Текст книги "Быть избранным. Сборник историй"

– Ну-ну, а сюда, чего работать тогда пришла? – хмуро спросила Валька. – И жила бы себе на пенсию… как раз, как ты любишь, в бедности. А так только место чужое заняла.

– Чего это я его заняла? Я с него никого не скидывала!

– Скидывать не скидывала, это правда. Ольга сама по доброте своей тебе тогда место уступила. А сказала, что по здоровью не сможет, чтобы ты не расстраивалась. Вот так-то!

– Ну и спасибо ей, раз она такая благородная! Низкий поклон! Вот! А я могу и не работать! – фыркнула Таисья. – Не больно-то и надо! Проживу!

– Ну, я тебя за язык-то не тянула, – сказала Валька, – насильно держать никто не станет.

– Да и пожалуйста! Оставайтесь сами. И не приду больше! – с гонором сказала Таисья и подхватила свою сумку.

– Как хочешь, – пожала плечами Валька, – мне-то что… это твоё дело. Сама решай…

Таисья, не прощаясь, выскочила за дверь и на всех парах понеслась к своему дому, будто за ней собаки гнались.

Вот так она и потеряла свою прекрасную работу… А всё из-за этого актёра, принесла его нелёгкая… Если бы не он…

На следующий день была её очередь заступать на дежурство. Всё утро она промаялась, извелась вся – идти или не идти? Не пошла…

Всё ждала, что кто-нибудь позвонит, спросит, в чём же дело, уговаривать начнет. Но никто не позвонил, и Таисья все глаза выплакала от обиды. Даже приболела с горя. Уж от кого-кого, а от Вальки она такого предательства не ожидала… Ведь столько лет вместе…

Еле дождалась конца недели и в субботу к вечеру поехала в церковь, к батюшке за советом да утешением.

Отец Павел слушал ее внимательно и не торопил, а лишь неодобрительно вздыхал, поджимая губы, и смотрел куда-то мимо нее, за спину, в затянутое решеткой малое оконце. Сколько ни пыталась она поймать его взгляд, но так и не получилось. И когда она, выплакавшись, рассказала ему какие скорби терпит, заговорил он не сразу, а после минутной паузы.

– Слушайте-ка, милая матушка, – наконец произнес он, насупив брови, – а вы, сколько лет в храм этот ходите?

– Пятнадцать лет, батюшка, а может, уже и больше, – шмыгнула носом Таисья.

– А ко мне на исповедь? Лет десять уж наверно точно?

– Ну да, около того… Как отца Романа перевели, так я у вас и стала исповедоваться… А чего вы про это-то спрашиваете, батюшка?

– Да вот хочу понять… Десять лет целых… Так как же это вышло, что я вас за все эти годы и не знал толком, скажите мне на милость? – хмуро спросил отец Павел. – Как же каялась-то? Врала, что ли на исповеди?..

– Да вы что, батюшка! – задохнулась от изумления и обиды Таисья, прижимая руки к груди. – Что вы такое говорите? Господь с вами! Как это врала?

– Ну, тогда скажите вы мне на милость, где вы в Евангелии вычитали, что богатые обязательно в ад попадают? А бедные всегда только в рай?

– Так как же… сами знаете… это же все знают, кому ни скажи… про верблюда-то и игольное ушко… легче верблюду, мол, в игольное ушко пролезть, чем богатому в Царствие Небесное… и про нищих духом тоже… что они спасутся… – запинаясь, сказала растерявшаяся Таисья.

– Ну и что? Что с того-то? Ну, сказано, что богатому трудно будет, но разве сказано, что невозможно?! А? И где сказано, что бедные обязательно рай заслужат? Вот где?.. А нищие духом – это, к вашему сведению, вовсе не бедные в материальном смысле, а смиренные, своего духа не имеющие, на Дух Божий и Волю Его полагающиеся. А вы чего себе там выдумали?.. Господи, помилуй нас, грешных… да что ж такое-то в самом деле… Хоть спросила бы, что ли, раз сама не поняла. И чего мудрила-то?.. Эх… беда…

– Так это что… выходит, что я… на рай надеяться не могу?.. Так, что ли?.. – срывающимся голосом спросила Таисья, едва сдерживая горе.

