Текст книги "Собирали злато, да черепками богаты"

– На чём же основано было такое утверждение?

– На том, что наследство отца было поделено поровну между моим братом и мной, а после смерти брата его часть должна была перейти его сыну. Но я, зная совершеннейшую безалаберность моего племянника, уговорил отца переменить завещание с тем, чтобы означенная часть могла быть получена Михаилом только после его женитьбы на какой-либо достойной особе нашего круга, а до той поры я являюсь распорядителем этих денег. Да будет вам известно, что ни копейки из них я не истратил, а моему неблагодарному племяннику выдавал ежемесячно приличные деньги на его нужды, и это он считал грабежом! Но ведь разве можно отдавать взбалмошному юнцу такую сумму? Ведь он одним махом прокутил бы её, а потом одалживался всю жизнь! В конце концов, он мог бы давно жениться, и весь капитал перешёл бы его семье… Правда, отец, зная свободные нравы нынешней молодёжи, мудро поставил условие, что невеста должна быть нашего круга, если же она была бы какой-нибудь, прости Господи, камелией, то Михаил потерял бы право на наследство. А мой племянник, должен вам сказать, именно к такого рода женщинам испытывал страсть. Вы, уверен, поймёте меня, господин Немировский… Подумайте, как распустились наши молодые люди! Они ищут порока, страсти, их влечёт всё падшее, всё, что содержит в себе червоточину. Это же уже болезнь какая-то! Вы согласны со мной?

– Несомненно, генерал, – кивнул следователь. – Скажите, у вашего племянника были враги?

– Рад бы сказать, да нечего. Главный враг его был он сам. Я, господин Немировский, в его жизнь носа не совал – что за охота! Жил он в казарме, изредка бывал у нас, скандалил…

– Значит, никаких предположений, кто мог бы убить его, у вас нет?

– Ни малейших. Хотя могу предположить, что, при его характере, людей, имевших желание сделать это, должно было быть немало. Надеюсь, что наши офицеры не имеют к этому отношения. Иначе господа борзописцы оставят от нас мокрое место. Они любят такие историйки! Сволочи… Я, господин Немировский, не читаю газет и журналов. Из принципу! Плевать я хотел на гнусную возню этих щелкопёров… Однако же, все теперь читают, и скандала бы мне не хотелось. Поэтому прошу, насколько это в ваших силах, позаботиться о том, чтобы сведения по этому делу как можно меньше просачивались в газеты.

– Всё зависящее от меня я сделаю, но обнадёжить вас не могу. Слишком громкое дело. Думаю, уже вечерние газеты будут пестреть соответствующими заголовками…

– Сволочи, – буркнул генерал. – У вас есть ещё вопросы ко мне?

– К вам нет. Но я рассчитывал поговорить и с членами вашей семьи. Может быть, они смогут сообщить что-то…

– Господь с вами! Михаил, по счастью, был нечастым гостем в нашем доме. Никто вам здесь большего не скажет. Да и говорить некому толком… Жены нет дома. Моего старшего сына Серёжи – также. А мой младший сын, Леонид, болен нервами. Эта история и так очень тяжело на него подействовала, и я категорически против, чтобы вы допрашивали его.

– В таком случае мне придётся наведаться к вам вновь, – сказал Немировский, поднимаясь.

– Как вам будет угодно, – холодно отозвался Дагомыжский.

Покинув дом генерала, Николай Степанович сел в пролётку и велел извозчику слегка повременить. Минут через десять он заметил знакомую худощавую фигуру, осторожно вышедшую из дома и направившуюся в его сторону.

– Спасибо, что дождались меня, господин Немировский, – сказала Лариса Дмитриевна, подойдя.

– Можете называть меня по имени и отчеству. Где мы будем разговаривать?

– Давайте просто прогуляемся по Арбату, и я вам расскажу всё.

– Как вам будет угодно, Лариса Дмитриевна.

Они неспешно пошли по Арбату в сторону Арбатской площади. Лариса Дмитриевна была взволнованна и время от времени озиралась по сторонам.

– Вы чего-то боитесь? – спросил Немировский.

– Если он узнает, что я с вами разговаривала, то очень рассердится.

