Текст книги "Зеркало Рубенса"

Лондон, Йоркхауз, ноябрь 1620 года

Лорд-канцлер Бэкон объявил ван Дейку, что будет говорить с ним в присутствии маркиза Бэкингема.

Сначала обсудили работу художника: Бэкон сказал, что сам король изъявил желание взглянуть на портрет. Антонис разволновался и объявил, что в таком случае ему надо еще хотя бы неделю поработать над картиной. Но Бэкон ответил, что, на его взгляд, все и так уже хорошо, а для Антониса есть более важное поручение.

– Вы отправляетесь в Италию. Полностью за наш счет.

– Но ведь я еще не написал портрет его величества, да и портрет милорда Бэкингема с леди Кэтрин не закончен, – удивился художник.

– Года два или три проведете в Италии. – Лорд Бэкон не обратил внимания на реплику ван Дейка. – Там послужите королю еще лучше, чем здесь, в Лондоне.

– Я должен уведомить вас, что у меня больной отец в Антверпене! И другие важные дела, ведь я уезжал в спешке. – Антонис растерялся.

– Вы можете заехать в родной город, если захотите, и оттуда отправитесь дальше, в Италию.

Бэкингем слушал, задумчиво разглядывая свои ухоженные ногти. Художник прежде не видел маркиза таким тихим.

– Его величество хотел мне заказать портреты… я мечтал, – повторил Антонис, с трудом подбирая английские слова и сильно их коверкая.

Бэкон со значением взглянул на маркиза и продолжил:

– Вы сможете за наш счет путешествовать, изучать работы лучших художников Италии, учиться у них, хоть вы и сейчас превосходный живописец. Но главное другое! Вы с графиней Арундель будете ездить по городам Италии, знакомиться с антикварами и собирателями древностей. Поскольку вы художник и блестящий молодой человек, ваши визиты к этим людям будут всеми восприниматься естественно. Я дам вам список антиков, которые нас интересуют, – будьте внимательны и по возможности покупайте все, что похоже на эти предметы. Прочтите сейчас. Такой же список есть у графини, но вы не должны обсуждать с ней это. Просто посылайте мне письма: описывайте все, что увидите или купите, пишите обо всех коллекциях, о которых вам расскажут или которые вам покажут. Средств у вас будет достаточно… Оставшееся время, которое вы проведете в Лондоне перед отъездом, следует использовать для того, чтобы изучить шифр, на котором вы будете писать мне послания. Обучать вас шифру я буду сам.

Ван Дейк был напуган, особенно сильное впечатление на него произвело кроткое безмолвие Бэкингема.

– Еще у меня к вам такая просьба, господин ван Дейк. Когда в скором времени окажетесь в Антверпене, пришлите мне список античных редкостей, которые господин Рубенс получил от нашего посланника в Гааге, сэра Дэдли Карлтона. Вы уже видели эту коллекцию?

– Нет, насколько я знаю, когда я уезжал, она еще стояла нераспакованной в доме мэтра.

После того как ван Дейк ушел, Бэкон и маркиз какое-то время молчали.

– Идея ваша хороша, лорд Бэкон: зачем нам дразнить короля частым появлением при дворе такого красавца?

– Я думал и об этом, конечно, хоть это и не главное. Нам важнее, чтобы он помог в поиске зеркала. Не нравятся мне в последнее время письма Арунделя: кажется, с головой у него становится все хуже. Зная историю его предков, понимаешь, что состояние его разума всегда в опасности…

– Вы не скажете ван Дейку о зеркале?

– Нет. Чем меньше людей знает, что именно мы ищем на самом деле, тем лучше. Не хочу подвергать ни искушению, ни риску жизнь и разум одаренного человека. Пусть аккуратно описывает ценности, которые увидит, этого достаточно.

Антверпен, карцер, декабрь 1620 года

Маленькие помещения в городской стене Антверпена, похожие на норы, были закрыты решетками. Там держали тех, кого считали душевнобольными. Человек внутри вынужден был стоять согнувшись или на коленях. Он все время был на виду.

Дождливым промозглым днем рядом со стеной никого не было, за решеткой виднелась огромная всклокоченная голова; заключенный постанывал, иногда даже взвизгивал – то ли в бреду, то ли во сне.

