Текст книги "Собирали злато, да черепками богаты"
Автор книги: Елена Семенова
Жанр: Жанр неизвестен
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Так вы их презираете?
– А как же иначе? Все эти поклонники святого искусства, которое они объявили новым богом, это флюс, настоящий флюс на физиономии общества-с! Послушайте, Пётр Андреевич, Шекспир был прав: «так сладок мёд, что, наконец, и горек, избыток вкуса убивает вкус». У нас вкус убивается! Они уже не знают, чем себя взбулгачить, как ещё извратиться и развратиться. Кокаинисты, сектанты, хлысты… Столы вертят повсеместно! Я слышал, даже в царском семействе столы-то крутят. Кстати, что вы скажете о Царе? Прежде, подумайте, что был Царь? Бог на земле-с! Фигура недосягаемая-с! Но которую можно было увидеть как Николая Павлыча, гуляющим по улице! А что теперь? Увидеть-то Царя сложнёхонько, потому что Царь народа боится, а народ ему не верит, а зато сплетней, сплетней! И, вот, Царь становится простым смертным, не божеством, а обычным интеллигентом, даже мещанином, только в короне!
– Не вы ли этому способствуете?
– Мы-с, Пётр Андреевич, мы-с. Мы уничтожаем-с старые мифы и создаём новые – на день, пока не станут скучны-с! А потом можно придумать что-то новое-с! И так до тех пор, пока нарыв не прорвётся, и гной не затопит нас всех, виноватых и правых – не разбирая.
– Скажите, Любовицкий, если вы считаете, что это приведёт к такому исходу, зачем же вы это делаете?
– Исход зависит не от меня-с. Изменить его не в моей власти! Поэтому остаётся только одно: пока не настал он, получить всё, что ещё можно получить от нашей гнусной жизни – а после нас хоть потоп!
– И вам не жаль тех, кого потопит?
– Мне никого не жаль. Мне только, как учёному, любопытно-с наблюдать процесс разложения, фиксировать его этапы. Это ещё не последний этап. Они будут разлагаться ещё лет двадцать, упиваясь своим собственным разложением и воспринимая, вообразите-с, это разложение, как новую истину, за которой они все гоняются. Теперь ведь пророки-с кругом, всякий своё слово несёт, причём несёт глупость чудовищную-с! Слыхали-с вы проповедника с Сивцева Вражка? Нет-с? Послушайте-с! Замечательный субъект! К нему публика собирается: аристократия, интеллигенция, мещане, рабочие – каждой твари по паре. Между прочим, генеральшу Дагомыжскую там видел как-то…
– Вот как? И кто же таков этот ваш проповедник?
– Пётр Андреевич, я просто так информацией не делюсь. Прокомментируете мне дело по его окончании – расскажу вам про проповедника-с. Только мне-с! Чтобы больше ни у кого-с такого материала не было-с!
– Идите к чёрту, Любовицкий!
– Да неужто вам жалко-с? Теперь ведь скрыть ничего нельзя – всё на публику-с несут. А вам по окончании дела жаль пару слов сказать?
– Хорошо, я дам вам комментарий. Что там за проповедник?
– Ничтожнейший тип. Чахоточный. Прозывается Симоном Волховым. Но это не настоящее его имя. А зовут его Лазарь Давидович Канторович. Папаша его был спекулянтом в Малороссии… Вы сходите, послушайте его. И присмотритесь к публике, которая его навещает-с. Примечательные субъекты-с! Революционеры, психопаты всех мастей… Присмотритесь.
– Что ж, благодарю за сведения.
– Не забудьте про обещанный комментарий.
Вигель поморщился, как от зубной боли. Он вдруг понял, что такие люди, как Любовицкий, не только раздражают его, но даже – пугают. Пугают своей не насыщаемой жаждой разрушения мира, в котором они играют не ту роль, которую бы хотели. Не они ли старательно и безумно создают год за годом питательную среду для взращивания преступников, террористов, самоубийц, различного рода сумасшедших, в той или иной мере опасных для общества? И какой цинизм! Ему нравится наблюдать извращения людей, которых он презирает! Это его развлечение. Пожалуй, случись вдруг революция, он бы тоже смотрел на неё с любопытством сквозь стёкла своих очков, фиксируя её пороки, упиваясь, пока бы она не поглотила его. Что за жажда отравленных источников у этих людей? Непонятно и отвратительно. После общения с ними отчего-то возникает сильнейшее желание вымыться в бане…
С такими мыслями Вигель возвратился домой. У Аси были с визитом Володя и Надя Олицкие, и из гостиной доносились звуки рояля и красивый голос Володи, выводивший свои недавно написанные романсы. Вторгаться в это весёлое общество с мрачным грузом на душе Пётр Андреевич не стал, решив вначале переодеться и доложить о ходе следствия Николаю Степановичу.