– Генерал?

– Да, – Лариса Дмитриевна вздохнула. – Но я не могу вам не рассказать… Потому что боюсь, за него боюсь. У меня очень мало времени, поэтому слушайте: недели три тому назад Константин Алексеевич получил анонимное письмо, в котором некто предупреждал его о том, что на него готовится покушение, что он приговорён к смерти… Генерал был вне себя. Он был уверен, что это выходки Миши. Миша, в самом деле, как-то угрожал ему, но это было сгоряча… Миша никогда бы не пошёл на преступление. Он был взбалмошный, скрытный… Но, я уверена, что он не способен на преступление. Ведь я вырастила всех их троих: и Мишу, и Серёжу, и Лёничку… Я знаю их, как облупленных. Когда Константин Алексеевич остыл, то решил, что это просто чья-то глупая шутка…

– Но вы так не считаете?

– Не знаю, Николай Степанович… Никаких фактов у меня нет, а только моё чувство…

– А что же, у кого-то есть причины так ненавидеть генерала?

– Несколько лет назад он командовал гарнизоном в Н…ой губернии. В одном из уездов там вспыхнуло восстание, и Константину Алексеевичу было приказано подавить его. Несколько мятежников было тогда убито, а другие сосланы на каторгу…

– Стало быть, политика, – вздохнул Немировский. – Почему генерал предпочёл скрыть факт угрозы?

– Он боится, что в это дело замешан Лёничка, – тихо ответила Лариса Дмитриевна и опустила глаза.

– Каким образом?

– Полгода назад он нашёл в его комнате революционные прокламации и какое-то химическое вещество, которое добавляют в начинку бомб… Константин Алексеевич очень хорошо знает химию и без труда понял, что это.

– А что же Лёничка?

– Клялся и божился, что вещи эти оказались у него по чистой случайности. Сказал, что товарищи по университету дали. Он как раз поступил тогда на первый курс… Что за товарищи, не сказал. Будто бы знакомые знакомых… Генерал так кричал на него, что стены тряслись. Всем домашним он запретил кому-либо говорить о случившемся. Константин Алексеевич мечтает стать генералом от Инфантерии и очень боится испортить свою репутацию.

– Зачем же вы нарушили этот запрет?

– Потому что боюсь за него, я уже сказала, – отозвалась Лариса Дмитриевна. – В нашем доме, может, одной только мне и есть ещё дело, как он и что с ним. Остальные живут своей жизнью. А у меня своей жизни нет, приходится жить чужими… А Константина Алексеевича я знаю с юности. Он тогда был другим: весёлым, добрым, щедрым… Он мою сестру Ирину очень любил, боготворил её. На него смотреть было больно, когда её не стало. Думаю, он и теперь её любит, хоть и вторично женат. Аню он не любит. Она для него, как дорогие драпировки в его гостиной, как дамасский клинок, как арабский конь в его конюшне – всегда можно гордо показать. Это не любовь, а самолюбие. Молодая красивая жена тешит это самолюбие, как другие прихоти. Только я одна и знаю, что темно и тоскливо у него на душе, несмотря на этот внешний блеск. Этот блеск не только других слепит, но и его ослепил. А я его жалею. Поэтому и рассказываю это всё вам. Вдруг та угроза – не шутка. Ведь столько совпадений…

– Да, совпадений многовато, – согласился Немировский. – А вы мне можете сказать, какие отношения были у Михаила с остальными членами семьи? Были ли у него враги?

– Отношения? Да никаких отношений… Он только с Лёничкой иногда поболтать любил. У них что-то общее было. Мрачность какая-то болезненная, «лермонтизм». Лёничка бредит Лермонтовым, знаете ли… Когда он узнал о гибели Миши, у него был нервный припадок. Мы даже удивились, хотя Лёня очень нервный мальчик, и припадки бывали у него и раньше. Насчёт врагов ничего не могу сказать. Я вам только могу сказать, что у Миши была какая-то зазноба… Кто она, откуда – я не знаю. Но как-то он обмолвился вскользь… Одно точно: она была не из нашего круга, иначе он, вероятно, женился бы на ней, чтобы, наконец, получить дедово наследство. Простите, Николай Степанович, но я должна возвращаться, иначе меня могут хватиться, а я не хочу, чтобы он узнал…

– Спасибо, Лариса Дмитриевна, за помощь, – поблагодарил Немировский, и Воржак поспешила назад, слегка прихрамывая и кутаясь в тёплый платок.

