Текст книги "Лабиринты автобиографии. Экзистенциально-нарративный анализ личных историй"

Непохожесть на других, осознание собственной единичности и неповторимости – важный аспект самопринятия, самоуважения, чувства собственного достоинства, но в этом случае выстраиваемый автобиографический нарратив куда как в большей степени опирается на апокрифы, архетипические сюжеты, литературные фабулы, содержит «ложные воспоминания», фантазии, преувеличения и пр. Их доля в автобиографическом нарративе определяет его трансформацию в «легенду о себе», в повествование о «квазижизни» и становится ресурсом для создания индивидуальной мифологии и даже прямой лжи о себе.

Степень отклонения текста автобиографии от биографической хроники отражена в формах построения нарратива. Так, в описательной (констатирующей) автобиографии, очень похожей на хронику, почти не найти «насыщенных описаний» и «распакованных» для других смыслов; при использовании дидактического способа в неё включаются прецедентные наставительные элементы, усвоенные как нормативные при социализации; если автобиография сама строится как описание прецедентных случаев (перформативный способ), то амплификация происшествий и уклонения от реальности очевидны и в чём-то даже неизбежны и т. д.

Вторым критерием отбора событий жизни в нарратив, вслед за Ф. Анкерсмитом, можно считать согласованность события с избранным личностью для себя жизненным проектом: «жизнь пишет себя», и каждое событие нарратива должно подтверждать, репрезентировать её такой, какой она задумана для себя субъектом (цит. по: Аронсон, 2001, с. 263), копировать собой её смыслы (как у У. Блейка – «огромный мир в зерне песка»).

Эта согласованность обусловлена неустранимой внутренней пристрастностью личности, рождённой её персональной жизненной идеологией, субъективной субкультурой, избранным жизненным сценарием и жизненным мотивом (борьбы, служения, терпения, страдания и т. д.). Согласно избранной идеологии, некоторые события в «запланированной» жизни должны произойти обязательно, они как бы «просятся» в неё, «вытекая» из избранного сюжета, и, если не возникают в ней сами по себе как результат её проживания, то произвольно конструируются, привносятся сознанием, как «обязанные там быть». Если в реальной жизни возможны случайность, непоследовательность, противоречивость, ошибочность, то в нарративе всего этого, как правило, нет, и каждый эпизод есть закономерный элемент мыслимой субъектом целостности.

Эта специфическая «печать» внутреннего сценария, усвоенного в социализации, «метка» жизненного проекта, принятого и реализуемого конкретным человеком, исповедуемая система ценностей, установок, самовосприятий и пр. создаёт «предтекстовую форму» для выстраиваемой автобиографии, то самое «предзнание», «предконтекст» (или studium, как это называет Р. Барт при анализе исторических фотографий, противопоставляя его punctum’у – выделению=«узнаванию» субъективно главного в изображении, того, что задерживает взгляд и запускает индивидуальное смыслотворение и его объективацию), с помощью которого можно войти в герменевтический круг создаваемого текста.

Человеку, особенно взрослому, свойственно переживать своеобразную «ностальгию по себе» – по тому, что, как ему кажется, должно было иметь к нему прямое отношение, что создало бы ощущение экзистенциального комфорта, личностной «соразмерности», правильности проживаемого жизненного пути и т. д. Отклонения от «запланированной реальности» рождают переживания отчуждения, дистанцирования от собственной жизни, близкие по психологической природе к ностальгии («стать теми, кем мы больше не являемся» (Олейников, 2004)), и автобиографическая наррация за счёт совмещения темпоральных пластов прошлого и настоящего, в какой-то мере позволяет с нею совладать. В этом плане автонаррация может выступать как своеобразный интегральный механизм психологической защиты: при невозможности «подправить хронику» она компенсирует реальность настоящего. И тогда целью автонаррации становится среди прочего и сглаживание различий между прошлым и настоящим субъекта.