– Почему же? – поднял брови священник. – Вот ведь вы снова все по-своему толкуете… Надеяться-то как раз можете. А вот рассчитывать на него – нет. Это совершенно разные вещи. Разве вы не видите разницы? Рая не достоин никто, ни один человек. Но Бог милостив, поэтому мы, грешные, дерзаем и надеемся туда всё же попасть… Но не просто же надеяться надо, а жить достойно.

Священник сделал паузу, и оглядел горестно застывшую фигуру Таисьи. Голос его стал мягче.

– Христос есть Любовь и, чтобы к Нему хоть чуточку приблизиться, нужно следовать по Его пути. То есть соблюдать самую трудную заповедь: возлюби ближнего своего[4]4
  Евангелие от Матфея, гл. 22, ст. 39: «… возлюби ближнего своего как самого себя».


[Закрыть]. Если любишь человека, то его и не осудишь, и не попрекнешь, и не позавидуешь ему, и не пожелаешь зла, и простишь… верно ведь?

Таисья, глотая слёзы, молчала. В душе ее царило полное смятение и хаос. Вся ее жизнь словно летела под откос. Всё, в чём она была крепко уверена столько лет, на чём строила каждый прожитый день, оказалось ошибкой. Всего лишь неверно понятой и истолкованной фразой. Она так незыблемо верила в свою бедность, а оказалось, что бедность ничего ей не гарантирует и никаких преимуществ не дает…

– Как теперь жить-то?…как?.. – потрясённо прошептала она. – Как жить…

– Да нормально жить, – ободряюще улыбнулся отец Павел. – Вот как раз теперь и начать жить нормально. И каяться в своих грехах по-настоящему, а не так, как прежде: «ой, я, грешная, яичко в постный день-то съела»… Измениться никогда не поздно, матушка вы моя дорогая. Успокойтесь, пожалуйста. Главное, не унывайте, не плачьте. Все наладится, устаканится помаленьку… Но потрудиться вам над этим придется… С внуком вы обязательно помирись, и с младшим сыном. И с подругой Валентиной тоже. И прощения обязательно попросите. Слышите меня?

Таисья слабо кивнула и всхлипнула.

– С сыновьями и невестками по возможности больше общайтесь. И не ждите, что они вам позвонят. Сами берите и звоните. Уж постарайтесь понимать их, интересуйтесь их жизнью, даже если она вам не нравится… А вот телевизор… Та-ак… Телевизор запрещаю вам смотреть до самого Рождества. Вообще. Ни на минуту. Епитимья вам будет такая. Ясно?

Таисья снова кивнула, вытирая горькие слёзы.

– Евангелие дома есть?

– Есть…

– Читайте каждый день. По одной главе, не больше. Но каждый день. Что не поймёте, записывайте и потом у меня спросите. А я вам к другому разу книгу с толкованиями Иоанна Златоуста принесу. Пока с близкими не примиритесь, уж простите, к Причастию вас не допущу… Ну, вот, пожалуй и всё. Ступайте с Богом.

Отец Павел поднял правую руку в благословении.

И Таисия ссутулившись, горько поникнув несчастной головой, вытирая уже и без того мокрым от слез уголком платка припухшие веки, пошла в свою новую, непонятную для нее жизнь, где все было так зыбко и сложно, и ничего не было гарантировано.