Николай Степанович неспешно направился следом, заложив руку за спину. Что ж, здесь никакой загадки. Скромная, неприметная хромоножка, в которой никто не заметил ни красоты души, ни миловидного лица, полюбила мужа сестры и посвятила ему всю жизнь… Принесла себя в жертву… Всё же интересно было бы познакомиться с остальными обитателями этого дома. Кажется, скелетов в шкафах в нём хватает. И, если задуматься, то смерть Михаила была выгодна всему семейству: теперь ему не придётся отдавать положенную долю наследства. «Лермонтизм», Ницше, прокламации, революция… Нет, всё-таки до чего приятнее иметь дело с простыми уголовниками. И не дай Господи – с уголовниками из интеллигенции. Никогда не разобрать, какое очередное безумие их одолевает…

Немировский уже почти дошёл до своей пролётки, стоявшей немного в стороне от дома Дагомыжских так, чтобы её нельзя было заметить в окно, и остановился, прищурившись. Из дверей дома выпорхнула высокая, красивая женщина, в которой следователь тотчас узнал хозяйку дома, которую только что видел на портрете, и которая, по словам её мужа, была в отсутствии. Тюрнюр, высокая шляпа с вуалькой – дама была одета по последней моде и очень дорого. Остановив проезжавшего мимо извозчика, Дагомыжская велела вести себя куда-то, но адреса Николай Степанович не расслышал. Он поспешил к своей пролётке и приказал ехать за только что отъехавшим экипажем

– Следить будем, ваше высокородие? – осведомился румяный детина-извозчик с широким деревенским лицом.

– Будем, братец, будем.

Эта перспектива отчего-то очень обрадовала возницу, и он припустил коней рысью, держась при этом на почтительном расстоянии от объекта слежки. Ехать пришлось на Сивцев Вражек, где генеральша отпустила извозчика и вошла в подъезд одного из домов. Немировский направился следом.

– Ваше высокородие, а, может, не надо вам одному ходить туда? Ну, как там разбойники какие? Ну, как вертеп? – окликнул его возница.

– А что ж делать, братец? Сиди, жди меня. А, коли что, так свисти, зови городового!

– Слушаюсь!

Николай Степанович поднялся на второй этаж и оказался перед приоткрытой дверью, из-за которой доносился монотонный голос, говоривший слова такие странные, что следователь сразу понял, что попал по адресу, и вошёл внутрь. В помещении было темно и людно, вдобавок пахло чем-то приторным и душным. На импровизированной сцене горела свеча, в глубоком кресле сидел человек, похожий на тень и говорил неживым, хрипловатым голосом:

– Вам говорят, любите ближнего своего. Ложь! Ибо в этом мире у нас нет ближних. В этом мире ближние себе лишь мы сами, и наши желания должны стать главным для нас. Человек может достичь всего, если не скован лживыми ограничениями, измышленными лицемерами, если в нём нет страха преступить! Именно страх и трусость перед тем, что кажется нам невозможным, перед тем, что трусы и лицемеры называют преступлением, лишает нас своей воли, лишает наслаждений, которые мы могли бы получить, становится барьером к достижению наших целей! Человек, сбрось оковы и будь свободен!

Немировский утёр пот со лба и покинул тёмную квартиру. Выйдя на улицу, он сел в пролётку и коротко велел вопросительно взглянувшему на него вознице:

– Ждать.

– Слушаюсь, ваше высокородие. А что – там?

– Там… – Николай Степанович криво усмехнулся. – Вертеп! Настоящий вертеп!

– Разбойники?

– Хуже, братец, интеллигенция! И проповедник!