Рассказывая свою жизнь, субъект совершает многочисленные челночные движения по гипотетической оси «хроника жизни – рассказ о жизни – рассказ жизни», при этом совершенно не обязательно, чтобы реальное происшествие само попало в нарратив – оно может быть лишь стимулом к вовлечению в его содержание определённых сюжетных компонентов, в том числе интертекстуальных. Реальное событие часто выступает всего лишь спусковым крючком для запуска процессов глубинной рефлексии, выбрасывающей на поверхность самопонимания обширный материал биографической и социокультурной памяти и отбирающей из неё то, что актуально для личности в конкретный момент повествования. Тем не менее «эффект реальности» (термин Р. Барта) в автобиографической наррации всегда должен быть сохранён, а грань между реальностью и ложью не нарушена. Для этого смыслы «подпираются» деталями повествования, образующими его фон, и этот фон часто оказывается более проработанным, чем даже сам смысл включённого в биографический текст события.

Операции связывания происшествий (знаний о них, зафиксированных в известных субъекту источниках) с субъективной памятью или выражением впечатления о них (отношения, интерпретации, переживания, значения, оценки) – основная движущая сила в создании автобиографического нарратива. Жизнь и мир, как мы говорили выше, предстают в нём как мир и жизнь «моими глазами» – через призму индивидуальных мотивов, желаний, смыслов, целей, способов и возможностей субъекта. Но, как пишет Ф. Анкерсмит, «нарративная связность может гарантировать наиболее легкий доступ к прошлому, но она скрывает аутентичность нашего опыта прошлого» (Ankersmit, 1994 с. 210), создавая лакуны и искажения биографического текста.

Основной способ связывания и осмысления событий в автобиографическом нарративе – «Я-центрический». Ему подчинены и временно́й принцип (хронологическое расположение событий в рассказываемом тексте), и пространственное соположение событий повествования, и их толкование, и «декорирование» (насыщение яркими подробностями, деталями, комментариями), и аргументация и пр. По сути, автобиографический нарратив не «интересуется» ничем, кроме самого субъекта – ни другими людьми, ни историческими обстоятельствами, ни экономическими условиями (они создают лишь более или менее достоверный фон повествования) и т. д. В нём на оси «подлинность (аутентичность) – нарративная идентичность – социальная идентичность» в каждом случае рассказывания выстраивается вероятностное повествуемое Я, в разной степени удалённое от своей осознанной подлинности.

Эта «Я-структура» «навязывается» автобиографическому нарративу за счёт внутреннего движения субъекта от соприкосновения со своей подлинностью («самым само», в терминах А. Ф. Лосева) к социально приемлемым самопрезентациям. Фактически, в этом движении субъект путём нарративного связывания строит интригу (от лат. intrico – запутывать) в её буквальном понимании – перестраивает, перетасовывает и даже запутывает события своей жизни с целью придания им определённого, известного ему, смысла. Думается, что содержание любого события, которое мы встречаем в автобиографическом нарративе, не есть в полном понимании ни событие жизни, заимствованное из реальности, ни событие какого-то прецедентного текста, взятого за основу при «осюжетивании» биографии и внесении в неё интриги; оно есть новый продукт индивидуального автобиографического творчества, несущий в себе индивидуальный смысл – как остроумно замечает П. Рикер, «событие – это то, что могло произойти по-другому» (2000, с. 115).

«Я-структура» автобиографического нарратива по своей природе фрактальна: каждый отобранный в неё эпизод должен нести в себе самоподобную целостность, единое смысловое начало, поскольку жизнь должна выступить в повествовании как целостный, самоустремлённый феномен (иначе, кстати, и нет смысла её рассказывать как-то по-другому, да и вообще рассказывать). Автобиография – это всегда фрактал, «бесконечно делимый фрагмент времени» (Эпштейн М. Н., 2006).

Внутренний стержень самого автобиографического нарратива образует дихотомия «повествующее Я – повествуемое Я» субъекта (ось «Я-для-себя – Я-для-других»), и события жизни, которые отбираются в нарратив, являются разными формами воплощения повествующего «Я», формами самообъяснения, самоинтерпретации, самопроектирования, самопрезентации. Если повествуемое «Я» во многом ориентировано на цели рассказывания и на реального или потенциального слушателя, то повествующее «Я» соотносимо, на наш взгляд, с осознаваемой в большей или меньшей степени аутентичностью и подлинностью субъекта.