Талант

Лиза Н. с детства знала, что талантлива. Еще бы и не знать, если с младых ногтей окружающие только об этом и твердили: какая талантливая девочка! Она начала сочинять стихи еще в детском саду. На каждом утреннике ее мама рдела от смущенной гордости за дочь, слыша долгожданные слова:

– А сейчас Лизочка Н. прочтет нам стихи собственного сочинения, посвященные нашим дорогим… (далее следовало в зависимости от праздника: ветеранам – ко Дню Победы, мамам и бабушкам – к 8 Марта, папам и дедушкам – к 23 февраля, воспитателям, советским труженикам, Великой Октябрьской революции, Деду Морозу и Снегурочке и проч. проч. Праздников-то хватало, только успевай, пиши. И Лиза писала.

В школе все продолжилось по накатанной. Она снова писала и выступала.

– Какие глубокие стихи! В ее-то возрасте! – восхищались взрослые.

Одноклассники относились к ней по-разному: девочки отчаянно завидовали и поэтому не любили, мальчики восхищались и робели в ее присутствии. И те и другие дружить с неординарной девочкой не стремились, чувствуя в ней что-то чужеродное.

Зато ее стали регулярно печатать в школьной стенгазете. Позже, стараниями папы, Лизины стихи появились сначала в «Мурзилке», дальше в «Пионерской правде». Когда в «Литературной газете» вышла статья о юном даровании, ей было всего 12. Увидав свое фото на страницах столь серьезного и авторитетного издания, Лиза поняла, что ее путь определен – она будет поэтессой.

Писала она с легкостью и на любую тему: о большевиках и о кленовом листе, о полете в космос и о спасении вымирающих видов, об эксплуатации трудящихся и о мире во всем мире. Первый и единственный сборник ее стихов вышел, когда ей едва сравнялось 16, после чего в виде исключения Лизу Н. с рукоплесканиями приняли в Союз писателей. Один знаменитый поэт сказал в то время о ней: «Самородок! Ее учить – только портить!» Не смотря на это, Лиза все же решила учиться и стала прилежной студенткой знаменитого вуза.

А между тем в стране случились кардинальные перемены. Вместо немолодых трухлявых генсеков наверху воцарился новый, непривычно моложавый, с заметной темной отметиной на лбу. Он часто улыбался и мог говорить без бумажки. Вдобавок всюду появлялся с кокетливой, ухоженной женой, что само по себе уже было неслыханно. В скором времени «меченный» принялся критиковать курс своих предшественников, объявил в стране «перестройку», пообещал, что теперь все будет по-другому, и не замедлил с исполнением обещанного.

Поначалу народ присел, затаился, не до конца понимая и веря, что все это всерьез, а потом зашевелился, осмелел и с головой нырнул в новую формацию. Главный «прораб» и его вторая половина поехали по миру, с энтузиазмом объясняя суть «перестройки», и донося идею, что СССР теперь не страшный, а «розовый и пушистый», и его не нужно бояться. «Горби» и его трудные для иностранного уха «гласност» и «пе’ест’ойка» вошли без перевода во многие языки, рухнула Берлинская стена, а Нобелевский комитет присудил ему международную премию мира. А магазины страны в это время ошарашивают пустыми полками; голодающие шахтеры бастуют, сидя на рельсах и стучат касками, требуя зарплату.

Лиза Н. на тот момент все еще упорно училась, шлифуя свое мастерство и не замечая, что наступившему времени ни ее, ни чьи-либо другие стихи больше не надобны. В цене была совсем иная литература. Новые и старые издательства массовыми тиражами выпускали все подряд, не формируя вкусы читателей, а подстраиваясь под них. Самыми востребованными были авторы, прежде крепко запрещенные, и даже не суть важно за что именно, за антисоветизм или аморальность. Народ с упоением зачитывался «СПИД-инфо» и «Совершенно секретно». Волной пошли сборники по народной медицине, гороскопы и оккультная литература. Книги Солженицына соседствовали с похождениями Анжелики, Булгаков и Пастернак делили место на полках с Лимоновым и Маркизом де Садом. И все это накрыл девятый вал детективов с жуткого вида обложками и завуалированная под женский любовный роман литературная порнография. Таким был интеллектуальный выбор лихих 90-х.