– Вон оно как…

– Послушаешь этакую гадину и подумаешь, что напрасно, напрасно отменили у нас порку! Взять бы всю эту публику, да и всыпать горячих, чтобы мозги на место встали. За глупость в каторгу не пошлёшь, а выпороть – было бы полезнейшее дело, – Немировский сцепил пальцы и пожевал губами. – Нет, всё, кончился мой век. Пора на покой… Форменная ахинея с маслом: я, действительный статский советник, точно какая-то полицейская ищейка выслеживаю полунормальную бабёнку и вынужден слушать какого-то сумасшедшего проповедника. Кстати, нужно непременно установить, кто он, и запретить эти оргии…

– У нас на Цветном в минувшем годе тоже проповедник был, да я не понял, что он баил, – сказал возница.

– Развелось нечисти… Доморощенные мессии… Торгуют счастьем и истиной на вес, как несвежими овощами у Китайской стены… Нет, закрою я эту лавочку.

– Другая появится, ваше высокородие.

– Правда твоя, братец, появится… И зачем тогда всё, спрашивается?

– Да вы не огорчайтесь, ваше высокородие!

Дверь подъезда отворилась, и на улице показалась генеральша Дагомыжская и высокий брюнет с офицерской выправкой, но в штатском платье, поддерживающий её под локоток и что-то шептавший на ухо, возбуждая громкий смех своей спутницы.

– Ба! Погляньте, ваше высокородие, она уже, подлюка, кавалера нашла!

– Тише ты, труба иерихонская.

Брюнет остановил извозчика и помог даме сесть.

– Прикажите за ними ехать? – спросил возница Немировского.

– Прикажу. Только без меня.

– Как так?

– Просто. Поедешь за ними. Меня интересует кавалер. Узнай, где он живёт и, если удастся, как его имя. А я уж тебе беленькую дам за работу, – сказал Николай Степанович, спрыгивая на мостовую. – Уразумел, что ли?

– Так точно, ваше высокродие! Не извольте беспокоиться! – кивнул возница и стегнул лошадей. – Но! Балуйся!

Солнце прокралось сквозь неплотно задёрнутые занавески и ударило в глаза. Анна Платоновна легко спрыгнула с кровати и с удовольствием прошла по мягкому ворсистому ковру до висевшего в углу зеркала, перед которым остановилась, созерцая свою красоту, прикрытую лишь тонкой сорочкой: ах, какие перламутровые плечи, ах, какие стройные, сильные ноги, ах, какая талия, которой, кажется, никогда не понадобится корсет! А эти крупные, броские, и в то же время абсолютно гармоничные и аккуратные черты лица, а глаза, а губы, а кожа, чистая, гладкая, а густые тёмные волосы… Нет, мимо такой женщины ни один мужчина не может пройти спокойно! С такой красотой всё можно! А ведь к красоте ещё и ум приложен! Ах, да при таких дарованиях не за генералом, а за самим Императором замужем быть! Ах, как жаль, что Витор не Император… И даже не стремится к карьерному росту… Они были бы великолепной коронованной четой! Куда там нынешней!

А ведь ничего этого могло и не быть… Анна Платоновна была единственной дочерью вечного титулярного советника, который был на седьмом небе от счастья, дослужившись к глубокой старости до коллежского асессора, человека бедного, лишённого каких-либо способностей, имеющего к тому же слабость к вину, но при этом глубоко религиозного… Эта отцовская религиозность ещё в раннем детстве оттолкнула Анну Платоновну от веры. Пьяная вера с похмельными слезами покаяния и вечной присказкой о том, что «Бог терпел», что «Бог и цветы полевые одевает», что «Бог даст»… Так почему же не давал?! Именно в Боге Анна Платоновна увидела врага, врага, который поощряет слабости, леность и непрактичность отца и таких же, как он, неудачников, и отвергла его со всей решимостью своего характера. Отца она стыдилась, в Бога не верила, а бедная, но честная жизнь представлялась ей унизительной, но главное – скучной. Бедность – это значит не ходить в театры и на выставки, не покупать книг, не выписывать журналов, не иметь приличного гардероба, не бывать в свете – так жить нельзя и даже преступно по отношению к себе, к своей единственной жизни! Бедность – выйти замуж за ничтожество вроде отца, который будет пить и молиться доброму боженьке, рожать от него детей, чтобы они выросли такими же – уничтожить свою жизнь! Даже теперь подобная картина вызывала у Анны Платоновны судорожное передёргивание плечами.

