Текст книги "Зеркало Рубенса"

– А тебе не будет обидно, Сусанна, если я сам напишу твой портрет?

– Ох, вы шутите, мэтр?! Как можно говорить, что мне будет обидно?..

– Ради твоего отца я могу взяться за эту работу.

Изабелла подошла, мягко обняла мужа за плечи:

– Петер, не надо смеяться над нами, бедными женщинами, у вас же нет времени.

– Почему все принялись решать за меня, на что у меня есть время?!

Рубенс раздраженно дернул плечом, будто ему было неприятно прикосновение жены.

Тоби Мэтью заметил, как изменилось выражение лица Изабеллы, когда она быстро отстранилась от мужа. «Очевидно, у мэтра бывают приступы гнева, о которых жена знает лучше всех», – понял Тоби и быстро взглянул на ван Дейка. Однако его красивое лицо оставалось безмятежным.

За обедом Рубенс сосредоточился на разговоре с Тоби Мэтью. Манера беседовать у Рубенса была столь приятная, что англичанин почувствовал себя чрезвычайно умным молодым человеком, принятым в круг избранных счастливых людей.

– Ваш патрон пишет, что хочет приобрести мои полотна… – Рубенс заговорил о деле. – Это лестно, но вы наверняка знаете, что правители почти всех стран Европы – мои заказчики, иногда им приходится подолгу ждать своей очереди. Бывает, конечно, что картина вдруг по размеру не подошла для храма, или храм пока не достроен, или заказчик не может расплатиться из-за войны или эпидемии, тогда только полотно может остаться в мастерской. Но цена от этого не снижается, мои работы стоят дорого, даже те, где я занимался только окончательной отделкой. А уж про работы tutto di Rubens и говорить нечего…

«Ясно, у Карлтона ничего не выйдет, надо осторожно попытаться поговорить с ван Дейком, узнать о его отношении к работе в Лондоне, и можно возвращаться в Гаагу», – приуныл Тоби Мэтью. Он снова покосился на ван Дейка, тот безмятежно запивал жаркое прохладным пивом, переговариваясь с Изабеллой и Сусанной.

– Всей душой хотел бы угодить синьору Карлтону! – заключил Рубенс неожиданно. – Он ведь собрал в Италии большую коллекцию античных редкостей?

– Да, его коллекцию сравнивают с собранием графа Арунделя, а оно самое крупное в Европе.

– Наслышан. Если синьор Карлтон пришлет мне перечень предметов, которые есть у него, и назовет истинную цену своих древностей, я могу подумать: сколько моих картин можно обменять на его антики.

После этих слов Рубенс оглянулся на Птибодэ: старик дремал, примостившись на скамейке за стулом, на котором сидел англичанин.

– Эй, Птибодэ, радость моя, не пора ли тебе прилечь в своем чулане? – добродушно окликнул его Рубенс.

– Иду, иду, – забормотал старик, с кряхтеньем поднялся и побрел по дорожке сада, кажется, так до конца и не проснувшись.

Тоби Мэтью подумал: Рубенс считает, что отослал единственного человека, который говорит по-итальянски, но не знает о том, что Сусанна тоже понимает их беседу. Англичанин покосился на Сусанну: она болтала с Изабеллой и Антонисом, обсуждали французскую моду для дам.

– Позировать для портрета тебе лучше будет в свадебном наряде, – советовала Изабелла родственнице. – А после свадьбы можно подумать о парном портрете – вместе с мужем, уже в другом платье. У нас с Петером вон какой портрет получился, память на всю жизнь!

– Антонис, как вы считаете: лучше позировать в шляпе или без шляпы? – Сусанна сняла головной убор и поворачивала голову то вправо, то влево.

– Мне нравится, когда видно лоб, также важна форма головы. Без шляпы, по-моему, человек больше похож на себя.

– Ты не думаешь, что мое платье на этом портрете выглядит слишком скромно? – забеспокоилась Изабелла.

– Наряд и драгоценности я добавлю потом. Вы сможете надеть любое платье, и я его напишу. Пока я занимаюсь лицом и фоном, руки предстоит прописать позже, – объяснял ван Дейк, направляясь с дамами к соседней беседке.

