Текст книги "Лабиринты автобиографии. Экзистенциально-нарративный анализ личных историй"

5. Семантическая ось «Интегральность – ассертивность» может рассматриваться как вариация философской диады целого и частей. В одном случае человек интерпретирует свой жизненный путь, разворачивание его “сюжета” с позиций тяготения к целостности, однонаправленности, «монолитности». Тогда он излагается как будто бы подчинённый одной идее, направленный на некую единую цель, и все части автобиографического повествования свидетельствуют о разворачивании жизненного движении к этому целому. С другой стороны, ось характеризует устремленность человека к полимодальности жизнеосуществления: субъект и его жизнь при такой интерпретации выступают дискретными, прерывистыми образованиями, состоящими из самостоятельных и разнонаправленных в смысловом плане фрагментов – части жизни здесь не подчинены единому смысловому вектору и образуют самостоятельные целые – они важны сами по себе, а не только в контексте реализации некоего гипотетического предначертания, как в первом случае. В первом случае жизнь воспринимается субъектом как однонаправленный, всё себе подчиняющий, вектор, будто бы устремлённый к одной, почти не пересматриваемой во времени цели («Я должен», «Я рождён для…»). В противоположном варианте жизнь воспринимается как ветвящаяся структура, где свершившееся изменение тянет за собой последующий каскад изменений, способных полностью изменить первоначально выбранное жизненное направление и намеченный для себя экзистенциальный проект самовоплощения («Я увидел, что могу», «Мне представился шанс…»). Можно предположить, что здесь интерпретируются потенциальные возможности собственной жизни и ставится вопрос: «Жизнь разворачивается как единое целое вне зависимости от моего участия в ней или она состоит из дискретных сюжетов, предусматривающих возможность моего личного выбора и участия?».