Войдя в кабинет Немировского, Вигель сразу ощутил терпкий запах ландышевых капель. Старый следователь, облачённый в тёмно-коричневый шлафрок, стоял у окна, заложив за спину сцепленные руки.
– Что с вами, Николай Степанович? – спросил Вигель. – Опять сердце?
– Да, шалит немного. Ерунда, – Немировский махнул рукой и обернулся. – А ты что мрачен, как филин поутру?
– Да есть от чего… Корнет отправлен под арест, а, значит, нужно будет разговаривать с его… родственниками…
– С его матерью, ты хотел сказать, – поправил Николай Степанович. – Да, от судьбы не уйдёшь. Значит, так уж суждено вам было встретиться. Асю не тревожь подробностями этого дела. Ей-богу, дело это дурно пахнет, и мне совсем не по нутру. Адюльтеры! Революционеры! Пророки, чёрт бы их подрал! Этот заносчивый генерал получает письма с угрозами, находит химические вещества для изготовления бомбы у своего слабоумного сына, но ни слова об этом не говорит полиции! Чтобы честь не пострадала! Говорит мне, что его жены нет дома, а эта мадам через четверть часа выпархивает на улицу, садится в экипаж и едет к какому-то мерзавцу-проповеднику, где встречается с любовником и уезжает с ним на его квартиру! А знаешь, Кот Иваныч, кто этот любовник? Бывший офицер её мужа! Отставной поручик Разгромов! Фрол, извозчик наш, по моему приказу, проследил за этой парой и выяснил у дворника, что барыня бывает у господина поручика регулярно, а сам господин поручик уже три месяца не платит за квартиру… Что за нравы! Любой из этой весёлой компании легко мог убить своего ближнего для своей надобности, имея к тому серьёзнейшие оправдания, которые любезно предоставляет им их проповедник, которого я имел несчастье сегодня услышать!
– Простите, это, случаем, не на Сивцевом Вражке было? – спросил Вигель.
– Там, – кивнул Немировский. – А ты откуда знаешь?
– Я сегодня Любовицкого видел. Так он мне о нём рассказывал. Он там бывает, видел генеральшу… А ещё говорит, что там революционеры собираются и самая разношёрстная публика. Советовал обратить внимание…
– Незакосненно обратим. Я сначала, когда эту ахинею с маслом послушал, так думал, не откладывая в долгий ящик, закрыть эту лавочку, а потом, знаешь, передумал. Надобно прежде человечка там поставить, последить, кто туда ходит. А уж потом… – Немировский откинул назад свою белоснежную голову и прищурился. – А зачем приходил этот, чёрт бы его взял, г-н Замоскворецкий? Небось, о новом деле разнюхивать?
– Мне показалось, что он о нём осведомлён не многим хуже нас с вами. Впрочем, за проповедника я пообещал ему дать комментарий по окончании дела, – признался Вигель.
– И напрасно… Незачем поощрять всю эту бульварную писанину! Совестно в руки взять эти грязные листы… Ты только почитай, что там пишется! Всё самое низменное и гнилое, что есть в обществе, выплёскивается на эти полосы, словно их авторы вместо чернил пользуются сточными водами. И весь дух от этой, с позволения сказать, прессы, отдаёт канализацией… Самое отвратительное, что этот дух начинает проникать повсюду… Трупный яд…
– Вы сейчас почти повторили Любовицкого.
– Вот, негодяй из негодяев. Он-то всё понимает лучше кого бы то ни было и сознательно поощряет… Это всё Ницше, Ницше… Да, Пётр Андреевич, это Ницше…
– Что именно?