Рубенс проводил их взглядом.

– Когда я в Мантуе, совсем молодым, служил при дворе Гонзага… я был беден и не мог покупать античные статуи и бюсты, как это мудро сделал ваш патрон. Но я преклоняюсь перед древним искусством и охотно приобрел бы сейчас эти предметы для украшения своего дома. В обмен могу отдать полотна своей кисти на сумму, равную цене античной коллекции господина Карлтона. Если его заинтересует мое предложение, пусть ответит сразу, я люблю быстрые сделки, когда каждый немедленно получает то, что хочет, и остается доволен.

– Если господин Карлтон согласится, – кивнул Тоби, – он тотчас пришлет вам опись и оценку.

«Как неожиданно он повернул разговор! А впрочем, может так случиться, Карлтон будет и рад расстаться с древними черепками в обмен на самые дорогие картины в Европе. Но! Самое главное для нас, государственных людей, – вспомнил Тоби наставления отца, – ничего не обещать заранее, особенно иностранцам».

– А почему вам интересны антики? – вырвалось у англичанина. Сам он интерес Карлтона к осколкам прошлого считал странным чудачеством.

Рубенс отвернулся, он будто не услышал вопроса:

– Изабелла, мы с господином Мэтью идем в мастерскую. Антонис, подтягивайся позже, я хочу поговорить с тобой и Ворстерманом, – громко добавил Рубенс по-фламандски и повел англичанина за собой.

«Я плохо соображаю. Говорю что-то не то. Слишком много необычного увидел сегодня», – волновался Тоби, в то время как они с Рубенсом вступили в общую мастерскую.

Полотна, висящие на стенах, делали зал похожим на галерею. В центре и по углам, на подставках и просто на полу стояли статуи, рыцарские доспехи, пустые клетки для птиц, необычные предметы вроде астролябий, часов и громоздких приборов непонятного назначения. Отрезы тканей разных цветов и фактур были навалены рулонами и свешивались вдоль спинок кресел, у окна на полу был расстелен огромный гобелен.

Мэтр подводил Тоби к каждому станку, говорил о картине, называл имя художника или ученика, вел дальше. Пахло скипидаром. На одном огромном полотне было изображено Святое семейство, благодать и спокойствие исходили от этой картины, внутри ее будто горел светильник – так явственно она излучала свет! На другом полотне львы, написанные почти в натуральную величину, боролись со всадниками-сарацинами; на третьей картине лошади, собаки, дикие звери сбились в пылящий шар, страх и ярость вырывались за пространство полотна. За следующим мольбертом ученик переносил на холст изображение обнаженной женщины с небольшого эскиза, выполненного на доске. Дама, судя по эскизу, должна была стать дебелой античной богиней, расслабленно отдыхающей в саду среди сатиров и пухлых амуров.

– Ты когда-нибудь видел живую нагую женщину? – неожиданно набросился Рубенс на мальчугана-ученика, и тот вжался в мольберт, будто хотел спрятаться. – Как можно брать такой цвет для подмалевка, ведь ты собираешься на нем изобразить тело? Или прошлогодний труп?

Рубенс выхватил кисть у ученика и стал орудовать ею, то быстро нанося мазки, то просто ударяя кистью так, что на полотне оставались всполохи краски. Мальчишка испуганно съежился, от смущения он явно не слышал слов учителя. Другие художники поглядывали на него сочувственно, но каждый делал вид, что погружен в свою работу.

– Смотри: появилось движение, вспышки света, которые потом оттенят и фигуру, и тон кожи… – продолжал наседать на ученика Рубенс. – Женское тело – самое прекрасное, что есть в природе, но я не могу тебе это объяснить, если ты сам не чувствуешь!

Рубенс оторвался от холста и посмотрел, склонив голову к плечу:

– Пока оставь эту картину в покое, займись грунтовкой вон того холста. И не торопись, как в прошлый раз, пусть каждый слой просохнет до конца, понял?