Рассчитывать на чью-то помощь смысла не было, полагаться приходилось только на себя: на природные внешние данные и острый ум. Вероятно, ум этот передался по наследству от рано умершей матери-немки, на могиле которой Анна Платоновна поклялась прожить жить иначе, чем она, рассчитаться и за неё, и за себя. Пусть ничтожества, слабые и глупые люди прозябают в нищете, ожидая манны небесной, а Анна Платоновна знала, что только своей волей можно добиться желаемого, а воля эта была железной.

Способ решения материальных проблем был выбран тривиальный – деньги предполагалось получить в наборе с мужем. По счастью, происхождением покойные родители Анну Платоновну не обидели: не княжна, конечно, но дворянка со всех сторон. Оставалось только найти подходящую «жертву». Целый год Анна Платоновна жила в долг, беря деньги у всех ухажёров, которым, конечно, не приходило в голову требовать их возвращения у благородной красавицы. Анна Платоновна прекрасно играла свою роль: она кокетничала со всеми, но ни с кем не доводила дела до серьёзных отношений, она жила в долг, но нанимала приличную квартиру, устраивала вечера для друзей и одевалась у лучших портных, она производила впечатление образованностью и начитанностью, она рассказывала о своей благородной, но бедной семье, в которой отец оказывался уже не пьяницей-ничтожеством, но добродетельнейшим человеком, потерпевшим на службе за правду и сошедшим до срока в могилу, оставив единственную дочь сиротой, лишённой наследства. Через год такой активной жизни на обеде у одного из добрых знакомых Анна Платоновна была представлена генералу Дагомыжскому. Несмотря на то, что генерал слыл человеком суровым, особенно, после смерти жены, она решила, во что бы то ни стало, стать новой генеральшей. Трудности Анну Платоновну не пугали никогда, а лишь будили в ней азарт.

И почему так легко оказывается молодой красотке убедить старика в своей к нему неземной страсти? Вероятно, это тешит их самолюбие. Анна Платоновна была прекрасным психологом и очень хорошо знала слабые места нужных людей, играя на них виртуозно и легко. Самолюбие генерала было велико. Ему доставляло удовольствие общество красивой молодой женщины, ему льстили завистливые взгляды, обращённые на них, когда они появлялись вместе, ему нравилось бывать где-либо в обществе такого прелестного создания, демонстрировать его, как некое ценное своё приобретение, подобно тому как коллекционер хвастает перед друзьями добытой старинной скульптурой или картиной. На этой слабости и сыграла Анна Платоновна и вскоре добилась необходимого результата: генерал был побеждён и предложил ей руку и сердце.

Став генеральшей Дагомыжской, Анна Платоновна вздохнула полной грудью. Теперь можно было жить по-настоящему, весело и беззаботно! У неё был огромный, прекрасно обставленный дом с прислугой, собственный выезд, она одевалась у Шумской, заказывала платья в Париже, а шляпки в Англии, она не пропускала ни одного сколько-нибудь значимого светского мероприятия… Муж смотрел на её веселье снисходительно, как смотрят на проказы балованного, но любимого ребёнка, и Анна Платоновна чувствовала к нему за это некоторую благодарность.

Но прошло немного времени, и молодой генеральше стало скучно. Светская жизнь надоела ей, её пытливый ум не находил в ней интереса, потому что любого человека она уже видела насквозь, знала точно, что и как скажет он в той или иной ситуации. Светские люди стали казаться ей жалкими и пустыми, выдумывающими себя, а собственный муж – непоправимо скучным и отставшим от жизни. Тогда Анна Платоновна затворилась дома и принялась том за томом читать все книги и журналы, какие ей попадались под руку. Генерал большую часть времени проводил на службе, часто уезжал верхом или затворялся в своей библиотеке, читая по выбору историю Карамзина или романы Вальтера Скотта. Из всего читаемого Анну Платоновну захватила философия, даже излюбленная поэзия побледнела перед ней. И среди ряда философов огненными буквами блеснуло одно имя – Ницше. Читая его, Анна Платоновна то и дело натыкалась на мысли, так или иначе являвшиеся уже в ней, но не находившие верного словесного выражение. Нет, она не стала последовательницей немецкого философа, прочтя его труды, она стала ею, ещё не зная их, а теперь лишь обнаружила законченную форму всего того мировоззрения, которое сложилось в ней. Философия так увлекла Анну Платоновну, что она стала посещать различные философские кружки, собрания, лекции, выискивая места, где можно услышать что-то новое или хотя бы любопытное. В ходе этих поисков попала она и в квартиру на Сивцевом Вражке. Доморощенное «ницшианство» новоявленного проповедника, разумеется, не было для неё новым, но казалось забавным и до некоторой степени развлекало.