«Я животное, все люди животные, конечно, однако я сейчас больше, чем другие… Поэтому счастлив, ведь только животные бывают свободными изредка, а человек совсем никогда. Когда я пою, возвращается восторг, но пою я все реже, больше всего мне хочется спать. Но если я плачу, то потому, что не знал раньше, как это хорошо, приятно – не двигаться. Спать и петь, когда не спишь. Самое странное, новое и прекрасное – вовсе не хочется работать. Раньше я думал, что должен работать, чтобы быть счастливым. Не надо! Есть, петь и спать! Я бы спал больше, если бы не мучила боль в спине и не приходил священник… он молится здесь, не поднимая глаз, не называя по имени, он боится меня, я чувствую. А у меня оно было – имя? Имя было?! Мальчишки злые и опасные, да! Однако достать они меня не смогут… Зачем опять стражники?»

– Лукас! Лукас Ворстерман! Ты узнаешь меня? Я Антонис, твой друг!

Лохматый человек за решеткой медленно открыл глаза:

– Разве есть в Антверпене еще один такой нарядный петух, как Антонис – мой друг? Перьев у тебя прибавилось. Люди добрые, петух склевал лисичку! Помогите!

– Слава богу, Лукас, ты можешь шутить. – Антонис протянул руку к решетке, попытался просунуть ее внутрь. – Дай руку, дай мне руку. Что ты? Ну не плачь, пожалуйста, не надо!

– Отойди, не трогай меня… я грязный. Тебе ведь противно. – Рыжие волосы Лукаса нависли над лицом, руки с ногтями, обкусанными до крови, он убрал за спину, выгнувшись.

– Ты упрямый дурак… Я возьму тебя с собой, Лукас! Мы вдвоем уедем отсюда. – Антонис отвернулся, чтобы не показать, как он напуган. – Э-эй, слышишь меня? Рыжий Лукас?

– Нет, – твердо и спокойно произнес Ворстерман. – Мне надо остаться здесь, я стану частью города, буду жить в его стенах, в его камнях и грязи, научусь понимать его мысли. Которые ты никогда не поймешь! Уходи, Антонис, не мешай мне спать и слушать город… Это так нужно! Это так правильно! Лучше, чем плодить никому не нужные картинки для дураков. Стать прекрасным городом, Антонис, который будет жить долго-долго! Я мечтаю об этом, и здесь ничто не отвлекает меня от прекрасных видений. Город – это как море, а подлинное искусство – умереть в его стенах, стать им самим!

– Рыжий упрямец, ты нужен мне…

Ван Дейк едва сдерживался, чтобы не заплакать… Не прошло и недели, а бургомистр Роккокс выдал Лукасу Ворстерману паспорт:

«Всем и каждому, кто прочтет или услышит (как читают) настоящий документ, бургомистр и магистрат города Антверпена желают счастия и благополучия. Мы даем обет и сим подтверждаем, что в нашем городе и округе по благому промыслу Божьему можно дышать здоровым воздухом и что здесь не свирепствует ни чума, ни какая-либо иная заразная болезнь… и т.д.»

Сэр Дэдли Карлтон по просьбе Тоби Мэтью и ван Дейка написал Ворстерману рекомендательные письма для лондонского двора и помог граверу сесть на корабль. С января 1621 года Лукас Ворстерман жил в Лондоне и делал эстампы с картин ван Дейка. Он достиг высокого мастерства в своем искусстве: на портретах видно мерцание шелка и заметны ворсинки бархата, на гравюрах Ворстермана с пейзажных картин природа оживает и дышит…

Антверпен, дом Рубенса, весна 1621 года

Управиться в Париже с делами быстрее, чем за два месяца, не получилось, хотя Рубенс рвался домой: перед его отъездом заболела одиннадцатилетняя Клара, и он сильно тревожился. Вернувшись в Антверпен, Рубенс нашел дочь и жену исхудавшими, однако они обе, как и сыновья, были здоровы. Петер Пауль был счастлив, что дочь снова бегает по дому.