Как ментальный феномен повествующее «Я» («Я» выговаривающее и «высвечивающее» себя, в терминах М. Хайдеггера) ориентировано на глубинные внутренние цели самонахождения, самоопределения, самоосмысления, самопонимания и самопринятия – оно и есть, по сути, основной предмет построения содержания автобиографического нарратива. «Активное самосозерцание», которое обеспечивается рассказыванием жизни, предполагает внутреннее совмещение самого себя с разнообразными формами самоинтерпретации (Лосев, 1994, с. 333–334).

Это совмещение (или столкновение) с «другими Я» (желаемыми, социально приемлемыми, идеальными, нафантазированными, парциальными и пр.) позволяет насытить представления о себе дополнительными смыслами и даже придать им онтологический импульс для воплощения в реальность (то есть способствует самоинициации), или, наоборот, «снять» смысловую нагрузку с реализуемых ранее стратегий и «образов Я», помыслить и попытаться выстроить себя как «Я-иное», смоделировать новые контексты для интерпретаций. Кроме того, здесь ищутся ответы на вопросы, которые личность ставит себе сама, исходя из тех аспектов накопленного жизненного опыта, которые полагает единичными, уникальными, имеющими отношение к нему и только к нему.

Как социальный конструкт повествующее «Я» ориентировано на других, на самопрезентацию определённого образа себя и призвано представить свою жизнь интересной, привлекательной, осмысленной, достойной стать предметом подражания для слушателя. Процесс автобиографирования в общих чертах можно описать как процесс когнитивного наложения системы усвоенных культурных прототипов, моделей и нарративных форм на рефлексируемую цепочку индивидуальных жизненных случаев. Стремление субъекта высказать, выговорить свою подлинность и при этом остаться психологически понятным, понятым и адекватным дискурсивным контекстам задаёт как формы автобиографической наррации (Барт, 1987, с. 390), так и содержательные уровни автобиографирования.

Обратимся к их выделению и характеристикам, двигаясь как бы изнутри наружу – от автобиографического нарратива, создаваемого на уровне подлинности (осознание себя для самого себя), до автобиографии, рассказываемой в социально-коммуникативных целях (презентация себя другим). Предварительно, вслед за Н. Н. Козловой, отметим, что сказанное, разумеется, будет относиться к текстам автобиографий образованных людей, знакомых с литературной нормой и этнокультурными дискурсами; подобная смысловая структура практически отсутствует в «наивных» автонарративах лиц, далёких от литературно-образовательных дискурсов своего времени (1996, с. 17).

Добавим, что у взрослого человека, рефлексирующего собственную сущность, описанные ниже уровни могут существуют во внутреннем плане сознания одновременно – биографию можно рассказать на любом из них; они могут при необходимости проникать друг в друга и требуют (кроме, может быть, первого уровня) герменевтической активности субъекта в выборе и определении того, что он будет считать самим собой и событиями своей жизни.

Уровень личностной подлинности. Самый глубинный и значимый слой повествования о себе соотносим с подлинностью («моё» в терминах У. Джеймса) субъекта, которая не всегда облекаема в слова, трудно объективируема и, главное, далеко не всегда может быть понята окружающими. Редкий человек имеет возможность общаться с другими на экзистенциальном уровне, выговаривая свою подлинность и находя ответное понимание, способствующее движению авторефлексии и самопониманию.

Осознавать себя подлинным, «своим» – значит переживать себя не просто самобытным, но «само-для себя-бытным». Здесь нет и не может быть развёрнутых «беллетризированных» жизнеописаний, включающих все события «от первого крика до последнего вздоха», поскольку рассказчик (даже ещё не нарратор в полном смысле слова, а участник, сторона внутреннего автодиалога) имеет возможность оперировать пусть ускользающей от вербализации и объективации, но всё же ещё непосредственной данностью, ему дана фактическая достоверность переживания собственного существования. Эта включённость субъекта в текущий опыт, минимальная дистанцированность от него (в нём все происшествия «живые», как если бы имели место «вот только что») – характерная особенность этого уровня биографирования.