«В книге моей жизни есть несколько совершенно не похожих друг на друга страниц, и я на каждой из них – разный. Одна страница, почти уже забытая – это детство, а родился я давно, в 1930 году. Я был тихим, послушным мальчиком из хорошей семьи – моя мать работала костюмером в театре, а отец был мастером на обувной фабрике. Когда я родился, они уже оба были в возрасте, я был их поздним и единственным ребёнком. Я хорошо учился в школе, не озорничал, не водился с плохой компанией. Очень любил математику, ходил в кружок авиамоделирования в Доме пионеров – тогда многие мальчишки бредили самолётами и небом. Отец всегда следил, чтобы я побольше читал, а мать брала с собой в театр не только на детские утренники, но иногда и на вечерние, взрослые спектакли. Не скажу, конечно, что я дитя кулис, но это с детства привило мне какие-то идеалы. По выходным мы всегда ходили в кино, зимой катались в парке на лыжах, а летом снимали дачу под Истрой. Там мы с отцом пробовали запускать мои “авиамодели”: так и вижу нас с ним, бегущими по краю зелёного обрыва… Жизнь казалась ровной дорогой… Когда началась война, отца почти сразу призвали, и он погиб в первые же дни. Мы с матерью вместе с театром уехали в эвакуацию в Казахстан. Мать, которая и без того была слабая здоровьем, да ещё сломлена горем, умерла в 43-ем от тяжелой пневмонии, и я, домашний ребёнок, оказался в детдоме с его незнакомыми мне порядками, детской жестокостью, несправедливостью, озлобленностью. Я был тихий, слабый, неприспособленный к самостоятельной подростковой жизни, другие мальчишки этим пользовались, и мне часто от них доставалось: меня дразнили, били, у меня всё время что-то воровали, сваливали на меня вину за все проступки… Я закрылся и озлобился на весь мир. В том детдоме, хотя я пробыл там всего около двух лет, для меня началась совершенно другая жизнь, и я сам стал другим. После семилетки я, как детдомовец, был отправлен в ремесленное училище, где мои технические способности не прошли мимо учителей. Там я быстро пробился из аутсайдеров в авторитеты… После училища стал работать на заводе – и снова, вроде, ровная дорога. Вот сейчас понимаю, что я тогда был уже совсем другой человек, чем раньше. Вот скажите, разве бывает так, что ты превращаешься в свою противоположность? А со мной это было. В то время мы гуляли компаниями, ходили на танцы, много дрались стенка на стенку. А я жестоким стал после детдома, слабость и сомнения в себе скрывал грубостью, иногда – как с цепи срывался и в одной из драк сильно покалечил парня моих лет – за девчонку, которая того и не стоила. Она, я и тогда это понимал, была только поводом для сбрасывания моей обиды, злости, отрицательной энергии. Я искал такие поводы. Дали мне пять лет. И вот – снова жизнь развернулась в иную сторону. Тюрьма хорошему не научит, не верьте. И меня не научила. Вышел, правда, не сломленный, с решимостью жизнь переменить. Но на приличную работу с судимостью не брали, пошёл вопреки себе и дружкам на стройку простым рабочим. Ничего в те годы у меня не было – ни жилья, ни семьи, ни образования, ни перспектив, одна озлобленность, тоска и угрюмость. Жил одним днём – от получки до получки, и всё равно пытался что-то сложить из своей жизни. Единственное, что было хорошо – я не пил, как остальные работяги. Может, конечно, в конце концов, и спился бы – от безнадёги, от тогдашней выпрямленной, простенькой советской житухи. Но рассчитывать мне было не на кого, старался держаться. Помню, что очень хотел учиться дальше. Но с чего начинать? Ни кола, ни двора. Деньги были нужны отчаянно, и я со своими двумя тюремными дружбанами подрядился дачки строить и ремонтировать. Дружки мои быстро сели по новой за кражу стройматериалов, а меня каким-то случаем новая отсидка миновала. Случилось другое – как-то в поисках заработка я подрядился на ремонт кровли у одного старого одинокого профессора, тоже, кстати, своё отсидевшего по молодости, но реабилитированного. Несколько выходных жил у него на даче, как водится, вечером выпивали – разговоры разговаривали, я ему о своей жизни и о детских мечтах рассказал, про самолёты-то. А он познакомил меня со своим другом-авиастроителем. С судимостью меня на авиапредприятие, конечно, не взяли, но он помог мне устроиться водителем к одному начальнику и поступить в МАИ на вечернее. И вот снова, смотрите – казалось бы, шёл я уже по кривоватой дорожке, ан она выпрямилась. Жизнь порой такие крутые повороты делает, такие виражи закладывает! Когда начал учиться, что-то во мне встрепенулось-вспомнилось-ожило. Я постарше других был, в жизни побольше понимал, учился, как зверь. На практику пошёл к тому самому Андрею Феоктистовичу, другу моего профессора. Через его протекцию всё же взяли меня в конструкторское, а работать я и умел, и любил, поэтому быстро стал продвигаться по служебной лестнице наверх, преодолевать чужие предубеждения было для меня даже чем-то вроде спортивных достижений тогда. А дальше внезапно всё вообще случилось как в сказке – в 60-х к нам приехала французская делегация по обмену и наладились международные связи. Хоть и с трудом (я был всё-таки когда-то давно судимый, неженатый, беспартийный – практически, не выездной…), меня включили в состав большой делегации во Францию, в Ле Бурже. Это была страшная редкость тогда, просто неслыханное везение. Мне говорили, что так решили даже не наши – за меня просила французская сторона. И там нашу делегацию сопровождала переводчица-француженка с русскими корнями… Короче, я влюбился, как мальчишка. Вот, верите, столько лет жил сам по себе, уже привык к одиночеству, а тут всё сложилось и решилось для меня в один миг, как будто бы какой-то недостающий осколок жизни встал на своё место! И двойное счастье для меня, что любовь оказалась взаимной. Подумать только! – Столько лет судьба ждала, чтобы мы встретились! Через два года мы поженились, преодолев все сложности заключения брака с иностранными гражданами. Чтобы уехать во Францию, тогда и речи быть не могло, но мы очень любили друг друга, и она решилась переехать ко мне. Через год у нас родился сын, такой же поздний, единственный и любимый, как и я когда-то. И вот только в конце 90-х, когда умер её отец, а наша жизнь изменилась так, как никто и не предполагал, мы решили переехать… Больше, конечно, ради сына. Вот такие непохожие линии иногда умещаются в одну-единственную жизнь» (Андрей Г., 82 года).