Но вот настал нежданный праздник для любителей балета: по всем каналам круглые сутки крутили «Лебединое озеро», а вскоре зазвучало непонятное для Лизиного уха – ГКЧП. Августовским утром по Москве поползли танки. И это был вовсе не парад.

Таким образом, не без сопротивления, канул в прошлое многословный Горби со своей «перестройкой», и на царство, как прежде на танк, вскарабкался новый правитель – Борис. Ну а раскачанный маховик вседозволенности продолжал крушить все подряд, сотрясая города и веси.

«Союз нерушимый республик свободных» на деле проявил себя не таким уж нерушимым, и посыпался, как карточный домик. Оказалось, что любовь братских народов держалась только на жесткости режима.

Режим дал слабину и началось кровопролитие. Всем захотелось свободы и «незалежности». Быть русским и жить не на территории России стало небезопасно. В своей тяге откреститься от общего прошлого и в вымещении обид дошли до смешного: стало обидно звучать словосочетание «поехать на Украину». Новоиспеченная украинская государственность мнительно заподозрила нечто оскорбительное в обычной части речи и настоятельно потребовала не употреблять предлог «на», заменив его на более, по их мнению, достойный «в». Теперь в нарушение грамматических норм русского языка, полагалось говорить и писать «в Украину».

Демонтированный СССР распадался на отдельные государства, провинциальная элита которых спешно приступала к обязательным выборам своего отдельного президента, парламента и обзаведению прочими атрибутами власти. Придворные историки торопливо выпускали целыми сериями книги, долженствующие поднять национальное самосознание на невиданную доселе высоту, и наглядно доказывающие, насколько их собственная нация более древняя, великая, значимая и культурная, чем «немытая Россия». Местные воротилы и воры-чиновники, прибирая к рукам остатки собственности огромного Союза, убеждали свой нищавший народ, что все беды в стране не от продажности элиты и глупости законов, а лишь от того, что «рука Москвы» ставит палки в колеса их независимости. Блажен, кто верует…[5]5
  А.С. Грибоедов, «Горе от ума», действ. 1, явл. 7: «Блажен, кто верует, – тепло тому на свете!»


[Закрыть]

Так много лет мечтавшие о падении колосса западные «друзья», были напуганы скоростью распада. Буш-старший увещевал Украину не рыпаться и не рваться так к «незалежности». Но остановить реакцию уже не представлялось возможным, в точности, как на злосчастном Чернобыльском реакторе.

Лиза смотрела по сторонам и не узнавала ни свой родной город, ни его жителей. Она растерялась и потерялась в новом времени. Рифма давалась ей все труднее, вдохновение посещало ее все реже и реже. Прежние ценности превращались в прах. Из поэтов незыблемым оставался лишь «Пушкин – наше все». Другим повезло намного меньше. Стихи пока читали только школьники, смиряющие свою ненависть к поэзии ради хороших оценок в дневнике.

По инерции Лиза еще писала к праздникам, уже не чтимым новым поколением, не помнящим родства. Иногда писала о том, что трогало, радовало или ужасало. События складывались перед ней, словно стопка слайдов на письменном столе.

Вот она медленно идет по неуютной Манежной площади, а мальчик лет 9-ти в ушанке с заломленным ухом играет на гармошке. Его маленькие, красные от мороза пальцы с грязными ногтями лихо бегают по черно-белым кнопкам. Срывающийся голос то выводит «Бродягу», то орет «Калинку-малинку» на потеху толпе. Время от времени он оглядывается на стоящих поодаль барыг, пасущих своего маленького крепостного музыканта. И тогда он громко, с надрывом выкрикивает заученную фразу:

– Дяденьки! Тетеньки! Подайте, кто сколько сможет горемычному сироте на пропитание!