Впечатлений от поездки было много, и не только приятные. Рубенсу пришлось на себе испытать злоязычие французов: когда королева рассматривала эскизы, ее свита изощрялась в остроумии. Прозвучали ехидные шутки, что, мол, античные боги и богини, изображенные на его эскизах, да и путти-ангелочки тоже, получились такие толстые, что вряд ли смогут удержаться на облаках – непременно свалятся, скорее всего на голову художника. Эти же профаны, не умея представить будущую картину, рассматривая эскиз, посмели обсуждать композицию и цвет, что довело Рубенса до приступа ярости. Он не все понимал в их быстрой болтовне, но интонацию и то, что над ним насмехались, понял прекрасно. Николя Пейреск, библиотекарь короля Людовика, объяснил ему, что при французском дворе всегда так: высшей доблестью считается громко сказать гадость, особенно стараются перещеголять друг друга в обсуждении предметов и событий, о которых не имеют понятия. Во дворце инфанты в Брюсселе Рубенс привык, что придворные обращаются к нему с почтением, а здесь разряженные бездельники, недовольные тем, что королева-мать выбрала художника-иностранца, не собирались проявлять уважение к чужому труду. Но все же – с некоторыми, довольно-таки нелепыми, по его мнению, оговорками – эскизы были приняты королевой-матерью. Ее сын, король Людовик XIII, через приближенных подтвердил, что заказывает Рубенсу эскизы огромных гобеленов; миссия договориться об их дальнейшем изготовлении во Фландрии возлагается на Рубенса. В Париже у Рубенса не было ни одного спокойного дня, он устал, да еще и нервничал, что не удалось получить аванс от королевы-матери.

«Вот и работай с монархами, – сетовал Рубенс, – шумиха большая, а толку немного; надо, конечно, пытаться трясти казначеев, но они люди скользкие и хитрые».

Пришлось покинуть Париж с пустым кошельком, хотя Николя Пейреск обещал продолжить хлопоты после отъезда друга. Пейреск был любимым корреспондентом Рубенса, его другом и поддержкой в чужой столице; в Париже они встречались почти каждый день, Пейреск показывал новые античные монеты своей коллекции. Однако Рубенс не рассказал ему о своем последнем приобретении – собрании древностей Дэдли Карлтона. Отчего-то ему не захотелось сейчас обсуждать свои новые сокровища.

Спустя месяц пребывания в Париже Рубенс решил начать работать и попросил прислать ему натурщиц. Пришли две сестры-прачки, он собирался порисовать этих крепкотелых девушек, внешне схожих с королевой-матерью в молодости. Ему намекнули, что сестры не прочь оказывать и другие услуги, но девы показались ему глупыми и хитрыми, их хихиканье было весьма противным, а ногти не вычищены. Так что рисовал он их только два раза, а любезничать с ними не стал.

Заказ Марии Медичи требовал новых материалов и больших трат. По дороге в Антверпен Рубенс заехал в селение, где всегда заказывал подрамники, доски для эскизов и мольберты. Материалы для работы прибыли на двух подводах, Птибодэ несколько дней разбирал эту гору: банки с белилами, бутыли с пигментами, кожаные мешочки с красками, бутыли со скипидаром. Холста было закуплено столько, что хватило бы для парусов всего английского флота. В Антверпене после его приезда в мастерскую пришли столяры, чтобы сколотить подрамники для натяжки больших холстов, еще предстояло собрать мольберты. Целую неделю столяры стучали и строгали под присмотром Рубенса.

Пришлось нанять и новых учеников, и пригласить всех опытных художников, с которыми обычно сотрудничал: Яна Брейгеля и Снайдерса, Пауля де Воса, Лукаса ван Юдена и Яна Вилденса. Эскизы, привезенные из Франции, и новые эскизы были расставлены вдоль стен. Рядом с каждым эскизом установили мольберт, укрепили холсты на подрамниках. Сначала ученики переносили рисунок с доски на холст – Рубенс сам следил за этим, исправлял, учил. Потом более опытные художники начинали прописывать многофигурные композиции и фон. Иногда Рубенс уединялся в кабинете, чтобы написать письмо или сделать набросок к новому эскизу, но чаще он работал в общей мастерской целыми днями. Времени на антики не было совсем, статуи и бюсты так и стояли в большой закрытой комнате. Работа выматывала, но Рубенс был рад этому, потому что верил: несмотря на трудности, королевские заказы принесут ему новую славу!