– Всё: адюльтеры, проповедники, разврат, самоубийства и убийства… Лев Толстой прав: страшно то время, у которого такие пророки, страшно, когда злой сумасшедший завладевает умами и душами стольких людей! Молодых, заметь себе, людей! Барышни, которые раньше прятали под подушками «Кларисс», «Ричардсонов», поэтов, наконец, теперь прячут – Ницше. Вот, и в доме генерала – он. Жена читает… Читает, потом едет к «пророку», развивающему эти, с позволения сказать, идеи, а оттуда – к любовнику, бросившему службу и прожигающему жизнь во всевозможных утехах! – Немировский развёл руками. – Не понимаю! Я сегодня вернулся домой и спросил у Аси, читала ли она Ницше. Оказалось, читала и пришла в ужас. Я у неё взял книжку и перед твоим приходом пролистнул… Я почти полвека борюсь с преступностью, я за это время многое видел и слышал, всякого насмотрелся, но это… Ведь это – страшно, Пётр Андреевич! Это не просто сумасшествие, это бесовщина какая-то! А если бесовщина начинает владеть умами, то полиция бессильна… Ты только послушай, что он пишет! Я отметил кое-что специально! – Николай Степанович надел очки и прочёл: – Христианство – «побасенка о чудотворцах и спасителях», «ложь, проистекающая из дурных инстинктов больных и глубоко порочных натур», священник – «паразит опаснейшего свойства, настоящий ядовитый паук жизни»! Этот мерзавец превозносит цинизм и бесстыдство, которое считает самым высоким, чего может достичь человек! Ему подавай человека-дикаря с «ликующей нижней частью живота»! Прежде над таким бредом посмеялись бы, а теперь его слушают, как откровение! «Нет ничего великого в том, в чём отсутствует великое преступление»! «В каждом из нас сидит варвар и дикий зверь»! И он требует дать свободу этому зверю! Дать свободу демону! Стать орудием его! Каково? Нет, помяни моё слово, это всё плохо кончится…
– Как всё кончится, знает только Бог, – вздохнул Вигель, – хотя вы правы…
– Ладно, как говорит Василь Васильич, к матери под вятери всю эту, с позволения сказать, философию… Сжечь в камине да и только… Давай о деле. Итак, каковы наши версии?
– Месть, как исход вчерашней пьяной стычки. Тут под подозрением Тягаев и Разгромов… Если, как вы выяснили, последний любовник генеральши, то это ещё одна версия. Убитый мог прознать об этом и пригрозить донести дяде. Тогда Разгромов – главный подозреваемый.
– С этим героем, определённо, нужно поработать досконально. Слишком уж много на нём сходится. Я тебе подарю ещё две версии. Первая – денежная. От деда Михаил имел долю наследства, воспользоваться которой мог, лишь вступив в брак с девицей своего круга, а до того времени все его расходы контролировал генерал.
– Какое унижение для молодого человека!
– Вот именно. Михаил считал, что дядя грабит его. Я бы не хотел дурно думать о генерале, но ведь есть ещё его сыновья… Может быть, им не захотелось терять часть наследства…
– А разве подпоручик собирался жениться?
– Как будто бы нет. Но зазноба у него была. Но, вероятно, из иного круга, потому что он никому не представлял её.
– Значит, эту зазнобу нужно найти.
– Правильно. Но этим займётся Василь Васильич. Если она какая-нибудь камелия или что-то вроде этого, то он отыщет. Обитатели трущоб – это его профиль. Я уж указания отправил ему. А ещё пусть поставит своих агентов на Сивцев Вражек… Ты, Пётр Андреич, продолжай заниматься господами офицерами. Особенно Разгромовым. Не нравится он мне. А я уж попытаюсь ещё раз побеседовать с членами генеральской фамилии… А теперь всё. Время собирать камни, время разбрасывать камни… Идём в гостиную. Олицкие нынче ужинают у нас, и очень бессовестно с нашей стороны столь долго заставлять ожидать себя их и Асю, – Немировский улыбнулся, и Вигель в который раз удивился, как разительно меняет улыбка лицо его наставника: словно лучи солнца разбегались по нему от светящихся глаз, струились и обогревали того, к кому был обращён этот взгляд.
За ужином, согласно уговору, не говорилось ни о работе, ни о различных неприятных явлениях русской жизни. Володя Олицкий рассказывал о недавней поездке в имение, о маслобойне, которую наладила там его хозяйственная тётка, о сельской школе, в которой ребятишек учили не только грамоте, но и ремёслам, игре на музыкальных инструментах, о том, какие талантливые дети встречаются среди учеников и что одного мальчонку он, Володя, даже хочет взять себе в ученики, а другого, имеющего талант к живописи, представить московским художникам, а там, может, и самому Мамонтову, который ни одному таланту не позволит пропасть.