А вот другой слайд. Она закрывает дверь квартиры и нажимает кнопку лифта. Его дверцы распахиваются и перед Лизой предстает страшная картина. Два хмурых здоровяка в темных неопрятных халатах небрежно держат за углы мешок их толстого полиэтилена с чем-то тяжелым.

– Заходи, чего встала столбом? – грубо говорит ей тот, что постарше. – Покойника никогда не видала что ли? Мы со Славкой подвинемся, а ей уже все одно, – кивает он на мешок. И сквозь мутный пластик она явственно видит серое лицо старушки с верхнего этажа.

– Мария Егоровна! – в ужасе отшатывается Лиза, прижимая ладонь к губам, чтобы сдержать крик.

– Все, лыжи склеила твоя Мария Егоровна, – с ухмылкой говорит тот, что помоложе. – Девяносто лет небо коптила, а хрена лысого нажила. В квартире хоть шаром покати!

– Комуняка херова! – презрительно говорит старший и сплевывает прямо на пол. – Еще, небось, и квартиру государству этому сраному отписала, дура старая! Теперь вот благодарное государство ее в мусорном мешке, как помойку, похоронит. Денег на гробы на всех большевиков не хватает. Они при жизни о себе не позаботились. А мрут теперь как мухи. Время их, видно, пришло.

– Так ты поедешь или нет, блин? – срывается молодой. – Тяжело ведь держать!

Лиза молчит, в страхе округлив глаза.

– Ну их… с тобой! – решает старший, и командует напарнику: «Поехали!»

Тот послушно жмет локтем на кнопку и лифт с громыханием закрывается, увозя свой скорбный груз.

Семья Лизы по-разному встретила новое время. Кто-то вписался в него, а кто-то нет. Отец, похоже, не сумел. Ушел из своего НИИ, где почти год не выплачивали сотрудникам зарплату, и ничего другого по своей специальности не нашел. Помыкался туда-сюда, потом устроился в кооператив по установке металлических дверей. Заказов было море, только успевай, поворачивайся. И зарплату платили исправно, причем, гораздо больше, чем в НИИ. Но он стал выпивать. Видимо, чтобы отключить мозги и не спрашивать себя постоянно, как долго кандидат наук будет заниматься не своим делом.

А вот мать, опытный и знающий бухгалтер, напротив, нашла себя. Она буквально ожила, помолодела, сменила прическу и цвет волос, стала ярко краситься, будто девушка, сдала на права и вскоре села за руль собственного авто. Новоявленные российские предприниматели делить свою прибыль с государством не собирались, и мать Лизы уверенно вела их по шаткому мостику двойной бухгалтерии. Спрос на таких «сталкеров» был весьма высок, и мать ни дня не сидела без дела.

Родители стали ссориться, отдаляться друг от друга. Мать приходила домой все позже и позже, отец все пьянее и пьянее. Между ними углублялась пропасть социального неравенства. Взаимные упреки все чаще перерастали в некрасивые сцены. Отец, никогда прежде не употреблявший грубого слова, теперь опустился до площадной брани.

Занятые своими проблемами они почти не интересовались дочерью. Между тем, Лиза тихо и незаметно окончила институт, получила свой красный диплом и устроилась в ближайшую, еще функционирующую библиотеку. Рядом с классиками жизнь казалась ей спокойнее и понятнее.

Она продолжала писать совершенно никому больше не нужные стихи, но случалось это все реже. Она с удовольствием погрузилась в чтение чужих трудов. На неспокойных улицах бурлила и пугала опасная и шальная жизнь. А за толстыми стенами библиотеки было спокойно и предсказуемо.

Жалованье у нее было смехотворное, но зато можно было целый день читать, зная, что редкий посетитель, и то не всякий день, может отвлечь ее ненадолго от столь милого ее сердцу занятия.

Отец допился до того, что его уволили с работы. Он стал водить дружбу с местными бомжами, надираясь чуть ни с самого утра. В конце концов, его сбила какая-то машина. Водителя так и не нашли.