Сухой философии невозможно подчинить себе все инстинкты молодой, красивой женщины. Ещё только ища подходящего мужа, Анна Платоновна решила до свадьбы соблюдать себя, чтобы не отпугнуть потенциального супруга, а уж после неё непременно завести любовника. А, может, и не одного… Ведь это же так естественно!

У генерала было двое сыновей и племянник. С племянником отношения не заладились сразу: впрочем, он, кажется, не ладил ни с кем. Зато старший пасынок, Серёжа, был очень привлекателен и мил… Анна Платоновна не раз жалела, что вышла замуж за его отца, а не за него. Иногда ей казалось, что она почти влюблена в Серёжу. Но он не обращал внимания на мачеху, да и Анна Платоновна была слишком умна и расчётлива, чтобы рисковать, крутя роман с сыном собственного мужа. Хуже всего было то, что младшенький Лёничка, этот вечный мальчишка, нервный и болезненный, кажется, всерьёз влюбился в красавицу-мачеху, ревновал её и даже пытался следить. Анна Платоновна рассчитывала, что его бывшая гувернантка, молодая, привлекательная француженка, всё ещё живущая в доме генерала сможет отвлечь юношу за соответствующую плату, но вскоре обнаружила, что на эту особу имеет виды вовсе не Лёничка, и это открытие почти оскорбило Анну Платоновну.

Недостатка в ухажёрах, между тем, не было. Генеральша без зазрения совести предавалась радостям любви, считая, что берёт положенное себе. И кто придумал глупости о судьбе, роке, Божием промышлении? Чушь! И она, Анна Платоновна, доказала это, изменив свою судьбу своею волей! Доказала она, и подтвердил Ницше! И попробуйте поспорить все, кто боится сделать шаг к своей цели!

Сколько было «случаев» в весёлой жизни Дагомыжской, но никто не мог бы потягаться с Виктором. Это был уже не «случай», а судьба. Анна Платоновна наслаждалась каждым мгновением, проведённым с ним, и думала, что только с этим человеком она и могла бы быть счастлива. Её женское счастье – в нём одном, и никто другой не нужен, когда он есть! Красив, как греческий бог, отважен, остроумен, силён, дерзок… Такой же игрок и прожигатель жизни, как она сама. О, они созданы друг для друга. Они оба – словно сошли с Олимпа… Если бы судьба сложилась иначе, и Виктор был бы богат, то она, не задумываясь, бросила бы всё и пошла за ним на край света… И им никогда бы не было скучно на этом свете, потому что они всегда готовы играть в любую игру, на любые ставки…

– Как я люблю смотреть, как ты расчёсываешь волосы, – произнёс Виктор.

Анна Платоновна отложила щётку и повернулась к нему. Демон, настоящий демон! Он лежал в постели, полуобнажённый, небрежно куря трубку с длинным черешневым чубуком и усмехаясь глазами и краешком губ. Анна Платоновна прыгнула в кровать и уткнулась лицом в его грудь, покрывая её поцелуями:

– Как же мне хорошо с тобой… Я раньше не подозревала, что может быть так хорошо! Словно в другом мире! Если бы можно было не расставаться!

– Богиня, ты не права.

– В чём?

– Если бы мы не расставались, то из нашей жизни исчезло бы развлечение этих встреч, сопряжённых с опасностью, мы бы привыкли друг к другу и начали бы скучать.