– Искусство – великая вещь! – с жаром говорил Олицкий. – Я просто уверен, что именно искусству надлежит преодолеть пропасть между простым народом и интеллигенцией. В этом его – миссия! Зарастить эту пропасть и тогда дать плод… Ах, какой может быть плод тогда! Ведь русский народ безмерно талантлив, нужно только, чтобы эти таланты имели выход!
– Искусством у нас иногда пользуются для продвижения политических идей, – заметил Вигель. – Горький, к примеру, видит цель искусства в другом.
– Горький прекрасный писатель, но он ошибается! Искусство не должно служить политическим доктринам и социальным концепциям! Тем более – разрушению! Искусство – это никогда не разрушение, но обратный процесс… Искусство должно быть чистым. Только искусство ради самого искусства, красота ради самой красоты могут что-то изменить!
– Я не согласна с тобой, Володя, – подала голос Ася, казавшаяся необычайно бодрой и весёлой в этот вечер. – Искусство только ради искусства – это мало. Красота ради самой красоты никогда не будет полной, цельной.
– Ради чего же?
– Ради Бога, Володя… Всё, что делает человек на земле, должно быть ради Бога, в первую очередь. Искусство – прежде всего, потому что в нём заключена огромная сила. Творец земной должен иметь перед собой пример Творца небесного, и ему приносить свои творения. Сравни древние русские иконы и творения отдельных художников, даже талантливых, но не имеющих в себе Бога. На них бывает интересно посмотреть, они радуют глаз, но не трогают душу, а на Троицу можно часами смотреть, и она всегда будет нова. Нет, Володя, красота должна быть ради Бога. Тогда она спасёт мир…
– На врубелевского «Демона»10 тоже можно часами смотреть, – возразил Володя.
– Правда. И чем дольше смотришь, тем страшнее и чернее на душе. У этого художника должен быть в душе ад… Он похож на гоголевского персонажа, который написал портрет старика-демона, и демон завладел им. Только в повести художник смог победить его, а, вот, удастся ли это в жизни…
– По-моему, ты впадаешь в чрезмерную религиозность. Тебе бы поговорить с Родионом или Машей. Вы бы нашли общий язык!
– С Машей мы переписываемся с тех пор, как она обосновалась в Дивеево… Жаль, что я всё откладывала навестить её.
– Не беда, ещё успеешь, – бодро сказал Володя. – А искусство должно быть ради искусства! Ведь искусство, Асенька, божественно уже само по себе.
– Не будем спорить, – слабо отозвалась Ася, и в её голосе Пётр Андреевич уловил скрываемую усталость. Кажется, и Надя, всегда молчаливая, но тонко чувствующая людей, заметила это и сказала мужу:
– Володя, мы засиделись. Детей опять уложит спать няня, а я хочу сделать это сама.
– В самом деле, – засобирался Олицкий. – Час поздний, мы пойдём.
– Спасибо, что навестили. Мы всегда рады вас видеть, – улыбнулась Ася, поднимаясь, чтобы проститься с гостями.
– Ты очень устала? – озабоченно спросил Вигель жену, когда Олицкие ушли.
– Нет, что ты… Вечер был такой замечательный! Совсем, как раньше… – ответила Ася едва слышно от слабости. – Жаль только, что ты поздно пришёл, я соскучилась по тебе… Я очень по тебе соскучилась…
– Я тоже, – отозвался Пётр Андреевич. – Тебе пора спать. Ты выглядишь очень усталой.
– Поможешь мне подняться в спальную?
– Конечно, счастье моё, – Вигель легко, словно пушинку, поднял Асю, с болью подумав, какой хрупкой и невесомой стала она за время болезни, и, крепко прижав к себе, целуя в светло-русую головку, понёс её в комнату, удивляясь, как мог он вчера думать о другой женщине, когда рядом с ним живёт этот любящий его, нежный ангел…
Глава 3
Это утро Василь Васильич Романенко начал с того, что подкрался на цыпочках к стряпавшей на кухне Глафире, сдобной, румяной бабёнке, которая уже несколько лет вела хозяйство в его холостяцком лежбище в Могильцах, и игриво шлёпнул её пониже спины, получив в ответ удар полотенцем, от которого еле-еле успел заслониться рукой.
– Что же это ты с утра пораньше озоруешь-то? – насупилась Глафира, но при этом глаза её смотрели ласково и тоскующе.