Да особо-то и не искали. Чего возиться из-за пьяницы? Сам же виноват – надо было меньше пить. На похоронах мать не плакала, но усердно терла платком сухие глаза. Выждав, чтобы не нарушать приличия, положенные 40 дней, она переехала к любовнику, оставив квартиру в полное Лизино распоряжение. Зная размер ее зарплаты, мать продолжала содержать Лизу, но настойчиво и регулярно напоминала, что уж пора бы ей замуж.

Лиза соглашалась, кивала, провожала мать до двери, а назавтра снова шла на любимую работу и погружалась в мир чужих страстей, подвигов и размышлений. Верхний ящик ее рабочего простенького стола почти полностью заполнен листочками со стихами. Там, петляя буквами, несутся строчки о любви и верности, о молодости и о старости, о дождях и снегопадах, о надеждах и разочарованиях.

Время от времени Лиза достает их на свет Божий, перебирает тонкими пальцами, перечитывает. Что-то по-прежнему нравится ей, а что-то уже нет. Но она ничего не выбрасывает и не черкает. Она аккуратно складывает исписанные листочки обратно и закрывает ящик. На нем прикреплена обычная библиотечная табличка с плотной картонной карточкой, на которой ее прилежным четким почерком выведено: «поэтесса Елизавета Η. XX век».

Пасхальный набор

Юля села к столу писать список: оптика, химчистка, гарантийная мастерская, почта, ремонт обуви, автомагазин… Набралось прилично. Теперь бы еще везде успеть.

Она всегда так делала: все по списку, все по плану, по пунктикам, независимо от того, нужно ли купить продукты или собрать чемодан.

Это от бабушки пошло. Юля росла с ней; родители много работали. Хорошо хоть ребенка успели родить, а воспитывать доверили бабушке. По причине своего немолодого возраста она уже не полагалась на ослабевшую память и все всегда записывала.

В конце года находила в Юлькиных старых тетрадках неиспользованные пустые страницы, аккуратно их выдергивала, разрезала на четвертушки и восьмушки для своих записей, и складывала в стопочки в уголке буфета.

– Да зачем тебе это огрызки? – краснела от возмущения маленькая Юлька, которой почему-то было стыдно за бабушкину экономность, граничившую, на ее взгляд с жадностью. – Мы что нищие? У меня вон новых тетрадей полно, бери, сколько хочешь! А ты всё эти листочки дергаешь, да еще на части их делишь!

Бабушка искренне удивлялась, что внучка не понимает таких простых, по ее мнению вещей.

– Да Господь с тобой, Юляша! Зачем мне новые тетрадки-то? Это тебе, деточка, они нужны, чтобы учиться, да хорошие отметки получать. А мне-то что писать? Всякую ерунду, которую дырявая моя голова уже не держит? Так для этого и четвертушки сгодятся. Чего чистые листочки выбрасывать? Это же не по-хозяйски. Рука у меня не поднимется. Сколько труда людского вложено в эту бумагу-то. Да и деревья уж срубили. Не пропадать же им зазря. Грешно ведь. Вот мы, знаешь, во время войны, как за каждый чистый листик, за клочок бумажки тряслись? Что ты! Тогда мы в школе на обрезках с газет писали и то за счастье почитали, а у кого от мирной жизни, от старших братьев и сестер случайно тетрадки остались, то это были такие счастливцы! Остальные им только завидовали.

Юлька фыркала и, не дослушав бабушкиных разговоров, убегала. Ни про какую войну слушать она не хотела. И вообще, теперь же не война. Так чего, спрашивается, сравнивать?

Прошло много лет, и милой доброй бабушки уже давно, к сожалению, нет на свете. Теперь бы она и рада послушать ее рассказы, и про войну, и про жизнь вообще, и про многое-многое, а спросить больше не у кого.