В его отсутствие в Антверпен заезжал ван Дейк: он приходил к ним в дом, виделся с Изабеллой. Рубенс все еще не мог без досады думать о том, что громоздкую работу придется выполнять без Антониса; раньше он мог вполне положиться на вкус и талант этого ученика, а теперь – только на себя. Передавали также, что Лукас Ворстерман уехал в Лондон, но об этом Рубенс сожалел меньше всего.

Портрет Сусанны Фоурмент отдали заказчику, но Изабелла из-за болезни дочки не смогла присутствовать на ее свадьбе. Однажды Рубенс во время краткого отдыха сделал карандашный набросок портрета Клары и, глядя на милое лицо дочери, в ее доверчивые глаза, вдруг затосковал по Сусанне. Вместо того чтобы начать писать портрет дочери, он вдруг принялся за второй портрет Сусанны – сразу маслом. Это получилось само собой, и, лишь увидев перед собой на холсте глаза девушки, Рубенс опомнился – бросил кисть и поехал кататься…

В тот вечер за ужином Рубенс поругался с женой; давно он не кричал на нее так грубо. Изабелла обмолвилась, что Антонису изо всех скульптур коллекции больше всех понравилась статуя Юноны.

– Зачем ты показала ему их?! Кто тебе позволил? – возмутился Рубенс, пораженный самоуправством жены. – Я не разрешал заходить в комнаты, где стоят мои скульптуры. Я их еще не расставил как следует!

– Но это ведь и мой дом, Петер! И что плохого в том, что я показала ему что-то интересное? К тому же он сам спросил! – Изабелла оскорбилась, а дети смотрели испуганно. – В чем дело, Петер, разве эти антики – большая тайна для всего мира? Вы же сами говорили, что это просто украшения для нашего дома, и вот я, как хозяйка…

– Не пытайся рассуждать о том, о чем ты не имеешь понятия! – кричал Рубенс и уже не мог остановиться. – И не трогай никогда, слышишь, никогда не трогай мои древности. Вы тоже! Без разрешения даже не подходите к ним, слышите? – повернулся он к детям.

У Изабеллы затряслись губы, больше она не сказала ни слова. Жена молчала остаток дня и на следующий день тоже.

Остынув и поразмыслив, Рубенс решил, что он напрасно обидел Изу; он ведь не предупреждал, что не хочет, чтобы кто-то разглядывал антики.

Он просто вымотался. Устал.

2. Голова юриста

На границе Голландии, 1621 год

– Буду рассказывать не торопясь, сами разбирайтесь, что интересно его светлости Морицу Оранскому, – начал аббат Скалья.

Жербье продолжал разглядывать знаменитого аббата, знакомого со всеми правителями Европы, знавшего все их секреты. Аббат был похож на крестьянина в монашеской рясе: мясистый нос, массивные и грубые руки. Однако когда Скалья заговорил, Жербье понял, что этот голос – низкий, властный – может звучать вкрадчиво и подчинять исподволь.

– Вы не будете против, если я прилягу, господин аббат? Наелся так, что если не лягу, то шлепнусь под стол, как лягушка в трясину. – Жербье положил под голову плащ и улегся на широкую лавку.

– Да делайте что хотите, я просто расскажу, что знаю, об истории, тесно соединившей семью Оранского с семейством Рубенса, – отвечал аббат Скалья. – Но это надолго, до утра. Итак, судьба семьи Яна Рубенса, доктора права и члена антверпенского городского совета, изменилась в 1568 году, когда юрист Ян Рубенс и его жена, дочь торговцев по имени Мария Пейпелинкс, с тремя детьми – сыновьями Хендриком и Яном Баптистом, а также дочерью Бландиной – бежали из Антверпена. Ян Рубенс крестил детей по протестантскому обряду и, спасаясь от испанской инквизиции, бежал в немецкие земли, в католический Кельн, где протестантов не преследовали. В изгнании семье повезло: адвокат принцессы Анны Саксонской, жены Вильгельма Оранского, некий Йохан Бетс, а он был тоже фламандцем и должен был срочно съездить на родину, порекомендовал принцессе на время своего отсутствия нанять юриста Рубенса.