– А вот Ян Брейгель-младший, знаменитый художник из знаменитой семьи… – Рубенс снова обратился к Тоби. – Слышали вы о славной семье Брейгелей?

Тоби Мэтью кивнул, хотя кроме Рубенса и ван Дейка знал лишь имена итальянских живописцев. Брейгель оказался нарядным господином с тихой улыбкой, он прописывал пейзаж на заднем плане картины, изображающей мытарства Христа.

– С облаками что-то не то, – посетовал Ян Брейгель, – третий раз переписываю, но уже до меня кто-то постарался и оставил грязь…

– Попроси Антониса помочь, – посоветовал Рубенс. – Пусть придумает, как исправить.

– А вот наш дорогой Франс Снайдерс. – Рубенс перешел к следующему мольберту.

Снайдерс трудился над натюрмортом, составленным из крупных морских гадов и диковинных плодов.

– Мой друг, вы всегда выручаете меня, – похвалил его Рубенс. – Это как раз то, что хотел курфюрст для обеденного зала.

Из-за картины, над которой корпел Снайдерс, внезапно раздался крик:

– Сколько раз можно повторять, я же просил!

В глубине мастерской, в углу, стоял стол, заваленный железными пластинами и досками. Рядом громоздился станок.

– Я просил! Не трогать! Мои инструменты! Где мой резец?!

Мэтью увидел здоровенного детину со всклокоченной рыжей шевелюрой и такой же буйной бородой. Детина был похож на разъяренного великана, он словно нависал над другим работником, человеком лет сорока.

– Лукас, успокойся, – подоспел к ним Рубенс. – Найдется резец, наверное, упал на пол…

– Я его сам наточил вчера вечером. Это уже не первый раз, когда у меня пропадает инструмент! – не унимался детина.

– Никто здесь не хочет тебя обидеть, Лукас, – негромко, по-отечески терпеливо увещевал великана Рубенс.

Рыжий перестал кричать, но громко гремел металлическими пластинами. Тоби заметил, что Снайдерс и Брейгель переглянулись.

«Не все гладко в мастерской, – понял Тоби, – это и неудивительно, когда много столь разных художников работают под одной крышей».

Мэтр подошел к столу граверов и взял в руки оттиск.

– Отличная работа, Соупман! – похвалил Рубенс робкого гравера, на которого нападал великан.

Тот робко улыбнулся.

– Господин Мэтью, – окликнул англичанина Рубенс. – Взгляните-ка на этот оттиск. А лучше – знаете что, пойдемте в мою студию, там и побеседуем.

Покидая мастерскую вслед за Рубенсом, Тоби слышал, что рыжий снова принялся ругаться.

– Это шумел мой новый гравер, Лукас Ворстерман, – объяснил Рубенс. – Не привык работать вместе с другими, на это нужно время. Вы не можете представить, как трудно иногда направлять всех этих людей, не говоря о том, что их надо как-то прокормить…

Личная мастерская хозяина дома представляла собой большую квадратную комнату, окна которой выходили в сад. Здесь стоял старинный стол с витиеватой резьбой, несколько тяжелых кресел, два мольберта. Стены мастерской украшали рисунки – копии работ Микеланджело и картины, которые мэтр скопировал у Тициана. В нишах и у окна притаилось несколько античных бюстов, по углам – бронзовые подсвечники.

Тоби Мэтью устроился в кресле. Рубенс перебирал и раскладывал листы на столе.

– Я распорядился принести пиво, а вы взгляните пока…

В руках у мэтра оказалась гравюра с картины «Охота со львами».

– Вот здесь, где дикари борются с этими чудовищами, – показал Тоби, – веришь, что это происходит перед тобой наяву! Чувствуешь запах крови, слышится рычание, ты будто становишься охотником, который может в любой момент погибнуть. А вот глядя на этот лист, сразу понимаешь, что перед тобой только картинка.

– Это всего лишь пробный оттиск. – Рубенс задумчиво рассматривал лист, приблизив его к глазам. – В картине объем дают краски, а здесь другая техника. И цена поэтому другая! Так работает Соупман, хоть я умоляю его придать большую объемность изображению. А вот взгляните на работу Ворстермана – первую из тех, что он сделал для меня.