И Юля, та самая Юля, которая когда-то с безрассудной заносчивостью молодости смеялась над экономной и забывчивой бабушкой, переняла ее полезную привычку все записывать, и сама стала делить неисписанные тетрадные листочки на четвертушки и восьмушки, под неодобрительные взгляды своих детей, не видевших в этих действиях никакого смысла.

Теперь в магазинах канцтоваров продавали уже готовые листочки для записей, красивые, разноцветные, разнокалиберные и даже с липучками и смешными картинками.

Они были очень удобные, и Юля ими пользовалась, но в основном на работе. Дома же использовала свои припасы.

– Нельзя добро выбрасывать, – говорила она с почти бабушкиными интонациями, инспектируя старые тетради, – дерево срубили, не должно оно пропасть зазря. Это грешно. Вы знаете, во время войны дети на газетных обрезках писали. А о тетрадках и не мечтали даже.

И в ответ уже ее дети, как она когда-то, возмущенно фыркали и поджимали губы.

«Ах, да, еще же за мобильный заплатить, – вспомнила она, и вписала дополнительный пункт. Мобильный телефон, бесспорно, вещь удобная, но вот его оплата… Сервисных центров мало. Расположены неудачно. Вечные очереди там. И работают не всегда. В выходные закрываются рано. Понятно, что везде живые люди и они тоже хотят проводить время с семьей в выходные дни. И ночевать дома, а не дежурить на работе. Но сотовики должны придумать другие способы оплаты, чтобы это устроило и клиентов, и сотрудников. А то думают только о своих сверхприбылях. «Надо будет написать на эту тему в ближайшем номере. Наверняка для многих это больной вопрос», – подумала Юля и сделала пометку в записной книжке.

Она снова пробежала глазами по списку.

Два дня до Пасхи, а подарки не куплены. И к столу ничего не готово. Вот что значит, работающая женщина.

Сразу после Рождества она вернулась на работу в редакцию после декретного отпуска. Младший сын благополучно пошел в детский сад. Конечно, начнутся всякие детские хвори, но свекровь обещалась помогать. На нее можно положиться.

Юлю сразу же завалили работой. Хватит, мол, голубушка, наотдыхалась, пока мы тут за тебя впахивали, теперь твоя очередь.

Сказать по правде, она и сама соскучилась по активной деятельности, новым впечатлениям, встречам и событиям, и впряглась, не чувствуя усталости.

Журнал давно набрал обороты, еще больше увеличил тираж, но и конкурентов расплодилось море, не то, что в прежние годы. Киоски забиты печатной продукцией.

И тут главное не потерять своего, завоеванного с таким трудом читателя. Ну и нового привлечь не мешало бы. А для этого позарез нужны были актуальные темы, интересные статьи, эксклюзивные интервью.

Юля с энтузиазмом бралась за все, что другим могло показаться скучным или неперспективным, и моталась по Москве, перекусывая на ходу, где и чем придется. До поста ли тут было.

Однако Страстную она решила твердо поститься и, как и все предыдущие годы, взяла на это время неделю за свой счет.

Редактор, как и всегда, ворчал. Он был иудей, причем не номинальный, а верующий.

Когда Юля только пришла работать в журнал, уйдя из газеты, постепенно превратившейся из ежедневной информативной многотиражки в желтый бульварный листок, у них буквально через несколько недель возник конфликт.

Издание в то время было совсем новое, юное, слабое, как неоперившийся птенец, но на горизонте маячили вполне реальные перспективы, что птенец этот вырастет в орла.

Журнал сел в никем не занятую нишу, и пилотный выпуск разошелся на ура. Разлетелся, как горячие пирожки.

Вначале в верхах даже решили тираж еще допечатать, но потом передумали, точнее, психологи отсоветовали: лучше первый номер выпустить большим тиражом и поскорее, а пока пусть читатель немного оголодает, нагуляет аппетит.