Вдовица, она по смерти мужа, замёрзшего на Святках по пьяному делу, подалась из родной деревни в город, ища наняться в кухарки в какой-нибудь дом. Тут-то и заприметил её Василь Васильич. Сговорились легко, и теперь Романенко уже с трудом понимал, как обходился прежде без Глафиры. Недавно в город перебрался и Глафирин племянник, Тимоха, определившийся работать на фабрику Гилле, что в Измайлове, за Преображенской заставой. Иногда он наведывался к тётке, и она подкармливала его и надеялась, что хозяин подсобит ему устроиться в Москве.
– Что раскричалась-то? – усмехнулся Романенко, обнимая Глафиру. – Будто бы чужие…
– А то как же? Подкрался, словно тать!
– Уж и пошутить нельзя!
– Пусти, сейчас завтрак пригорит – ерепениться будешь!
– Век бы тебя, сладкая моя, не отпускал, – отозвался Василь Васильич, размыкая руки. – Что ты сердитая сегодня такая, Глафира? Уж столько времени мы с тобой вместе…
– То-то, что вместе. А живём во грехе. Куда ж годится?
Романенко поморщился:
– Ты эти разговоры оставь. Я тебя под венец не звал и не зову. И обманывать тебя не хочу.
– Конечно, бобылём жить завсегда хорошо, когда есть, кому накормить, обстирать, приласкать…
– Так я и без тебя жил, и почему-то не помер! – рассмеялся Романенко, наливая себе полную кружку молока. – Скажи лучше, как там Тимоха твой? Что-то не видал его давно.
– Да что ему станется… Правда от Гилле уходить думает. К Суворову, за Тверскую заставу… Никак места себе не найдёт. Худющий, что жердь! Ты бы, Вася, подыскал ему, может, работёнку какую. Парень он сообразительный. А на фабриках испортят ведь его стрикулисты беспачпортные! И пьянство там, и всякие бунтари, будь они неладны… Заморочат мальчонку, споят, совратят… – Глафира всхлипнула.
– Только не реветь! – Романенко предостерегающе поднял палец, не переставая жевать бутерброд с колбасой. – Куда я твоего племяша пристроить могу? Разве что в агенты – за всяким сбродом следить!
– Тоже несладко…
– Несладко! Я с этого начинал! Таким же как он зелёным деревенским парнишкой по всем трущобам лазил, высматривал, что да как.
– Представляю, чего ты там нагляделся…
– Жизни, мать, жизни. В общем, ежели охота есть, так пущай заходит твой Тимоха – потолкуем с ним. А теперь некогда мне. Служба!
– Служба… Куда опять несёт-то тебя? – вздохнула Глафира.
– Только попрошу без рукоприкладства – в бордель! – ответил Романенко и исчез из кухни, по привычке одеваясь на ходу.
– Стыда у тебя, охальника, нет! – крикнула Глафира вслед.
Василь Васильич не солгал относительно места, в которое направлялся. Ещё накануне вечером он получил задание выяснить личность возлюбленной убитого Михаила Дагомыжского. Конечно, обхаживать все известного рода заведения Первопрестольной было «не царским делом», и Романенко мог бы просто поручить его своим подчинённым, но, прежде чем сделать это, он решил наведаться всего лишь в одно место, хозяйка которого каким-то непостижимым образом всегда обладала сведениями о личной жизни клиентов своего заведения и даже тех, кто в число таковых не входил. При этом всезнающая дама крайне не любила делиться своими сведениями, но для Василь Васильича делала исключение.
В столь ранний час заведение Олимпиады Ялович спало мёртвым сном, и Романенко пришлось довольно долго стучать в дверь не только привешенным к ней изящным молоточком и кулаком, но и кованным каблуком начищенного до блеска сапога. Наконец, в окнах стали появляться помятые лица заспанных девиц в неглиже, дверь открылась, и угрюмый карлик в восточном халате и турецком красном колпаке с кисточкой знаком попросил сыщика следовать за ним.
Липа принимала гостей в «будуаре» раздражающе розового цвета. Эта сухопарая особа лет пятидесяти с одутловатым лицом и опухшими после сна глазами, не причёсанная, сидела в кресле и натягивала чулок на свою худую ногу. Зло поглядев исподлобья на вошедшего гостя, она спросила хрипловато:
– Ну, почто прихондорил-то? Весь дом перебудил… В такой час приличные люди к нам не ходят!