Анна Саксонская, в отрочестве самая богатая невеста Германии, в 1561 году стала второй женой Вильгельма Оранского, она принесла ему приданого на 100 тысяч талеров – в то время в Европе это было самое большое приданое, и прежде Оранского к Анне сватался наследник шведского престола. Вскоре после свадьбы в письмах к матери и братьям, с которыми у Оранского были трогательные отношения, он стал жаловаться на ссоры с кривобокой Анной. Когда умер их первенец, скандалы стали совсем безобразными, доходило до драк. Поневоле возглавив войну во Фландрии против испанцев – кроме него, никто из крупных землевладельцев на это не решился, – принц Вильгельм Оранский потратил свои деньги, потом наследство жены, затем стал занимать у родственников и знакомых, обещая с помощью наемников вырвать у испанцев Фландрию. Желающих рискнуть и поддержать его игру нашлось немного. Герцог Альба, посланный королем Испании усмирить богатую, но непокорную Фландрию, первым делом казнил соратника Оранского – графа Эгмонта, который, как ни странно, был готов в разумных пределах поддержать испанцев и по этой причине безбоязненно дал себя арестовать. Его показательно казнили в 1568-м, в июне, что стало началом активного сопротивления фламандцев и пролития большой крови.

Вильгельм Оранский был воспитан при брюссельском дворе в католической вере, он не готовился к роли вождя в войне протестантов против католической Испании, но его вынудили обстоятельства: возглавь сопротивление или полезай в испанскую петлю! Он стал скрываться, начал собственную войну против Испании и пытался на это собирать деньги по всей Европе. Чем дело кончилось – мы с вами прекрасно знаем: северная часть Фландрии отделилась, Вильгельм Оранский по прозвищу Молчаливый стал первым правителем нового государства, первым штатгальтером, отцом вашего нынешнего повелителя – Морица Оранского. Но это все случилось позже, спустя десятилетие после истории, которую я хочу вам поведать…

Принцессе Анне Саксонской не было никакого дела до планов мужа: единственное, чего она хотела – сохранить имущество для себя и для детей, она привыкла к роскоши. Пока Вильгельм Оранский скрывался, она наняла юристов: сначала Иохана Бетса, а затем Яна Рубенса – для составления исков к собственному мужу, чтобы в случае гибели Вильгельма, которая представлялась очень вероятной, а также в случае конфискации его земель ей с детьми не остаться без средств. Толковый юрист Ян Рубенс посоветовал принцессе ходатайствовать при испанском дворе в Брюсселе, чтобы Анне передали земли, конфискованные у Вильгельма испанцами. При этом надо заметить, что Ян Рубенс был хорошо знаком с принцем Вильгельмом Оранским: еще в Антверпене Вильгельм поручал юристу Рубенсу писать проекты примирительных манифестов, в те времена принц считал, что с испанцами можно договориться.

Под диктовку Рубенса Анна Саксонская в отсутствие мужа стала требовать у родственников Оранского 12 тысяч гульденов в год – или же отдать ей доходы замков Диц и Гадамар до совершеннолетия детей, что давало бы ей приблизительно такую же сумму дохода.

– Вы слушаете меня, господин Жербье? – спросил аббат негромко: ему показалось, что его собеседник всхрапнул. – Повторять не буду, как хотите, так и запоминайте…

Жербье сонно пробормотал что-то про свою прекрасную память.

Кельн, дом Яна Рубенса, зима 1571 года

– Деньги надо откладывать. – Ян Рубенс поднялся из-за стола, чтобы поцеловать жену, но вдруг поперхнулся и стал задыхаться, лицо раздулось, из красного стало багрово-синим, шея дергалась, как будто его сейчас вырвет, но все никак…

Мария уложила мужа на лавку и держала его голову, стараясь смягчить судороги. Надо бежать к соседке за помощью, но не станешь же будить детей, чтобы караулили больного! Муж хрипел и кашлял страшно, Мария даже за подушкой боялась отойти. Кое-как перетащила его на пол – сама не поняла, откуда взялись силы перевалить тяжелое тело.