– Как же ты прав всегда! – Анна Платоновна взяла у Виктора трубку и выпустила несколько колец дыма, неотрывно следя, как они таяли в воздухе.

– Я знаю.

– Я чувствую себя Евой, впервые познавшей Адама… Кажется, я поняла, почему они нарушили запрет и вкусили райское яблочко.

– И почему же?

– Им было скучно в раю. Виктор, жизнь, в которой не надо ничего преодолевать, где всё даётся в руки само, отупляет… Ах, как это скучно! Нет, если бы и был рай, то я не хотела бы попасть туда. Ведь можно же умереть со скуки! И, чтобы от неё избавиться, Адаму и Еве, как нам с тобой, осталось одно: познать друг друга, как мы познаём теперь…

– Ты ведьма, моя прекрасная вакханка! – рассмеялся Виктор.

– Все женщины немного ведьмы, это наша природа, – Анна Платоновна снова поднялась с постели, прошла по ковру, приятно щекотавшему нежные босые ступни. – Как же не хочется уходить от тебя… Ехать опять домой, к моему вечно хмурому старику…

– Он ни о чём не догадывается?

– Нет, конечно. Кто ему скажет? Ведь мы осторожны. Меня больше беспокоит Лёничка. Этот несносный мальчишка смотрит на меня так, словно я падшая женщина! Если это противное существо что-то узнает, то будет грандиозный скандал, и меня выгонят из дома. Ты приютишь меня тогда?

– С удовольствием, если будет где. Я уже три месяца не плачу за этот угол.

– Я могла бы заплатить…

– Нет, ты же знаешь, моя богиня, гусары денег не берут. Тем более, я не хочу брать денег мужа, которого делаю рогоносцем.

– Всё-таки ты никак не избавишься от предрассудков! Все люди находятся в их плену… Но этот маленький несносный глупец мне надоел! Какими голодными глазами он смотрит на меня! На месте Константина я выпорола бы его! – Анна Платоновна шаловливо улыбнулась. – Когда я вижу его взгляд, мне так и хочется подразнить его и расстегнуть несколько верхних пуговиц платья!

– Ты ужасная женщина, моя вакханка! – расхохотался Виктор.

– Да, ты прав! Но меня раздражает этот мальчишка, как прыщ, который вдруг вскакивает на неудобном месте!

– Ему нужно найти женщину.

– Сомневаюсь, что он сообразит, что нужно с нею делать! Ах, к чёрту… Самое неприятное – это полиция в нашем доме. Не хватало ещё, чтобы они что-нибудь пронюхали…

– Да, полиция нам не нужна… Между прочим, они арестовали моего приятеля корнета Тягаева. Идиоты! Неужели они, в самом деле, считают его убийцей?

– А откуда ты знаешь, что он не убивал?

– Я – знаю, – многозначительно сказал Виктор.

– А почему они не арестовали тебя?

– Против меня у них пока нет улик. Хотя ещё не вечер!

– Какие ужасные вещи ты говоришь! У нас тоже был следователь… И мой муж оказал нам с тобой услугу, сказав ему, что меня нет дома.

– У вас был следователь? Интересный блондин лет сорока с синими глазами?

– Нет! – Анна Платоновна белозубо улыбнулась. – С интересным блондином я бы, может, и поговорила. Приходил какой-то старик. Белый, как лунь. По-моему, старше моего мужа. Но не дряхлый…

– Ты видела его?

– Конечно. Я стояла за ширмой, когда он разговаривали с генералом.

– Подслушивала?

– Подслушивать собственного мужа всегда полезно. Но давай не будем говорить обо всех этих неприятных людях! Лучше почитай мне стихи!

– Дышали твои ароматные плечи,

Упругие груди неровно вздымались,

Твои сладострастные тихие речи

Мне чем-то далеким и смутным казались.

Над нами повиснули складки алькова,

За окнами полночь шептала невнятно,

И было мне это так чуждо, так ново,

И так несказанно, и так непонятно.

И грезилось мне, что, прильнув к изголовью,

Как в сказке, лежу я под райскою сенью,

И призрачной был я исполнен любовью,

И ты мне казалась воздушною тенью.