– Попридержи язык, Липа, – отозвался Романенко, усаживаясь на стул. – Сейчас я тебе задам несколько вопросов, если ты мне на них ответишь, я уйду…
– А если нет?
– А если нет, то придут мои люди и перехватают всех твоих «котов» и «марух» до кучи.
– Какие «коты»?! – взвилась Липа. – Белены ты объелся?! У меня порядочное заведение! Здесь всякой ширмошни не отирается! У меня благородные господа только бывают!
– Вот, о благородных господах мы сейчас и поговорим, – многообещающе произнёс Василь Васильич, по-кошачьи щуря бирюзовые глаза. – Офицеры Х…ого полка бывали ли у тебя?
– А бес их разберёт, какого они там полка… Должно быть бывали, ежели офицеры… Их благородия моих девушек жалуют, – в голосе Липы прозвучала гордость.
– А, вот, это поличие тебе знакомо будет? – Василь Васильич показал извлечённую их кармана фотокарточку поручика Дагомыжского.
Липа взяла со стола лорнет, прищурилась:
– Это Мишка, что ль? Которого давеча порешили?
– Ай-да-ну! И откуда ты, Липа, всё знаешь? Словно у тебя везде агентура своя!
– Да на кой мне своя-то, мил-мой? Мне и твоей за глаза хватает!
– Ах, вот что… – Романенко покривился. – Вот, шельмы! Стало быть, субъект сей тебе знаком?
– Бывал, как же. Но давно и всего несколько раз. Очень испорченный вкус у него! Моих девушек лучше ни в одном заведении не сыскать, а для него слишком уж хорошо и чисто показалось! Конечно, выловить нечто из грязи и тащить к себе – это интереснее, чем у нас, где всё культурно и благопристойно!
– Да уж, что может быть пристойнее бардака!
– А ты не смейся! Если на то пошло, так теперь иные благородные девицы и дамы куда распущеннее моих девушек! Только мои от нужды таким ремеслом занимаются, а эти от сытости!
– Про дам мы поговорим в другой раз. Ты, что ли, знаешь, кого этот поручик выловил из грязи?
– Врать не буду, мил-мой, подробностей не ведаю. А, ежели тебе так надо, то поезжай на Цветной бульвар. Там заведение есть… «Мечта» называется. Публика там самая разная отирается. Да ты и сам знаешь, какая на Цветном публика: ширмошня, деловые, обратники, шулера, картёжники, просто любители острых ощущений… Последних там иногда режут… В общем, ничего примечательного, но есть в этой «Мечте» цыганский хор, и один знакомый «кот» мне рассказывал, что в одну из певичек влюбился офицер, увёз её, квартиру нанял и стал с нею жить.
– Так, может, это другой какой офицер?
– Нет, мой «кот» его у нас видел, не спутал бы.
– А ты говорила, что не бывает в твоём заведении «котов»?
– Не бывает. Бывают мои старые-добрые друзья! А этот «кот» – мой личный «кот»… Он ко мне ходит, – Липа чуть улыбнулась и зевнула. – Всё, я всё сказала. Езжай, мил-мой, на Цветной и дай мне поспать.
– Спокойной ночи, Липа! До свидания!
– Век бы тебя не видеть…
Покинув заведение Ялович, Василь Васильич решил, недолго думая, поехать на Цветной бульвар лично. Поручать работу кому-то, когда душу томит инстинкт идущего по следу охотничьего пса, и лишать себя удовольствия поимки дичи – выше сил сыщика.
Трактир с поэтическим названием «Мечта» был расположен в самом конце бульвара и представлял собой не отличающееся чистотой заведение, в котором в утреннее время было всего несколько типов подозрительной наружности, которые насторожённо взглянули на Романенко, едва он переступил порог. Побледневший буфетчик тотчас исчез из-за стойки. Василь Васильич неторопливо сел в углу и закурил. Он хорошо знал такие места, знал, что вечерами они неузнаваемо преображаются, наполняясь тёмными личностями, которые пьют вино, делят добычу, играют в карты, обирая доверчивых профанов, приводимых сюда «марухами», а иной раз опаивая их какой-нибудь отравой или даже убивая. Наверняка была здесь и шулерская «мельница», наверняка и теперь отсыпались в укромных углах постоянные посетители «заведения»… Таких мест в Москве было бесчисленное множество. Но не шулера и ширмошники интересовали теперь Романенко, и он терпеливо ждал, когда появится хозяин трактира, за которым, несомненно, побежал буфетчик, узнавший Василь Васильича, которого едва ли не каждый обитатель трущоб давно уже знал в лицо.