6. Семантическая ось «Рациональность – иррациональность» позволяет интерпретировать собственное жизнеосуществление либо с позиций следования, подчинения его неким лежащим вне субъекта правилам, либо подчинения её случайным, стохастическим, авантюрным, рискованным факторам. В первом случае можно говорить о том, что субъекта интересует «правильность», проверенная временем и другими поколениями людей «разумность» выстраивания жизни, «универсальная похожесть» её на некий социокультурный прототип, образец («Они требуют – я подчиняюсь»), а во втором – о почти трикстерском восприятии жизни как экзистенциального трипа, приключения, авантюры («Я хочу – я пробую»). Тогда для жизни нет неукоснительных правил, канонов, оценок, которые стоит охранять, которыми стоит дорожить, о которых стоит заботиться, потому что и здесь, и в «других пространствах и мирах» возможны другие, не менее интересные варианты существования. «Жизнь коротка и преходяща» – принцип, который заставляет человека совершать всякие иррациональные «пробы пера», бросать себя на расширение границ собственного жизненного мира, пренебрегая страхом перед социальными оценками, санкциями или неудачами. Интерпретации, как думается, могут подвергаться личностные итоги социализации (меры собственной зависимости-автономности от других в сопоставлении с рефлексируемой подлинностью). Вопрос, который, вероятно, может формулировать для себя личность – «Должен ли я жить по каким-то иным правилам, кроме тех, что вывел для себя сам и подтвердил своей жизнью?».

«Мой отец всегда говорил, что если дела в жизни не идут так, как надо, надо такую жизнь “переламывать”. Смысл в том, чтобы сделать что-то такое, на что в благополучных обстоятельствах ты никогда бы не решился, поступить вопреки ожидаемой логике. Он сам так поступал, и я с детства привык жить именно по этому принципу. Красивые девчонки ждут “принцев на белом коне” – он женился на некрасивой. В вузы, куда стремились все, были безнадёжно высокие конкурсы – он пошёл и поступил в самый непрестижный, был там лучшим студентом. Квартиру в приличном районе он бы ждал до второго пришествия, поэтому сразу, как встал вопрос, согласился на самый паршивый в городе район. И так – почти во всём: пошутит, посмеётся над собой или паршивой жизнью и выкинет что-нибудь “эдакое”, чего никто и не ожидает: все старались “откосить” от армии, а он сам явился в военкомат, хотя мог рассчитывать на отсрочку; ходил стричься к начинающим парикмахерам и практикантам; не избегал молодых неопытных врачей; смотрел кино и читал книги, которые никто не понимал; уже во взрослом возрасте получил второе высшее образование – философское; все на дачах сажали картошку и огурцы, а он выращивал дыни и виноград… Он всегда говорил: вот, идёшь к начинающему врачу или парикмахеру, и он старается для тебя, потому что ему важна не только твоя положительная оценка, но и возможность самоутвердиться в своём деле; женишься на некрасивой – и она благодарна тебе за этот выбор, никогда не изменит и не предаст… И, знаете, в этой жизненной философии что-то есть…» (Владислав, 44 года).

Очевидно, что указанными осями не схватывается вся полнота предельных вопросов, которые личность может ставить для себя, а преимущества или недостатки каждой из них достаточно относительны. Принципиально, в самоинтерпретации просматриваются и такие семантические шкалы, как «Единичность – Универсальность» («Является ли моя жизнь уникальным феноменом?»), «Прагматизм – Идеализм» («Моя жизнь имеет ценность сама по себе?») и др. Не претендуя на завершенность анализа, мы в заключение хотели бы подчеркнуть тот факт, что процесс автобиографирования среди прочего выполняет для личности необходимую герменевтическую функцию, позволяя ставить экзистенциальные вопросы, моделировать возможные ответы на них, строить стратегии самовоплощения и тем самым преодолевать пресловутую «тревожность бытия». В этом плане автобиографическое моделирование есть способ «встать в отношение» к собственной жизни и овладевать самим собой.

Глава 2. «Бытие-под-собственным-взглядом»: отражение жизненного и экзистенциального опыта в автобиографических нарративах личности

Я ведь говорю не о самих вещах, сэр. Я говорю об их значении. Вот я сижу здесь и знаю – я живу.

Р. Брэдбери, «451º по Фаренгейту»

Рано или поздно нам следует выбрать себе имя и написать рассказик, отдельный от этого навязанного нам повествования, которое остаётся при нас только до тех пор, пока мы не обретём свои мысли и свой язык. Это мы и называем нашей жизнью.

