипуляции со спецхраном, коллективные мероприятия к юбилеям, прокатывающиеся волны мемуарного освоения ушедших событий – все эти сюжеты говорят о том, что коллективная память общества пульсирует в регулируемом политической задачей ритме.