Все же сбегала за бабкой: та определила, что в горле Яна застряла рыбная кость. Беззубая лекарка деснами разжевала хлебную корку, заставила больного проглотить склизкий комок – и надо же, помогло! Ян лежал на полу с потным лицом, укрытый самым теплым одеялом – их свадебным.

Едва придя в себя, он произнес:

– Десять талеров, что на полке, отошлешь родителям для малышки Клары. И Бландине на приданое копи, скоро ведь восемь лет исполнится…

– Ей будет в сентябре только семь.

Из детской выскочила Бландина. Вертлявая девочка, пытается делать стойку на руках – подражает фиглярам, выступавшим на площади в воскресенье. А ноги – веточки, ей бы есть побольше…

Бландина захохотала нарочитым басом.

– Семь лет, – повторил Ян Рубенс, отстраненно наблюдая выступление дочери.

Мария Пейпелинкс увела Бландину, хоть понимала: дети просто каждый по-своему хотят обратить на себя внимание отца. Но они должны приучаться к сдержанности.

Иногда с ними и правда с ума можно сойти: младший, Хендрик, с непривычки плачет, когда отец берет его на руки. А ведь в Кельне многие видели Яна Рубенса верхом на богато убранном жеребце, с ним рядом – четырехлетний Мориц, сын Анны Саксонской и Вильгельма Оранского. Соседка с удовольствием описывала Марии Пейпелинкс этот выезд, впечатливший кельнских сплетниц: «Рядом с вашим мужем сама Анна-то наша не смотрится, всегда была бесцветной, прямо скажем – дурнушка. И, конечно, приятно ей, когда рядом такой видный мужчина, как ваш муж!» Мария Пейпелинкс должна была выслушивать все это и улыбаться. Такие времена, надо терпеть. Гордость – чувство, подходящее для благородных мужчин и еще для невест на выданье, если есть женихи.

…Муж покашливал, но можно было уже надеяться, что удушье не вернется.

– А Яну Баптисту девять? Через год надо его в пажи, пока есть возможность, я поговорю с принцессой. Прости меня. Жаль, что редко мы вместе… вот так. – Он допил из кружки перебродивший сидр и погладил ее по плечу.

Увидела, что в перчатку, небрежно брошенную на лавку, вшит крошечный флакон: благовония или яд?

Она боится узнать.

И кожа Яна стала пахнуть иначе – это запах человека, которому доступна роскошь. А еще – ведома опасность, плата за сладкую роскошь. Два года работа держит его в замке, часто надо сопровождать принцессу то в Зиген, то в Дрезден. В Брюссель по делам Анны Саксонской муж ездил один. Принцесса щедро платит доктору права Яну Рубенсу. Иногда Мария тратит немало сил, чтобы убедить себя: «Живем в безопасности, дети сыты, это главное».

Рубенсы по воскресеньям ходили к мессе, как настоящие католики, и, поскольку мощи волхвов охраняли основание Кельнского собора, Марии казалось, что ее семья защищена.

Муж заснул, пока Мария молилась. Ей тоже хотелось лечь побыстрее, но привычка к молитве перед сном не пустила ее в постель.

И лишила надежды на ласку мужа.

В последнее время так случалось даже в те редкие ночи, когда Ян ночевал дома.

Волосы расчесывала не торопясь, улыбалась своим мыслям, что даже слушать похрапывание мужа – ей в радость. Ничто в нем Марию не раздражает: ни одно движение, ни одна привычка – и так все десять лет, что они вместе.

– Жители города: и те, кто молится, и те, кто почивает! – кричала под окном нараспев стража. – Вам залогом чистая совесть и христианское смирение, Господь всемогущий защитит город и жителей его от мора, чумы, нашествия иноземного…

Ян спал в новой нижней рубашке, домашнюю не надел. Таких кружев, как у него на манжетах, Мария прежде не видела: не венецианские кружева и не брабантские, скорее всего – с севера; она разбиралась в этом хорошо.