Способ построения нарратива здесь – фрагментарная частнособытийная реконструкция, в рамках которой пережитым происшествиям в жизни придаётся (или не придаётся) событийный статус «на будущее», и происшедшее (событие жизни) либо обретает нарративное бытие (становится событием текста), либо лишается его. Линейность, упорядоченность, связывание здесь ещё не имеют существенного значения, и человек вообще может экспрессивно маркировать себя и свою жизнь одним каким-либо событием (таковы, видимо, «трагические изъяны», «изломы» – hamartia в терминах аристотелевой эстетики), хотя субъективные смещения, историческая эволюция рассказчика также накладывают свой отпечаток на строящиеся биографические квази-тексты (или пред-тексты) этого уровня.

Минимум интерпретации, метафоризации и символизации – ещё одна из возможных характеристик построения автобиографического нарратива на этом уровне. Здесь рождается ещё не столько «литературный» текст, сколько образно-когнитивный «само-дискурс», внутренний диалог, который ведётся даже не столько о событии как таковом, сколько о «себе-в-событии», и основной фокус самоосознавания на этом уровне помещается в различении «себя» и «не-себя», «своего» и «чужого» в этой реконструкции. Эта рефлексивная работа трудна, а порой и вовсе неосуществима для личности.

Особенность уровня подлинности состоит ещё и в том, что достоверность опыта здесь подтверждается только самим субъектом, вне апелляций к воспоминаниям и свидетельствам третьих лиц: здесь самосознание свидетельствует само о себе – без посредников и интерпретаторов – и представляет «чейные факты» в отличие от «ничейных», абстрактных (Гребенюк, 2005). Кроме того, опыт делится на «неприкосновенный» (принадлежащий только субъекту и практически никогда не «озвучиваемый» для других) и «рабочий» (используемый в качестве материала, из которого могут строиться остальные рассказы о себе). Единственной аудиторией, для которой на этом уровне строится автобиографический текст – сам субъект («сам-себе-слушатель»), на всех последующих уровнях автобиография постепенно будет превращаться в биографию, самоописание будет становиться всё более внешним по отношению к непосредственному опыту «Я».

Уровень самобытности. На этом уровне биографирования первичный текстовый Я-материал отбирается с позиции произвольного отнесения событий из реальности к себе как имеющих к данному субъекту отношение, чем-то значимых для него и воплощающих, заключающих в себе его подлинность. Ряд событий, которые имели бы значение для кого-то другого, данный субъект пропускает, а на некоторых, которые могли бы быть незамеченными при биографировании чьей-то иной жизни, сосредоточивается, поскольку они в той или иной мере отвечают его переживанию собственной подлинности («Я – это…», «без этого Я – не Я», «в этом – весь Я…», «не мыслю себя без этого…», «вся моя сущность в этом…» и т. п.).

Перед субъектом как самоорганизующейся системой на этом уровне открыто множество вариантов нарративного «схватывания» себя, и он моделирует и вербализует ту структуру себя, которая, как ему кажется, наиболее адаптивна к реальности и близка к его подлинности. Речь идёт о многообразных воплощениях глубинного «самого само» как бесконечно разворачивающейся «Я-функции», варианты которой с той или иной степенью приближённости отражают подлинность субъекта. Здесь он как бы находит=называет и связывает себя с некоторыми прожитыми фрагментами жизни, именует через них себя для самого себя, посредством называния, отождествления побуждая себя к «высвечиванию». Найденные характеристики и образы переживаются в форме откровения, самоузнавания себя вовне.

Субъект в нарративе этого уровня осуществляет нечто вроде акта инвокации – «само-выкликаний» и «само-вызываний себя» из реально-хроникального течения жизни: как указывает О. М. Фрейденберг, в его основе действо имени, называния (1997, с. 96). Это вербальное самопроявление есть акт самостроительства как воссоздания сущности, находящейся в этом названии. Основная задача биографирования на этом уровне – объективироваться и вербализоваться через знаемые признаки происшествий жизни, увидеть, опознать себя через свершившиеся случаи и события. Таким образом здесь для последующих уровней принимается некий алгоритм построения текстов о себе, и самобытное выделяется из общего.

Этот уровень также практически не выговаривается для других, являясь формой внутреннего самодиалога, хотя не исключено, что в глубоко интимных, экзистенциальных вариантах коммуникации (любовной, религиозной, предсмертной) субъект делает попытку открыть душу и выговорить себя для другого. Тем не менее, поскольку самобытная сущность часто почти невыговариваема, человеку, чтобы стать понятным и понятым другими, необходимо прибегать к самовыражению через прецеденты.