– Как она называется?

Сюжет гравюры удивил Тоби: там была изображена обнаженная женщина в саду, а неподалеку – трое мужчин.

– «Сусанна и старцы», разумеется.

– Я плохо знаю античные истории, простите, мэтр.

– Это не античный миф, а книга пророка Даниила, – мягко улыбнулся Рубенс, подумав: «Англичане и голландцы! Отринули истинную веру, им только и остается разводить руками да приговаривать: «Мы ничего не знаем»!»

Нагота Сусанны на гравюре трепетала и соблазняла. Шелка спадающей одежды скользили и струились, коварно обнажая тело, хотя Сусанна вроде бы стремилась спрятаться и прикрыться. Листья кустов шевелились от ветра, а вода в пруду солнечно блестела. Тоби передалось беспомощное смятение женщины, ее ужас напугал и его…

– Очень похоже на настоящую картину, – восхитился Тоби. – Как он сумел это сделать без красок?!

– А я вам и говорю: Ворстерман способный парень! Таких гравюр можно напечатать много, несколько десятков с одной доски, я буду продавать их в разных странах. – Рубенс то подносил лист к глазам, то вглядывался в него на расстоянии вытянутой руки. – Они распространятся по всей Европе! Даже простой человек сможет иметь мою гравюру в доме.

Но Тоби Мэтью так и не понял, каким образом можно изготовить много рисунков и что значат слова «с одной доски».

Служанка принесла кувшин с напитком и бокалы.

– Итак, молодой человек, сначала поговорим об антиках синьора Карлтона. – Рубенс собственноручно разлил пиво по бокалам. – Нужны перечень и оценка предметов искусства, все как можно более подробно. Ваш патрон ведь заинтересован в том, чтобы у него появились мои картины?

– Да, конечно, – обрадованно подтвердил Тоби.

– Хорошо. И еще одно: я продаю свои гравюры во Фландрии и во Франции. Я получил там привилегии, которые позволяют только мне получать законный доход от продажи гравюр с моих картин. Если ваш патрон соблаговолит помочь получить подобные привилегии в Голландии, буду признателен…

«Ага, просьба неожиданная, и как правильно на нее отреагировать? Главное – не отвечать сразу ничего определенного, – напомнил себе Тоби Мэтью. – Надо быть повнимательнее, мэтр-то хитер!»

– Не обещайте пока ничего, – словно услышал его мысли Рубенс. – А для вашего патрона в подарок возьмите этот оттиск «Сусанны», сейчас подпишу его. И ознакомьтесь с вот этим документом, его мне выдал его величество король Франции. По-латыни читаете?

Рубенс протянул Тоби пергамент с королевскими знаками и печатью.

«3 июля 1619 года. Людовик, милостью Божией король Франции и Наварры… Наш любезный Пьер Поль Рубенс, один из самых искусных художников нашего века, сообщил нам и доказал, что он в течение многих лет занимается созданием живописных произведений, которые столь хорошо замыслены и сделаны, что весьма высоко ценятся знающими людьми… Мы даем ему право выбрать и отдать на гравировку и печать тем граверам и печатникам, коих он сам возьмет по его усмотрению… разрешаем продавать и распространять во всем нашем Королевстве и подвластных нам землях сборник его рисунков и картин в любых видах и форматах в течение десяти лет… объявляя отныне все иные экземпляры гравюр, каковы бы они ни были, конфискованными в пользу названного Рубенса…»

«Я бы и сам повесил у себя дома такую «Сусанну»… – подумал Тоби. – Но переговоры с въедливыми голландскими юристами у мэтра явно не получаются, раз он просит помощи Карлтона. Хотя это логично: именно Карлтон способен уломать голландцев, англичане сейчас – единственные союзники Голландии в Европе».

Тоби снова растерялся: допустимо ли принимать поручения от художника, даже если это сам Рубенс?