Хозяин, чернобородый, невозмутимый толстяк, явился вскоре и с самым любезным видом подошёл к Романенко:
– Не прикажете ли что-нибудь откушать, Василь Васильич?
– Нет, не прикажу. Разговор есть.
– Слушаю, Василь Васильич, – хозяин сел напротив и погладил бороду. – Не могу взять в толк, чем моё скромное заведение привлекло ваше внимание… У нас всё по закону, всё…
– А вот Лазаря петь не надо! Что творится в твоём скромном заведении, я очень хорошо знаю, и к закону это касательства не имеет.
– Помилуйте, Василь Васильич!
– Помилую, помилую, если пособишь одно дельце распутать.
– Всегда к вашим услугам, – ободрился хозяин.
– Цыганский хор в твоём трактире частенько поёт?
– Дважды в неделю. Публика очень любит.
– А этот офицер бывал у тебя? – Романенко положил на стол фотографию убитого поручика.
– Ну, конечно! – кивнул хозяин, едва взглянув на карточку. – Фамилии он не называл. У нас все его звали Мишелем. Бывал неоднократно. И именно в те дни, когда хор пел. Он, бедолага, Катьку полюбил. Бывалоча, сидит и глаз с неё не сводит.
– Катька – это цыганка?
– Точно так. Цыганка. Хороша девка! Семнадцати годов, а красоты небывалой! Он, как с нею знаться стал, так даже карты забросил и всё. Ради неё только и ходил. Словно приворожила она его.
– А теперь что же, поёт она?
– Куда там! Он ведь увёз её. Говорили, будто нанял квартиру, и зажили они вместе. Не знаю… Но Катьки у нас давно не было.
– Вот что, милейший, мне эта Катька позарез нужна. Как её мне сыскать?
– Мудрёное дело… Но, думаю, цыганки, товарки её, должны знать, где она обретается.
– А их мне где искать?
– А вы обождите минуточку. Вечор у нас хор как раз пел. Устали лебёдушки, так у нас и вздохнуть остались до обеда. Вы обождите, а я сам их пойду поспрошаю.
– Иди, поспрошай, любезный.
– Может, всё-таки откушаете?
– Иди! У меня времени в обрез.
– Слушаюсь, – хозяин исчез, и Василь Васильич заметил, что за время их беседы сомнительные типы, бывшие в трактире, успели сбежать.
Чернобородый хозяин возвратился спустя четверть часа и доложил:
– Всё узнал, Василь Васильич. Катька живёт в нанятой квартирке в Протопоповском переулке. Вот, я вам и адресок записал.
Романенко взял клочок бумаги с написанным адресом и покинул трактир, отвергнув очередное предложение хозяина «откушать» чего-нибудь.
До Мещанской улицы Василь Васильич домчался на извозчике, а затем пошёл пешком. Путь к «Балканам», бедному кварталу, расположенном в Протопоповском переулке и населяемом, преимущественно, студентами, лежал мимо прекрасного яблоневого сада. Романенко с наслаждением вдохнул аромат спелых плодов и, приметив румяное яблочко, сорвал его и надкусил. Яблоко оказалось сладким и сочным, и Василь Васильич в считанные мгновения съел его и продолжил свой путь в тени сада, прислушиваясь, как трещат перегруженные ветви, шумят листья, падают на землю перезревшие плоды…
Адрес, данный хозяином «Мечты», оказался точным. В крохотной, бедно обставленной квартирке жила юная красавица-цыганка по имени Катя, и одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что в самом ближайшем будущем она станет матерью. Поняв это и поглядев на испуганное лицо цыганки, Романенко закусил губу. Как прикажете сказать женщине, что её возлюбленный, от которого она ждёт ребёнка, убит? Что с ней будет после этого? И с ней, и с ребёнком? Пополнят ряды обитателей Хитровки? Там много таких…
Прежде чем Василь Васильич успел сказать что-либо, Катя заговорила сама:
– Что же вы молчите? Я знаю, с чем вы пришли… Его нет больше, так? Его убили? – в её глазах блеснули слёзы.
– Откуда тебе это известно?
– Я гадала ему… Я это увидела… Я знала…
– Да, его убили. И я ищу убийцу. Может быть, ты можешь мне помочь?