Она зашла в комнату детей, благословила спящих, вернулась и осторожно легла рядом с мужем. Не стала заплетать волосы – вдруг все же он захочет ее разбудить. Ян во сне нашел ее руку, теплое прикосновение, сонные слова… «Ангелов дыхание пусть до меня дойдет и научит летать».

Мария быстро забылась, и приснилось ей, что обрушилась крыша. Это барабанили в дверь.

Что на этот раз – пожар? Или война?!

Она вскочила, Хендрик надрывно закричал. Ян Рубенс одевался, двигая руками неточно и медленно.

– Эй, тихо, здесь я! – крикнула Мария детям, на ходу повязывая фартук, чепец в суматохе не надела.

Входная дверь едва не сорвалась с петель, за ней топтался отряд: солдаты с факелами и капитан.

– Его высочество граф Иоганн Насаусский, повелитель сей земли, велит арестовать Яна Кристофора Рубенса, доктора гражданского и канонического права!

Мария закрыла себе рот ладонями, чтобы не заголосить. На нее вдруг напала икота. Муж вышел уже в плаще, со странной улыбкой посмотрел ей в лицо, потом шепнул на ухо: «То, что найдешь под подушкой, припрячь. И главное – прости, прости… Прости меня».

Она в ответ икнула жалобно и снова прижала ладони ко рту. Стражники у порога замешкались, один спросил капитана шепотом: «Золото?»

– Нет, – отмахнулся старший, но вдруг посерьезнел: – Возможно, опасные книги. Фламандцы славятся этой заразой – возятся с книгами, хотят прослыть умнее других.

– Покажите хозяйке дома указ об аресте, – проронил Ян веско.

– Еще чего!

– Ты обязан прочесть его моей жене. Или дай сюда, она сама прочтет.

– Правда, умеешь читать, женщина? Может, и запрещенные книги имеются в доме? – Начальник стражи протянул указ Марии Пейпелинкс.

Она долго расправляла свиток, усмиряя дрожь рук, затем прочла: «Рубенса Яна Кристофера доставить в замок Дилленбург для проведения следствия. Подпись: Иоганн фон Нассау-Дилленбург».

– Мой муж – честный человек! По чьему доносу забираете? – подступила Мария к капитану, сдерживая икоту. Как умудриться сунуть стражнику в руку монету, чтобы не били по дороге, чтобы покормили?..

«Не успею. Если не возьмет и рассердится, будет хуже».

– Откуда я знаю, женщина, – скучно отозвался капитан, забрав у нее свиток. Но решил, что от грабежа в ходе ареста лучше воздержаться. Похоже, замешана родня графа, такие истории самые мутные. «Хозяйка не даст ничего, это ясно. Ребенок вопит, будто бесы его колотят! Можно еще успеть поспать, если быстро вернемся».

Боясь оставить детей одних, Мария не побежала следом. С порога смотрела, как ведут мужа мимо собора к Римскому мосту, перекрестила его спину. Ян попытался оглянуться, но солдат толкнул его, потом еще раз…

Не присаживаясь, она стала чистить котлы: сажа хорошо смывается слезами, но распущенные волосы мешали работать. Вот тебе новое испытание, Мария! Думай, что оно значит. Два года прошло после бегства из Антверпена. Уезжали в спешке, но успели сдать дом в аренду, продать ценные вещи. Клару, самую младшую, отвезли к родителям Марии в деревню, сами с тремя старшими детьми поселились в Кельне. Правители Кельна католики, но здесь не убивают протестантов, до сих пор не убивали. Служба Яна у принцессы казалась манной небесной. Чудом! Муж толком не рассказывал, какими делами занимается в замке. Не первый донос, обойдется все. Пойти в верхний замок, броситься принцессе в ноги? Пожалуй, придется…

Утренние колокола еще не звонили, когда заявилась соседка, длинноносая сплетница.

– Шум-то на всю улицу! Ваш Хендрик что, с кровати шлепнулся, дитя несчастное? Мой тоже проснулся от грохота да и говорит…

– Мне совсем не интересно, что говорит ваш муж. – Мария вытянула перед собой испачканные сажей руки, почему-то разглядывала их внимательно.

– Вы-то сами знаете, за что супруга забрали? – Глаза у соседки Хольсен, как маленькие колеса, вращаются, словно хотят посмотреть друг на друга; Марии эти глаза всегда казались безумными.