П. Киньяр, «Тайная жизнь»

Каждый человек стремится рассказать о себе в собственных терминах.

Д. Верден, «Загадай число»

Человеческое бытие, как писал Ж.-П. Сартр, всегда есть «бытие-под-взглядом»: «человек в смысловых основаниях своего существования, поведения и даже мысли открыт понимающей оценке, бежать от которой невозможно, как от самого себя» (Тульчинский, 1997, с. 41). Накапливая и ассимилируя уникальный опыт жизнеосуществления, он нуждается в слушающем и понимающем Другом, способном когнитивно и эмоционально со-участвовать в его попытках осмыслить, объективировать и верифицировать себя и свой жизненный путь. Возможно, именно поэтому в традициях культуры сформировалась и закрепилась практика биографической наррации – диалогической адресации внутренних переживаний и интенций реальному или виртуальному собеседнику в форме рассказывания автобиографических и квазибиографических историй.

Каждая из них содержит разнообразные проекции личности и опыта рассказчика (когнитивные, эмоциональные, социально-перцептивные и т. п.), и является своеобразным «Я-текстом» – повествованием с прямым или косвенным «Я-посылом», какое бы конкретное содержание он не имел и с какими бы целями не конструировался. Обретая способность к самообозначению и «принуждая смыслы существовать через себя» (Бадью, 2004, с. 53), взрослая личность удовлетворяет потребность сделать свое понимание жизни востребованным другими, укоренить себя в значимых социальных практиках и быть в них не просто понятной, но понятой и принятой в своей уникальности и самобытности. Ориентируя в той или иной мере свою жизнь на Другого, человек утверждает свое «не-алиби-в-бытии» (М. М. Бахтин).

Будучи понятой сквозь призму «заботы о себе», автонаррация являет себя не только как самовыговаривание, движимое стремлением личности раскрыться в реальность и отвечающее социальной позиции «бытия-под-взглядом», но и как глубинный механизм самопонимания и самоорганизации, протекающий исключительно под контролем самой личности. За каждым человеческим поступком просвечивает эта фундаментальная потребность в соотнесении себя с самим собой.

Речь идет о том, что в автобиографических построениях субъект волен легитимизировать лишь те фрагменты своей жизни, которые сам считает значимыми и согласующимися с его представлениями о себе и внутренними мотивами повествования. Он включает в автобиографические тексты одни события и исключает другие, искажает смысл или подменяет акценты в третьих и даже вообще иногда включает в личную историю выдуманные или заимствованные эпизоды, отсутствующие на его жизненном пути, но которые ему все же хотелось бы пережить и включить в структуру личного опыта. В основном это касается явлений внутреннего плана (интерпретации чужих чувств, переживания собственных инсайтов, метафизических открытий, духовных откровений), но может затрагивать и саму биографическую канву, хотя она и подлежит верификации извне. В этом плане если жизнь субъекта протекает в форме «бытия-под-взглядом», то автобиография строится как «бытие-под-собственным-взглядом».

Строя автонарратив, субъект осуществляет метадеятельность по отношению к собственному сознанию, позволяющую путем смысловой интерпретации, амплификации и трансформации событий и происшествий жизни достигать переживания аутентичности. Конечная цель построения и повествования личных историй – создание приемлемого и в той или иной мере достоверного (и/или компенсаторного) образа себя и своего жизненного пути как результата авторефлексивного опыта.

Одновременно «бытие-под-собственным-взглядом» переживается как акт индивидуальной свободы и составляет часть процессов внутреннего моделирования и экспериментирования, позволяющих осуществлять целеполагание, а впоследствии воплощать их результаты в поступки и деяния. В этом плане автобиографирование может быть в перспективе рассмотрено как значимый аспект управления личностью процессами собственной жизни (самоорганизации) и – шире – как элемент саморегуляции.