– Скопируйте, пожалуйста, этот документ. Я прошу господина Карлтона помочь мне получить такой же или подобный от Морица Оранского, – сказал Рубенс. – Завтра утром я вручу вам письмо для вашего патрона.

Тоби успокоился, уверив себя, что берется всего лишь передать письмо.

* * *

Сусанне было неудобно и душно: корсаж платья туго затянут, тяжелое ожерелье сдавливает горло. Рубенс быстро наносил рисунок на доску, часто взглядывая на девушку. Чтобы успокоиться, Сусанна представляла, что перед ней не мэтр Рубенс, а просто знакомый, хотя бы ее учитель танцев – итальянец синьор Галетта. Итальянец тоже пожилой, смешно дрыгает ногами, когда подпрыгивает, показывая танцевальное движение. Они и правда чем-то похожи… А смешно будет, если Рубенс сейчас подскочит к ней и скажет: «Синьорина, дайте-ка мне вашу прелестную ручку!»

Девушка нечаянно хихикнула.

– Попробуй-ка надеть шляпу, Сусанна.

– Мне жарко.

– Хочу взглянуть на тебя в шляпе, надень.

– А вы не будете работать над моим портретом в саду?

– Нет.

– Почему?

– А почему ты спрашиваешь? Из-за ван Дейка?

«Лето наступило, а я должна в тяжелой шляпе, да еще и в праздничной накидке сидеть в его кабинете, как затянутый в корсет истукан… Когда ван Дейк пишет портрет Изабеллы в беседке, вокруг них щебечут птицы и пахнет цветами. А если я вспотею?» – Сусанна нахлобучила шляпу на глаза.

– Поправь шляпу. Дай сам поправлю. Думай о приятном. Что ты любишь?

– Танцевать. – Она снова вспомнила итальянца.

– А кто тебе нравится, ну, кто самое дорогое существо для тебя? Кроме жениха и родителей?

– Кобыла Мармотт, – улыбнулась Сусанна нежно. – Моя Мармотка.

– Думай про нее хотя бы…

– Что про нее думать? Я катаюсь каждый день, разговариваю с ней.

«Капризная девица. Почему Иза решила, что она умна? Сделаю эскиз, раз уж взялся, утро все равно пропало. Пусть Антонис потом дописывает ее портрет».

– Можно мне все-таки снять шляпу, мэтр Рубенс? – жалобно попросила Сусанна. – Лучше я буду ею обмахиваться!

«Почему она думает, что может со мной спорить? То она хмурится, то хихикает, моргает часто, похожа на молоденькую сову. Не могу же я ей сказать, что шляпа мне нужна, чтобы ее глаза не казались выпученными», – сердился Рубенс.

Он обратился к ней ласково, как к ребенку:

– Когда я писал портреты инфанты, эрцгерцогини и даже ее величества королевы-матери, они слушались меня, между прочим. И не вертелись.

– Понятно.

Сусанна старательно замерла, голова ее опустилась, будто шляпа и в самом деле была слишком тяжела: «Говорит со мной, как с дурой, так у меня глаз начнет дергаться…»

Рубенс разглядывал девушку. «Волосы у нее цвета темного меда, при этом кожа прозрачная, а глаза как у породистой лошадки – чуткие, переменчивые. Умные глаза, надо признать, и сейчас они вдруг стали грустными».

– Что ты думаешь о моих картинах? – спросил не потому, что было интересно, а чтобы отвлечь. Все, что люди думают и говорят обычно о живописи, он давно знал.

– В Италии я видела много чудесных полотен, – оживилась Сусанна. – Мы с отцом старались попасть в те палаццо, где хранятся лучшие образцы живописи… Нас всегда приглашали, а если нет – мы сами напрашивались. Я больше всего полюбила картины и фрески Венеции.

Рубенс заметил, как преобразился ее облик, глаза стали глубокими.

– Надо, чтобы из-под шляпы выбивались пряди! От них на коже золотые блики, – прервал он девушку. – Сейчас я возьму кисть и намечу цвета на эскизе.

– Волосы выпустить справа или слева?

– С этой стороны. Нет, лучше с другой.

– Так?