Уровень прецедентов. Происшествия жизни и возможности собирать себя из них, как пазл, чрезвычайно многочисленны и разнообразны, поэтому непосредственный жизненный опыт, его «зафиксированные», удержанные автобиографической памятью мгновения должны быть сопоставлены с отобранными социумом и интериоризированными в процессах социализации прецедентами. Основные процессы, определяющие биографирование на уровне прецедентов, – аналогия, экспектация, ретроспекция, антиципация.

Аналогия, процесс «узнавания себя вовне», чувство внутренней смысловой близости происходящего со знаемым – мощное орудие идентификации, часто куда как более сильное, чем «голос самости»: порой «я чувствовал…» когнитивно приравнивается к «я должен был чувствовать…», и различение «своего» и «своего чужого» совсем исчезает, поскольку прецедент, подкреплённый переживаниями множества других людей, кажется более достоверным и точным, чем свой собственный опыт. Прецедент как бы объясняет человеку его самого через соотнесение с чем-то более общим, чем он сам: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: “смотри, вот это новое”, но это было уже в веках, бывших прежде нас…» (Ветхий завет, гл. 1, ст. 9–10).

Целью биографирования на этом уровне является упорядочивание и связывание результатов авторефлексии и самоосознавания через их соотнесение с похожими случаями, уже зафиксированными поколениями людей в прошлом как общезначимые и отвечающие на большинство вопросов, задаваемых людьми о себе и смыслах своей жизни. Собственно бытийная автобиография постепенно начинает трансформироваться в событийную, и её уже можно рассказывать внешнему слушателю и находить в нём отклик на себя.

В процессах первичной социализации усваивается большое количество прецедентных образов и случаев, и на этом уровне субъект может бесконечно примеривать их «на себя», пока не находится вариант, максимально отвечающий его интенциям и представлениям. Но каждый такой вариант должен быть вмонтирован в реальность его жизни, подогнан под неё. В определённом смысле субъект осуществляет здесь некую «подмену», «имплантацию» параметров того, что он пережил в реальности, на параметры уже имеющихся описаний аналогичных переживаний. Иногда прецеденты кажутся настолько достоверными и точными, что собственное переживание полностью заменяется на прецедентное описание, «закрывая» его для дальнейшей рефлексии.

Но одновременно используемый прецедент порождает и новый порядок систематизации индивидуального опыта: собственные переживания «отступают» на второй план, а на первый выходят экзистенциальные экспектации, заставляющие субъекта ожидать, что содержание его жизненного опыта будет и дальше соответствовать прецедентным единицам. Человек как бы «набрасывает» усвоенные прецедентные значения на последующие происшествия своей жизни и формирует некий, сообразный его этнокультуре, «горизонт ожидания», определяющий для него схемы действования, жизненные стратегии и пр.

Тем не менее, как указывает Г. И. Богин, экспектация при сопоставлении с реальными жизненными коллизиями может реализоваться в трёх вариантах:

1) она оправдывается, и некоторые события, предусмотренные прецедентами, реально происходят в жизни субъекта («должен был когда-то влюбиться, и влюбился прямо по-книжному», «должен был отомстить – подвернулся случай, и я отомстил» и т. д.);

2) она не оправдывается («ждал любви – она так и не пришла», «думал, что способности и усердие в работе будут вознаграждены, а жизнь не удалась» и пр.);

3) экспектация оправдывается, но её результат неожиданен для субъекта и вызывает у него эффект «остранения» (термин В. Б. Шкловского): «я ждал любви, она пришла, но без взаимности», «нравилась профессия, получил её, но ничего в ней не смог достичь, потому что к неё не обнаружилось никаких способностей в сравнении с другими» и т. д. (нарушения экспектаций родственны эффекту фрустрации).

Соответственно, сам статус экспектаций оказывается разным:

1) преформативный, нормонаделяющий и нормообразующий (и тогда нет препятствий к тому, чтобы идентифицироваться с прецедентами, а собственная герменевтическая активность и рефлексия присутствуют лишь в зачатках, сводя аутентичность к социальным ролям);

2) мотивирующий (субъект должен как-то объяснить себе, почему жизнь течёт иначе, чем это «задано» прецедентом, и это активирует его процессы самоистолкования и самопонимания);

3) трансформативный (нормонарушающий), при котором требуется обращение к рефлексии реальных жизненных событий, ретроспекция и смена «горизонта ожиданий», хотя само по себе нарушение экспектаций не приводит к разрушению ориентации субъекта на социокультурные прецеденты (Богин, 2001).