М. Хайдеггер (2013), обсуждая идею Dasein («здесь-существование», «вот-существование»), выделив в нем два противоположных модуса бытия или, иначе, две разные формы экзистирования субъекта – eigene (аутентичную, собственную, свою, принадлежащую только себе и, в конечном итоге, – свободную) и uneigene (неаутентичную, неподлинную, отчужденную от смыслов существования конкретного субъекта). По большей части субъект пребывает в неаутентичном существовании, постоянно стремясь воплотиться, проявиться в аутентичном. В «бытии-под-собственным-взглядом» осуществляется осознание, что разные экзистенциалы (одиночество, ответственность, счастье, долг, вера, призвание и т. д.) могут выступать для конкретной личности либо как аутентичные, либо как неаутентичные в пределах обеих форм экзистирования.

Рассмотрим это на примере переживания одиночества, которое может осознаваться либо как конгруэнтное личности состояние, либо как некомфортное, отягощающее переживание ею внутреннего благополучия.

Из регистра неаутентичного существования, требующего от субъекта общительности, построения социальных связей и пр. как социально желательных характеристик, одиночество может восприниматься как вполне аутентичное состояние: «мне приходится жить не своей жизнью, ну что ж, мир – театр, и я играю в нем положенную роль, но мое одиночество – моя защита от людей, и оно меня не тяготит». В процессах автобиографирования мы наверняка встретим сюжеты «одиночества в толпе», «усталости от людей», «удовольствия побыть одному» и т. п.

Однако в режиме аутентичности, ориентированном на потребность в близком, в Другом, осознанные факты одиночества, невостребованности, отсутствия желаемого количества значимых эмоциональных связей могут казаться личности неаутентичными: «я остро жажду совместности, но я одинок, и это ранит меня». Возможно, в этом случае при автобиографировании, всячески стремясь опровергнуть, оттолкнуть от себя факт атрибуции одиночества своей личности, субъект компенсаторно будет «вычеркивать» его из личных историй, представляя себя как коммуникабельного человека, пребывающего в гуще социальных отношений («вам кажется, что я одинок, а я просто избирателен»). Автобиографирование здесь явит себя как психологический механизм защиты личности, и в рассказываемых историях будут совершаться подмены, выдуманные вставки, призванные утаить от слушателя отвергаемый факт одиночества. Тем самым нарративный продукт будет удалять личность от собственной подлинности, хотя и приближать личность к слушателям и к той социальной норме, которой субъект считает необходимым следовать («быть одиноким – плохо, позорно»).

Также для кого-то другого в модусе аутентичности одиночество будет осознано как абсолютно аутентичный, добровольно принятый и даже желанный факт («да, моя жизнь требует от меня закрытости и замкнутости, и, к счастью, я таков и есть, мне комфортно быть таким и мне не приходится обуздывать свой характер: одиночество мне не в тягость»). Тогда личные истории в этой части не подвергаются искажениям и будут полны фактами добровольного отшельничества, даже если это войдет в противоречие с некоторыми социальными оценками извне.

В модусе неаутентичного существования одиночество может переживаться и как неаутентичное («от меня ждут закрытости и замкнутости, я такой и есть, но из чувства внутреннего протеста никому не дам этого понять, буду действовать вопреки тому, чего от меня ждут»). Неаутентичный регистр существования может травмировать и даже инвалидизировать личность, но чаще просто уничтожает ее самобытность, не дает ей проявиться и стать осознанной и действенной. Как пишет А. Г. Дугин, «в неаутентичном модусе любое – даже самое экстраординарное – событие превращается в рутину, банализируется, включается в привычное» (2013, с. 261), трансформируется в повседневность и удаляет личность от самой себя. В этом смысле «быть рабом собственной природы есть не большая свобода, чем быть рабом какой-либо чужой природы» (Бердяев, 1928, с. 45], а для человека всегда существует риск самопорабощения (о чем свидетельствуют акцентуации, невротические и пограничные состояния).

Одно из назначений автобиографирования – обращение сознания на самое себя, поиск и обретение аутентичности. Герменевтически ориентированное автобиографирование конструирует и конституирует «Я» – порождает его как смысловую систему – путем отбора из непрерывно текущего опыта тех фрагментов, которые что-то для человека значат, что-то говорят ему о нем самом, детерминируют его последующие поступки и мысли, задевают его чувства, имеют к нему отношение, одновременно пропуская все то, что не попадает в индивидуальную область означивания. Строя автобиографию, субъект одновременно строит актуальные для него в данный момент жизни ответы на экзистенциальные вопросы «кто я?», «куда иду?», «зачем я существую?», «ради чего/кого живу?», «могу/хочу ли жить иначе?».