– Откуда мне знать? Мой муж нужен принцессе, она вызволит Яна, сегодня же. Прощайте. – Мария встала у входной двери и распахнула ее.

– Выпроваживаете?! – изумилась Хольсен.

«Антверпенцы! – думала соседка. – Спесь так и прет из них, и справедливо, что Господь наказывает гордецов. Вы кичились, антверпенцы, что Шельда шире Рейна, Антверпен богаче Кельна! А теперь в нашем священном городе, у оплота истинной веры ищете спасения, нечестивцы…»

– Мы не будем терпеть разврат отступников веры в нашем городе! – прошипела Хольсен на прощание. – Ребенка хотя бы уняла!

Мария перенесла Библию на кровать и стала драить деревянный стол, так налегала, что чуть его не опрокинула. Ее мучило слово, произнесенное длинноносой: «Разврат». Ясно, что все это зависть и сплетни! Мой муж слишком… яркий человек, такой всем глаза колет. Противно, но не опасно, как оскал тех химер, что на соборе. Наверное, именно лавочник Хольсен и решился на донос, наслушавшись шипения своей жены. «Тревожно вот отчего, – вдруг поняла она, – Ян, уходя, все повторял: «Прости меня». Почему он считает себя виноватым?»

Запахло погребом, прелыми луковицами. Снова эта женщина!

Марии хочется хлестануть ее тряпкой по лицу, а значит – ее накрыло отчаяние…

– Соседушка, – пропела Хольсен, прищурившись, – вот вы сердитесь, а я вам это прощаю: такова главная заповедь, данная нам Господом! Хочу совет дать: сходите-ка в замок, попросите принцессу заступиться за вашего супруга!

Тут, гнусаво хмыкнув, лавочница развернулась и зашагала прочь, вроде как даже приплясывая от злорадства.

Мария в сердцах выплеснула ей вслед ведро с помоями, едва сдержалась, чтобы не плюнуть.

После позднего завтрака Мария велела Бландине и Яну Батисту рассматривать картинки в Библии и приглядывать за Хендриком, который обессилел и спал. Сама же вышла в лучшем платье и в жемчугах; последний раз так наряжалась в Антверпене, когда мужа выбрали городским советником. Еще надела меховую безрукавку, пусть принцесса видит, что Ян Рубенс достойно содержит семью. Шагала медленно, думая о том, чтобы держать спину прямо – вдруг горожане на нее смотрят! – и еще о том, что надо усерднее молиться.

Ветер дул в лицо и зачем-то напоминал о юности, о весенних предощущениях счастья. Откуда прилетел такой ветер? Для чего он сейчас?..

– Мария?

Надо же ей было столкнуться с Йоханом Бетсом в такой момент!

Маленький, согнутый весь, Бетс казался ей хорошим человеком, но незначительным. Вечно бормотал что-то, как старый монах, будто стесняясь, что его слушают. Было у Марии в отношении тихого Бетса чувство неловкости: когда Рубенсы два года назад поселились в Кельне, Бетс им помог. Он в то время составлял бумаги для Анны Саксонской, помогал ей в тяжбах с мужем. Потом Бетс вынужден был уехать из города. Тогда он и представил Яна Рубенса принцессе Анне, чтобы Рубенс заменил его как юриста на время. Когда Йохан Бетс возвратился, – а мог бы и не вернуться: люди тысячами пропадали, погибали между Фландрией и немецкими землями, – то работы в замке для него не нашлось. Принцесса пожелала, чтобы ее дела отныне всегда вел Ян Рубенс, и только он! Пришлось Бетсу перебиваться завещаниями лавочников, составлением цеховых документов. Из-за этого он весь пропитался запахом тушеных овощей…

…Два дня назад Бетс снова увидел принцессу Анну, побывав в замке после долгого отсутствия.

Сейчас он спускался по дороге, ведущей в замок, опасаясь упасть на мокрых от мартовских дождей камнях. Ноги у него часто подворачиваются; в течение зимы то колено вывихнет, то лодыжку…

– Господин Бетс, пожалуйста, проведите меня к принцессе, – попросила Мария.