– Дай-ка я сам…

Рубенс быстро подошел, осторожно высвободил из-под шляпы прядь цвета золота, другую стал заправлять Сусанне за ухо. Завитки ее волос оказались жесткими на ощупь. Отчего-то вспомнились слова брата: «Ловушка! Рыжие венецианские куртизанки – смертельная ловушка для мужчин», – говорил Филипп и смеялся. Бедный Филипп, вскоре из-за одной такой рыжей ему стало не до смеха. Рубенс почувствовал странно знакомый аромат, и вдруг возникло ощущение сладкой опасности, как много лет назад в Риме, но та римлянка была роскошной женщиной, а эта – девчонка. Некрасивая, пожалуй. Маленькая и вертлявая. И зачем такой глубокий вырез платья? Груди почти нет. Хочется провести пальцами по прозрачной коже, светящейся, с голубоватым отливом прожилок…

Он чуть склонился к ее шее.

– Ох. – В дверях кабинета стояла Изабелла с подносом и глубоко дышала, как будто она запыхалась, поднимаясь по лестнице.

Рубенс отпрянул и тотчас отошел к станку. Глупейшая, бессмысленная случайность!

– Теперь волосы смотрятся хорошо. Над ушами, – произнес Рубенс, чувствуя, что краснеет, и от этого начиная злиться. – Мне очень трудно работать сегодня! – сказал он недовольно, глядя на Изабеллу.

Грудь и лицо Сусанны покрылись пятнами, она привстала в кресле и тут же села. «Надо было сразу сказать, чтобы ее портрет писал Антонис», – досадовал про себя Рубенс.

– Спасибо за печенье, Иза, – обратился он к жене, стараясь, чтобы голос звучал бесстрастно, на самом деле он был готов сорваться. – Посидишь с нами? Сусанна говорит, что ей жарко в шляпе, и вообще она желает, чтобы я писал ее портрет в саду, и он был бы как твой, представляешь?

– У меня много дел на кухне, – произнесла Изабелла тихо.

Рубенс понял, что это тот редкий случай, когда его жена волнуется, возможно, даже сердится.

– Детей пора кормить.

– Не можешь пять минут посидеть здесь, когда я пишу портрет твоей родственницы? – Он с нажимом произнес «твоей». – Пожалуйста, останься, – добавил он ласково.

Изабелла молча села, глядя в окно.

– Здесь очень душно. Правда, дорогая? – робко спросила Сусанна.

– Не знаю, – сухо ответила Изабелла, резко встала и вышла, переваливаясь и шурша юбками.

– Ты не принесешь мне веер? – крикнула вдогонку Сусанна. – А почему… Ну, ладно, в другой раз возьму свой.

«Ох уж эти бабьи перепады настроения», – подосадовал Рубенс про себя, но тотчас увлекся рисунком.

– Так что ты говорила о живописи, Сусанна? – Ему хотелось вновь вызвать недавнее необычайное выражение на ее лице.

– Я любила приходить и смотреть на картины Тициана. Каждый день садилась и мечтала. Беллини тоже очень хорош, в нем есть возвышенная ясность… но больше всего мне тогда нравился Джорджоне – он нежный, на его полотнах много света. И лица красивые. Странно, я никогда не встречала таких лиц ни в Италии, ни дома! Картины Джорджоне такие, ну… будто их ангел писал: ты смотришь на них и мечтаешь…

– Могу согласиться, – кивнул Рубенс. – А мое?

– О вашем мне сложно говорить… для меня ведь та живопись, итальянская – это виолы и скрипки. Особенно у венецианцев, во Флоренции иначе, более нарядно и не так искренне, что ли. Искусство венецианцев – это танец золотых песчинок на фоне витража, как в соборе июньским утром. И так хорошо мечтать перед ними! Другой свет, насыщенная солнцем страна… В Италии много тепла, цветов и света! Да вы и сами знаете… и поэтому местные жители такие веселые. Вот хотя бы мой учитель танцев, синьор Галетта, он всегда смеется! Он, он… ухлестывает за всеми нашими служанками! Хотя частенько его болтовня утомляет. А наши Брейгели, например, как шарманка, которая плачет и жалуется – она трогательная и душещипательная. Иногда забавная, но чаще – угловатая. Красота у нас грустная-грустная…

– А теперь про мое, наконец?