Все истории о себе, какими бы они ни были, рождаются не спонтанно, случайно и автономно, а всегда в момент пребывания индивидуального сознания в некоей мысленной идее, в подхваченном извне образе, в переживаемой эмоции. «Состояние сознания», отраженное в конкретном автонарративе, дано каждому человеку как присутствие в широком диапазоне вещей, действий, смыслов, чувствований и одновременно – как продукт их личной интерпретации. Как кажется, именно об этом говорит М. К. Мамардашвили: сознание есть такой текст, который возникает самим актом чтения этого текста, который сам себя обозначает, который отсылает к самому себе, и такая самоотсылка снова становится текстом – до бесконечности.

В этих же контекстах мы видим необходимость различения жизненного и экзистенциального опыта человека, полагая, что для социально ориентированных текстов (для «бытия-под-взглядом») важнее первый, а для осознания собственной подлинности (для «бытия-под-собственным-взглядом») и возможных направлений самоорганизации – второй.

Взаимодействия человека с внешней и внутренней реальностью рождают разнообразные переживания, для которых иногда бывает недостаточно усвоенных в социализации обозначений. Особенно это касается глубоко персональных («свойных», «мойных», «яйных») экзистенциальных переживаний (взаимности, отчаяния, откровения, одиночества, смыслоутраты и пр.), устанавливающих для конкретного человека субъективную значимость, внутренний статус неких впечатлений, обретенных в опыте.

Категория опыта имеет непосредственное отношение к большинству феноменов, изучаемых психологией, но до сих пор в исследовательском поле она стоит несколько особняком от других «больших» объяснительных понятий. Несмотря на самоочевидность «вменённой» существованию человека необходимости накопления опыта в процессе существования, его внутреннее содержание, природа, механизмы удержания, упорядочивания и последующей актуализации изучены ещё недостаточно и понимаются в основном через метафорическое соотнесение их с конструкциями самосознания (образом «Я», картиной мира, внутренним планом сознания), автобиографической памятью, жизненным миром личности.

Со времён исследований Э. Гуссерля, М. Мерло-Понти, М. Шелера, Б. Вальденфельса и др., категория опыта как «почвы и горизонта» человеческого познания (Шпарага, 2001) – сколь теоретически необходимая, столь неоднозначная и малоизученная. Мы понимаем опыт человека как основанное на практике чувственно-эмпирическое познание действительности или как совокупность всего того, что происходит с ним в его жизни и что он осознаёт, а также как знание, которое непосредственно дано сознанию субъекта и сопровождается чувством прямого контакта с познаваемой реальностью, будь то реальность внешних предметов и ситуаций (восприятие) или же реальность внутренних состояний самого сознания – «состояний меня», куда входят представления, оценки, воспоминания, переживания, ассоциации, интуиции и пр. (Мамардашвили, Пятигорский, 1971).

Тем не менее довольно трудно выделить совершенно непосредственное и абсолютно достоверное знание, отождествляемое с опытом: то, что кажется сознанию непосредственно данным, чаще всего является продуктом активной деятельности субъекта, предполагающей использование определенных схем и эталонов языка, категорий культуры, образцов и прецедентов и пр., составляет его «ментальную оснастку» (Репина, 2001).

Организуя свой опыт и рассказывая о нём, человек обычно апеллирует к двум источникам – внешнему, связанному с восприятием, и внутреннему, берущему начало из «самосгенерированной мысли или воображения» (Нахари, 2010, с. 78). В первом случае личные истории содержат пространственные (где произошло нечто?), временные (когда это случилось?), сенсорные (какими были запахи, вкусы и иные ощущения в момент переживания?) атрибуты, а также семантические подробности (имена людей, названия мест). Во втором случае человек больше апеллирует к смысловым, когнитивным (каковы были его цели, мысли, мотивы?) и эмоциональным (что он чувствовал?) деталям. Здесь на свет появляются личные истории, в которых биографическая реальность переплетена с фантазиями, заимствованиями и самокорректировками личности. Такие истории мы предлагаем называть квазибиографическими, и, как показывает наш опыт консультирования, их немало в нарративном арсенале клиентов.