– Убийцы я не знаю… А он знал… Когда он приходил в последний раз, то думал, что его убьют…
– Он тебе это сказал?
– Нет, что вы. Он наоборот старался быть беззаботным, но я мысли его знала. А ещё… Он сказал мне как-то: они меня уже своим считают, таким же мерзавцем, а я не такой, я в каторгу пойду, если не убьют прежде… Я ему говорила, чтобы он ушёл из полка, чтобы уехал со мною или без меня… Он обещал. Говорил, что только выбьет деньги, принадлежащие ему, и тогда мы уедем… Вместе… Я знала, что этого не будет… Судьбы не обмануть… – Катя всхлипнула.
Романенко молчал, пытаясь сообразить, что делать дальше. Внезапно цыганка посмотрела на него своими чёрными очами:
– Вы тоже о нём плохо думаете, я знаю. Думаете, что он обманул меня, соблазнил… А это неправда… Ведь я жена ему.
Василь Васильич вздрогнул:
– Что?
– Миша любил меня и не считал возможным обманывать. Тем более, не хотел, чтобы наш сын был вне закона. Мы обвенчаны с Мишей. Об этом и запись есть в церкви, – внезапно Катя застонала, согнулась, стиснула руками голову, заголосила по-бабьи, глухо, отчаянно: – Как же я теперь одна на свете буду? Как же мне жить-то теперь дальше?
К таким сценам Романенко уже привык, и они не заставляли его забыть цели своего визита, а потому он задал новый вопрос:
– Скажи, Катя, а где ты познакомилась со своим мужем?
– Мы выступали в полковом клубе… Нас пригласил поручик Разгромов. Он тогда с Грушей воловодился. А потом бросил её, – глаза цыганки блеснули. – А она отравилась…
– Вас, что же, пустили в расположение полка? – удивился Василь Васильич.
– Что вы! Но голь на выдумку хитра. В столовой есть кухня, окно которой выходит на улицу. Это окно Разгромов отпирал нам, и мы пробирались в клуб для удовольствия господ офицеров. Нет, вы не подумайте дурного! Мы же не подлянки какие-нибудь. Мы песни пели, танцевали… Бывало, конечно, господа нас норовили обнять, усадить на колени. А в остальном всё прилично было. А когда Разгромов из полка ушёл, так наши ночные гулянья и прекратились. Больше отважных не нашлось приглашать нас…
– А оконце-то осталось… – задумчиво произнёс Романенко.
– Можно закурить? – спросил Виктор Разгромов, вальяжно усаживаясь на стул перед следователем и скользя насмешливыми глазами по его лицу. Да, впечатления растепеля этот служитель закона ни коим образом не производил. Лицо решительное, с волевым подбородком, и глаза – крупные, редко моргающие, синие, светящиеся умом… А голос глубокий, спокойный:
– Закуривайте, Виктор Александрович.
Разгромов раскурил трубку и вновь обратился глазами к следователю. Ни малейшего напряжения, волнения не чувствовал он, как не чувствовал его, прикладывая холодное дуло пистолета к виску, стоя у барьера или укрощая бешеного коня. За всю свою жизнь Разгромов не знал чувства страха, и подчас ему казалось, что оно просто атрофировано у него, что это некая психическая аномалия. Мальчиком Виктор жил в имении рано овдовевшего отца и был предоставлен самому себе. Он читал множество книг из отцовской библиотеки, охотился, забредая в непроходимую глушь и болота, куда боялись заходить даже бывалые мужики, объезжал коней, учился стрелять и владеть саблей под руководством пожилого ветерана, служившего у отца. Разгромов рано узнал все стороны жизни, и она перестала удивлять его. Даже самые сумасбродные затеи становились вскоре пресными, не веселящими души. Виктору было скучно, но скуку свою он скрывал за напускной весёлостью, стяжав себе славу острослова и ироника. Разгромов был героем, человеком подвига, но места для подвига не находилось, и героический запал растрачивался всуе. Он готов был отдать жизнь за Родину, но не терпел муштры и приказаний. Он стремился к лёгким деньгам, которые давали возможность пожить с шиком, но никогда не копил их, растрачивая легко и беззаботно. Так и стремился Виктор прожить жизнь: без забот, без необходимости подчиняться приказам, легко и весело, не задумываясь о дне завтрашнем. И до сей поры это отчасти удавалось ему.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