– Ваши работы… громкие. Как звук военного барабана, – задумчиво выговорила Сусанна. – Или трубы. Да, они яркие, ваши картины, и при этом удивительно большие, украшают высокие стены новых дворцов, таких огромных, тоже светлых по-своему. Но на меня ваши картины давят. Я бы сказала, что вы взяли у итальянских мастеров яркие краски… и преуспели в мастерстве рисунка, пожалуй, даже превзошли многих. Удивительный у вас рисунок, очень смелый, необычный. Что же касается другого… простите, мэтр, я не чувствую ваши картины.

Эти слова о рисунке – жалкое, нелепое поощрение – задели его больше всего. Да кто она такая?! Я ее как не видел много лет, так и не желаю больше видеть! В одно утро умудрилась обидеть и его, и Изабеллу, ненормальная!

– Таких глупых слов я не слышал давно, – медленно, веско проговорил Рубенс. – И не собираюсь впредь выслушивать чушь. Ни от тебя, ни от кого бы то ни было.

– Вы сами меня спросили. – Сусанна с вызовом задрала подбородок и посмела слабо улыбнуться.

«Ишь ты, как она умеет защищаться, дерзкая!»

Рубенс только приступил к проработке овала лица, почти закончил рисунок глаз. В таком виде, решил он, эскиз и перейдет к Антонису, пусть возится с ней.

– Хватит. До свидания, – сказал он сдержанно, хотя был взбешен.

* * *

Три художника сидели в саду. Облако, быстро меняющее оттенки – в эту минуту розовое и золотое от лучей майского солнца, – висело над ними.

– Небеса благословляют наше сотрудничество, посмотрите вон туда! Это знак от Зевса. – Старший указал на небесные россыпи, молодые художники закивали, заулыбались.

Разве они не в Элизиуме? Меркурий и Юпитер, по замыслу хозяина, всегда здесь, их скульптуры на арках хранят чудесный сад.

Все было правильно и легко в эти часы…

– А кто из нас Даная? – басом загоготал Лукас Ворстерман. Он старался не показывать, что стесняется. Руки у него были грубые и крупные, с обкусанными ногтями, а у ван Дейка, например, как и у Рубенса, – ладони узкие, пальцы длинные, ногти красивые, как у женщин.

– Выпьем за общую работу! – Антонис, казалось, был доволен не меньше Лукаса.

Изабелла принесла бокалы и тоже села за стол. Прошлогоднее вино мерцало в стекле бледным золотом.

«Неужели из-за чужого успеха можно так лучезарно сиять?» – думал Ворстерман о своем друге. Он хоть и прятал руки под стол, но был горд: это его «Сусанна» утягивала в себя, соблазняла не хуже, чем картина в цвете. Это о его труде Рубенс и ван Дейк говорят целый час, утверждая, что никто прежде не делал так хорошо. Только он смог, Лукас Ворстерман, он лучший! Он пробует работать на медных досках; медь дорогой материал, но надо научиться использовать все его возможности – и Лукас добивается небывало тонких полутонов. Антонис пообещал Рубенсу быстро выполнить новый рисунок для гравюры с картины «Чудо со статиром», и тогда Ворстерман сразу примется переводить рисунок на медную пластину. Это будет его вторая работа для мастерской Рубенса, но впервые – на меди.

– Я видел, ты опять пишешь свой портрет? Так нравится свое лицо? – поддел Рубенс ван Дейка.

Для любого другого художника это был бы упрек: работы в мастерской полно, отвлекаться на «личные» работы непростительно, это дозволено только самому мэтру. Но Антонис всегда делает то, что желает; он пишет так быстро, что может позволить себе спокойно провести несколько дней, смотрясь в зеркало и изображая на холсте свою красивую физиономию.

– Для меня это единственная послушная модель. Кстати, редко утомляет болтовней.