И всё же опыт кажется напрямую несводимым ни к одному, ни к другому источнику. Об этом интересно размышлял Л. С. Выготский: «Вот – жизнь. Она глубже, шире своего внешнего выражения. Всё в ней меняется, всё становится не тем. Главное – всегда и сейчас, мне кажется, не отождествлять жизнь с её внешним выражением и всё. Тогда, прислушиваясь к жизни (это самая важная добродетель, немного пассивное отношение вначале), найдёшь в себе, вне себя, во всем столько, что вместить нельзя будет никому из нас. Конечно, нельзя жить, не осмысливая духовно жизнь. Без философии (своей, личной, жизненной) может быть нигилизм, цинизм, самоубийство, но не жизнь. Но есть ведь философия у каждого. Надо, видимо, растить её в себе, дать ей простор внутри себя, потому что она поддерживает жизнь в нас… Кризисы – это не временное состояние, а путь внутренней жизни. Когда мы от системы перейдём к судьбам (произнести страшно и весело это слово, зная, что завтра мы будем исследовать, что за этим скрывается), к рождению и гибели систем, мы увидим это воочию» (цит. по: Выгодская, 1996, с. 127).

Обращаясь к жизненному опыту человека, психология больше центрируется на определении «жизненный» – как накопленному в течение жизни и имеющему значение для её осуществления. И тогда под ним понимают совокупность всего увиденного и пережитого конкретным человеком – как результат анализа, обобщения и семантического «сжатия» (иногда – до символа) того, в чем участвовал, что видел и что чувствовал он на протяжении своей жизни.

Жизненный опыт часто связывают с активностью (преимущественно профессиональной) человека, определяя его как результат совокупной деятельности человека на протяжении его жизни, как итог и обобщение наиболее важных событий, пережитого, сохраняющихся в сознании. Например, А. Турчинов напрямую определяет его как распредмеченную в сознании человека деятельность (см.: Бачманова, 2002). Более значимой нам видится позиция Б. Г. Ананьева (2010), который говорил о жизненном опыте личности как о системе семантик, пусковом механизме, благодаря которому активно используются, адаптируются и усваиваются на личностном уровне сложные действия; объединяющее системное основание, которое позволяет интегрировать в единое целое усвоенные человеком отдельные действия. В работах А. А. Кроника и Р. А. Ахмерова (2008), Л. Ф. Бурлачука и Е. Ю. Коржовой (1998) жизненный опыт выступает как упорядоченные в сознании человека образы пережитых им событий. Одно из наиболее удачных определений даёт Г. К. Середа (2009), предлагая понимать жизненный опыт как систему смысловых отношений, которые могут выражаться в интегративных стратегических целях или смысловых образованиях личности, задающих программы поведения и жизнедеятельности.

Как пишет О. М. Фрейденберг, «опытом называется освобождение от факта и проникновение к фактору» (1988, с. 216): факт при этом целиком зависит от создающих его факторов, но сами факторы остаются независимыми. Обобщенный опыт «игнорирует все временные приметы, проходя сквозь историзм до рождения и сквозь прокреатизм до фактора» (там же). Но при попытке пересказать факт жизненного опыта в форме нарративного сюжета, он, приобретая словесную выраженность, «выходит из недр скрытой образности представления в самостоятельную образность литературную. С этого момента он перестает быть фактом и становится фактором» (там же, с. 223; выделено нами – Е. С.), «черпая материал не извне, а изнутри» (там же). Облеченный в слова факт в этом смысле всегда является интерпретацией рассказчика, практически переставая быть реальностью и превращаясь в метафору.

Попадая в новые – личностные – контексты, опыт обретает новую причинность, окрашиваясь в цвета мировоззрения, религиозных и этических убеждений рассказчика, его самооценки, образования, «образа мира» и пр. Вероятно, именно поэтому в рассказываемых эпизодах опыта бывает так заметна роль связующих представлений, выполняющих роль сквозного жизненного мотива или ведущего модуса существования: тогда, фактически, любой рассказываемый эпизод опыта свидетельствует об одном и том же, «доказывает» одно и то же, а именно то, что человек считает главным, центральным для своего жизнеописания. Видимо, с помощью этого механизма создаются «мифы о себе», в которых в качестве центра, «ядра» присутствует сам автор, бессознательно или намеренно искажающий начальные факторы собственного опыта и добивающийся от своих текстов «нарративного правдоподобия».