В свою очередь, «смена экспектации позволяет появиться новым схемообразующим нитям, знаменующим уже изменение не только развертывания, но и переживания смысла. ‹…› При ломке экспектаций возникает целая система преобразований, ведущая, в конечном счете, к тому, что было до ломки – к новой саморегулирующейся целостности» (там же, с. 173), поскольку человек так или иначе стремится к контролю над тем, что с ним случится дальше.

Мотивирующая и трансформативная экспектации образуют своеобразные каналы отхода от «экзистенциальных клише» и выхода субъекта к смыслам, и эта непредсказуемая иным путём «явленность смысла» (в терминах гуссерлианской философии) помогает сохранять восприимчивость субъекта к «инаковости» – к реальному несовпадению параметров имеющегося опыта и прецедента. По сути, как говорит Г. И. Богин, именно такие экспектации способствуют «нащупыванию индивидуации» и увеличению дифференциации в самопредставлениях, а сбывающиеся, подтверждающиеся закрывают путь к глубинной рефлексии и приводят к упрощённому, схематизированию самоизложению.

На этом уровне важную роль играет интенция установить и наладить правдоподобное соответствие между собственной жизнью и рассказом о ней, собранном из прецедентов «большой культуры» (термин М. М. Бахтина) и предназначенном для других людей. «Тексты автобиографий ничего не представляют собой до тех пор, пока мы не предоставим им кредит реальности, чего-то существующего вовне, что эти тексты стараются описать более или менее адекватно, и что мы пытаемся понять и сделать понятным другим в коммуникации» (Руус, 1997, с. 7).

Опираясь на работу А. С. Готлиб (2006), отметим, что здесь становятся важными такие аспекты создаваемого текста, как:

1) знание субъектом контекстов (социальных контекстов своей субкультурной группы, хронотопов своего прошлого и т. д.), в котором он размещает прецеденты как фрагменты собственной жизни (по «решеткам объяснений», которые используют рассказчики, можно, в принципе, реконструировать и «большие нарративы», и дискурсы повседневности);

2) некий уровень осознания своей аутентичности, определяющей правдоподобность биографического текста, «кредит реальности» (вряд ли респондент рискнёт использовать в качестве основы для своей биографии уж очень отличающийся от него и обстоятельств его жизни прецедентный текст);

3) референциальность как соотнесенность включённых в биографию прецедентных случаев с обстоятельствами и реалиями собственной жизни;

4) рефлексивность, подчёркивающая позицию, угол зрения и мотивацию рассказчика («Теперь-то мне ясно, что это и было самое главное…», «Задним числом я понимаю, что всё это было зря…», «Если бы я знал тогда, к чему это приведёт, я бы ни за что…», «Мне важно было…»).

Автобиографические тексты, выстроенные на уровне прецедентов, как правило, не вполне оригинальны, архетипичны, содержат повторяющиеся мифемы/мифологемы (в терминах соответственно К. Леви-Стросса и К. Г. Юнга, К. Кереньи), в целом несколько уклоняются от реальных эмоций и когниций человека (навязывают им собственную внутреннюю логику), теряют персонализированные детали ради отражения в тексте общих значений и по мере удлинения автобиографического текста требуют всё более высокого уровня корректирующей ретроспекции (своеобразной ретроспективной «когерентной волны», которая «выравнивает» уже отобранные в биографию события под включаемый в неё «здесь-и-теперь» прецедент). С их помощью человек только «перевыражает» (термин Г. И. Богина) свою аутентичность, начинает ориентироваться в ней.