– А как же Изабелла? Когда закончишь ее портрет? Или жалко расставаться? Вы прямо с ней спелись, я чувствую, – рассмеялся Рубенс.

– Разумеется… я готов хоть целый год любоваться на вашу жену, мэтр, и переносить свои нежные чувства на холст, – ван Дейк шутливо поклонился Изабелле. – Вообще-то я бы с радостью занимался только этим. – Антонис состроил физиономию влюбленного рыцаря, подняв брови и закатив глаза в небу.

– Пожалуйста, не смейтесь надо мной! – Изабелла закрыла лицо руками.

– Спасибо, Антонис, снимаешь камень с моей души, мне некогда писать домочадцев, – искренне поблагодарил Рубенс.

– На заднем плане я изображу арку и вид на сад сквозь нее, вот отсюда примерно, как вы думаете? – Тон ван Дейка, как только он заговорил о своей работе, стал серьезным.

– У меня много дел, я пойду, – метнулась Изабелла к двери в кухню.

Рубенс с ван Дейком принялись обсуждать, какой цвет необходимо добавить в фон портрета.

Ворстерман заскучал: о его гравюрах больше не говорили.

* * *

«Чужой, все равно я здесь чужой, никогда не стану своим. Мне с ними скучно!»

Лукас Ворстерман обедал с людьми, которых в городе уважали. И все же гравер чувствовал себя одиноким.

«Они живописцы и гордятся этим, все какие-то… надутые, что ли. Хотя ни один из них не смог бы сделать, чтобы в гравюре все было живое, чтобы ветки деревьев шевелились… Пусть попробуют, оставив свои краски, при помощи простого резца изобразить солнечный свет! Или седые волосы на портрете. Ян Вилденс вчера прямо сказал: ему жалко, что Соупману пришлось уйти из мастерской – мол, неплохой он человек и умелый мастер. А между тем Соупман даже не способен понять, над чем я бьюсь, чего добиваюсь!»

Лукас знал, что, если бы он сказал Рубенсу или попросил ван Дейка передать патрону, чтобы Соупмана оставили в мастерской: дескать, по-прежнему будем работать вместе, делиться секретами, – Рубенс бы согласился. Но почему, собственно, он, выдающийся гравер, должен лукавить?! Это же нечестно! Ведь Лукас точно знает, что Рубенсу нужен только он один, и никто больше. Скоро понадобится много гравюр, они будут продаваться во многих городах и странах, принося славу ему, своему автору! А сейчас, за обедом, снова говорят не об этом – о каких-то бумагах, которые ему, Лукасу, совершенно не интересны…

Рубенс жевал, улыбаясь мечтательно, Ян Вилденс во время обеда читал документ вслух.

«Жалкий шут при хозяине!» – злился Лукас на Вилденса.

«…гравюры Питера Рубенса, проживающего в Антверпене и рекомендованного господином Карлтоном, посланником короля Британии… запрещается всем и каждому из жителей вышеозначенных объединенных Нидерландов, занимающимся гравюрой, резцом и травлением, в течение семи лет под страхом конфискации подобных скопированных резцом и травлением картин и, кроме того, под страхом штрафа в 100 каролигульденов… копировать резцом или травлением те композиции Питера Рубенса, живописца, проживающего в Антверпене, резанные на меди…»

– Важная победа, – поднял бокал Рубенс. – Голландцы сдались! Выпьем за тебя, Лукас, ведь наши работы теперь будут продаваться и на севере.

«Я нужен Рубенсу позарез, и всем нужен, – гордился собой Лукас. – Оттисков понадобится много, все они будут сделаны превосходно и будут выполнены мной! Картины ведь тяжелые, огромные, их можно помещать только в соборах или во дворцах. А в домах обычных горожан, которых больше на свете, гораздо больше, будут висеть работы, которые напечатаю я! Уже сейчас я правая рука мэтра, а в будущем обязательно стану более известным, чем он. Потому что мне все равно, с чьих картин, с чьих рисунков делать доски и оттиски. Все они, вот эти живописцы, такие важные, в конце концов придут ко мне и поклонятся!»