Забыв о борьбе, о тоске, о проклятьях,

Как нектар, тревогу я пил неземную,—

Как будто лежал я не в грешных объятьях,

Как будто лелеял я душу родную.⁸

Виктор внезапно остановился и пристально посмотрел на Анну Платоновну.

– Ты что? – спросила она.

– Иди ко мне!

На лице Анны Платоновны расцвела улыбка ожидаемого удовольствия, и, задёрнув плотнее занавески, она бросилась в объятия своего любовника:

– Ты мой царь! Мой бог! Я тебя обожаю!

– Что вы здесь делаете, Любовицкий? – не сумев сдержать досады, спросил Вигель, увидев в коридоре следственной части фигуру бывшего писаря. Ныне известный в обеих столицах журналист Замоскворецкий, он несколько раздобрел, хотя остался скрючен и жёлт, как прежде. Трудно было поверить, что этот человек, ещё двадцать лет назад представлявшийся всем полупокойником, до сей поры жив и процветает. На нём был клетчатый костюм, мягкая шляпа, очки в дорогой оправе – в общем, ни дать – ни взять, столичный борзописец.

– Вас жду-с, Пётр Андреевич. Что же вы так нелюбезно со мной? Хоть бы здоровья пожелали-с для начала!

– Приветствую вас, господин Замоскворецкий!

– А здоровья так и не пожелали-с, – Любовицкий ухмыльнулся, и Вигель заметил, что бывший писарь справил себе довольно порядочные зубы… – Понимаю-с, вы меня в гробу в белых тапочках видели-с. Что же, я зла не держу, а потому здравствуйте и вы, и ваш дорогой наставник. Кстати, неужто он всё ещё служит? Отчего бы? Ведь он у нас как Екклесиаст проповедовал, что время собирать камни, а время разбрасывать, время работать, и время отдыхать. Что ж не торопится на отдых?

– Вам-то какое дело? Простите, Любовицкий, но я очень спешу.

– Знаю-с, Пётр Андреевич, всё знаю-с! Как же! Такое дело-с! Будет о чём пошуметь нашему брату, будет, чем народишко взбулгачить! Офицера убили – не каждый день такая удача случается!

– И откуда вы всё знаете?

– Да от вашего же брата, Пётр Андреевич! Это вы неразговорчивы, а городовые, становые, да и приставы те же – ой, как много есть любителей поговорить, если правильно подойти!

– Ко мне-то вы зачем? Мои принципы на этот счёт вы знаете.

– Знаю-с, не первый год знакомы-с. Эх, Пётр Андреевич, времена-то как изменились! Поглядите только-с! Наш век наступает, наше время! И, вот, я, безродный, нищий, больной писарь теперь известнейший журналист, в приличных домах меня принимают. В прошлом месяце у Гиппиус Зинаиды Николаевны и супруга её Мережковского бывал-с в Петербурге-с… Интересные, доложу вам, люди… Вообще, Пётр Андреевич, нынче много людей интересных стало-с! Все теперь поэты-с, художники-с, проповедники-с! Артисты! И, заметьте, теперь им нет никакой необходимости с голоду пухнуть, потому что меценаты всякую тварь с искоркой таланта готовы себе на шею посадить! Давеча приятеля встретил-с. Художник-с. Талантишко есть, но ленив, шельма! Рисовал какие-то странные картины, в которых разве что чёрт разобраться мог, а теперь «примамонтился»⁹, костюм с гаврилкой нацепил и дев танцующих малюет!

– Вы к чему мне рассказываете это? – с раздражением спросил Вигель.

– Да не торопитесь вы, Пётр Андреевич! Наш век – век журнально-газетный, а потому с нашим братом дружить надо-с. Сколько интересных людей-с! И все-то столы вертят, с духами сообщаются! Причём сообщаются физически, равно как с живыми: такие стоны и крики при этом сообщении раздаются, что не рискну вам описывать, дабы вашу нравственность не оскорбить! Я у Брюсова нечто схожее наблюдал. Каждый теперь человек интересным норовит быть, не таким, как все. А, в результате, все становятся очень одинаковы. Просто сборище помешанных, бесящихся со скуки людей.