Безусловно, в какой-то мере они способствуют осознанию полноты и разнообразия своих возможных характеристик (и это хорошо поэтически выразил А. Шишкин: «О, этот книжный червь в башке! Я – волк степной, я – Гантенбайн, Улисс и новый Финиган Иль неудачник Мартин Иден, Кухуллин, мстящий за обиды…»), помогают сделать восприятие себя более многоплановым, но тем не менее уводят субъекта от осознания и точной фиксации своей аутентичности и самобытности («Я – только я! Ни оболгать Литературный балаган, Ни объяснить меня до точки Не сможет: я – первоисточник И свой последний результат…»). Поэтому на следующих уровнях построения автонарратива происходит дальнейшая обработка биографического материала с применением авторской метафоризации (символизации) и сюжетосложения, развивающего прецедентные единицы и творчески перемешивающего их с единицами непосредственного опыта.

Уровень метафоризации (символизации). На этом уровне автобиографический текст «отлаживается» с помощью индивидуальных смысловых аттракторов, в качестве которых выступают определённые персонажи, сюжеты, фабулы и даже отдельные их фрагменты и характеристики (это, к примеру, такие Я-метафоры, как «Я – Робин Гуд», «Я – неприступная крепость», «Я – воплощённые скромность и трудолюбие», «Я – бескорыстный благодетель», «Я – молчаливый герой», «Я – всеобщий помощник», «Я – неудачник», «Я – скромная умница», «Я – последний Дон Кихот», «Я – бабочка, свободно порхающая по жизни», «Я – карающий меч правосудия», «Я – светская львица», «Я – вечный скиталец, бродяга», «Я – Фродо», «Я – стрела, летящая точно в цель» и мн. др.).

Метафоризированные (символизированные) самообразы (или «личностно-бытийственные метафоры», если обратиться к терминологии А. Ф. Лосева), будучи «снятыми» с многочисленных интериоризированных прецедентов, вполне нравятся их носителям, культивируются в сознании и поведении и «притягивают» определённые единицы опыта к своему «ядру» (можно предположить даже, что именно они в какой-то мере формируют круг чтения, круг интересов, круг общения, индивидуальный стиль и пр.).

Такие метафорические «ядра» могут образовываться потому, что некоторые усвоенные в социализации сюжеты и образы в большей степени совпадают с интенциями субъекта, нравятся ему больше других, кажутся более значимыми и похожими на него («имеющими к нему отношение», как бы «повествующие о нём» ещё «до него» – до того, как сходные события обнаружились в его жизни). Приняв их за основу, человек далее именно под них начинает «выравнивать» и согласовывать с ними остальные эпизоды выстраиваемой биографии: «во всех сферах жизни ‹…› мы определяем нашу реальность с точки зрения метафоры и затем действуем, опираясь на метафору. Мы делаем выводы, ставим цели, берём обязательства, выполняем планы, всё на основе того, как мы строим наш опыт, сознательно ли или бессознательно – с помощью метафоры» (Лакофф, Джонсон, 2004, с. 25).

Со временем эти излюбленные сюжеты, сжавшись до метафоры, начинают выполнять в биографировании системообразующую и смыслообразующую функцию. Например, герои греческих мифов, сказочные богатыри, персонажи военных книг, разведчики, космонавты, пограничники, путешественники и первооткрыватели, мореплаватели, пионеры-герои, персонажи гайдаровских книг и пр. сжимаются сознанием до обобщённого концепта, воплощённого в некоем инвариантном внутреннем образе, получающем имя, понятное человеку и воплощающее в себе для него всё содержание известных ему прецедентов.

Собирая некое общее и значимое для личности содержание с ряда прецедентов, метафора выступает одним из способов когнитивной концептуализации опыта: «принцип аналогии или семантического переноса, выражаемый в языке посредством метафор, лежит в основе упорядочивания и взаимовлияния двух планов человеческого бытия, феноменального и ноуменального» (Барышников, 2010, с. 144). Иными словами, с помощью метафоры человек делает «шаг к формированию смысла» (там же, с. 142), и особенно значимые метафоры онтологизируются в его сознании, подчиняя себе и биографическую наррацию.

Если на уровне прецедента биография строится по принципу фрагментарной или врéменной идентификации с разнообразными сюжетами и персонажами, всё поступающими и поступающими в сознание и постепенно раскрывающими свои характеристики, то на уровне метафоры – по принципу персонализации: здесь человек не «перевыражает», а переструктурирует, «пересоздаёт» (термин Г. И. Богина) свою собственную биографическую реальность с помощью тех метафор и символов, с которыми он в большей мере себя отождествляет.