Не надеясь только на естественный русский голод к печатному слову, народ стали по всем правилам бомбить массированной рекламой.

Западные медийные технологии в комплекте с полным отсутствием в России периодических ежемесячных изданий просто о жизни, о доме, о людях, без идейной и политической нагрузки, дали сногсшибательный результат.

Первый номер допечатывали два раза. Второй три. Тираж взлетел ввысь и пошел дальше набирать высоту, как умело запущенная ракета. Это был фантастический, невиданный доселе успех.

Вот в это самое время Юля и влилась в молодой, кипящий страстями, разношерстный и амбициозный коллектив.

Все были на нервах, разгоряченные уже маячившими впереди славой, популярностью, большими деньгами и прилагающимися к ним возможностями. И все работали как бешеные, не считаясь с выходными.

Работать по выходным вовсе не было никакой надобности, но это тоже были проверенные западные технологии. Люди должны были ради работы и карьеры пожертвовать многим, если ни всем. А кто не выдерживает такого ритма – за борт его. Нужна управляемая, послушная, на все готовая масса. Она всегда нужна эта масса, при любом общественном строе. Генерировать идеи доверено единицам.

Опытный редактор, как умелый возница ослика морковкой, манил свой коллектив грядущими полновесными премиями и высокими зарплатами, а они, надо сказать, и так уже были немаленькими.

Конфликт случился, когда Юля отказалась выйти на работу в воскресный день.

Уже и не вспомнить, что там нужно было сделать. Скорее всего, как всегда, ничего особенно важного, ничего такого, чего нельзя было бы сделать в любой другой день. Но в этот раз нужно было решать какие-то вопросы непосредственно с редактором. И коллектив не возражал – работать, так работать.

Одна Юля вылезла.

– Извините, Илья Моисеевич, – сказала она, – а нельзя ли нам встретиться в субботу? Я приеду в любое время, когда скажете.

– В субботу? – его брови возмущенно полезли вверх. – В субботу у меня шабат, дорогуша. А в шабат я не работаю, чтобы вы знали. Так что в воскресенье – и точка.

– А я… я не могу в воскресенье, Илья Моисеевич, – сказала Юля и закусила губу, чтобы не было видно, как она волнуется.

Все нутро ее кричало: «Что ты делаешь, опомнись! Не лезь на рожон! На что жить-то будете?»

Да, время, конечно, было не подходящее, чтобы гусей дразнить, это верно. Родители как раз сильно сдали и болели, на лекарства уходило целое состояние. А дети! Раньше на памперсы работать приходилось, а теперь росли как грибы, только успевай одежду и обувь покупать. Господи, а долгов-то сколько? За кредит, который ему на работе дали для покупки квартиры, Валерка еще только начал расплачиваться. Зарплату почти всю забирали, только на Юлину надежда и была.

И Юля уже хотела извиниться за свои слова, замять дело и не идти против начальства, но в этот момент вспомнила бабушку, вспомнила, как она до последнего дня обязательно ходила в церковь.

– Бабуль, ну давай хоть через воскресенье, – сколько раз уговаривала ее Юлька, – тяжело же тебе, да еще и в церкви садиться не хочешь, лишний раз себя мучаешь.

– Что ты, деточка моя, пока жива, пока ноги меня хоть как-то носят, надо идти. И тебе наказываю: не можешь идти – ползи к Богу, хоть на четвереньках, а ползи. И Бог тебя никогда не оставит, Юленька. Он оставляет только тех, кто сам Его оставил.

Юля сглотнула сжавший горло комок и сказала:

– Я могу в любой другой день. Буду работать, сколько скажете. Хоть вечером, хоть в шесть утра. Но не в воскресенье.

– Почему это? Что еще за новости? Все, значит, могут, а вы нет!

– Я могу в субботу. Но это для вас шабат и вы не работаете, а идете в синагогу. А в воскресенье у меня Воскресенье! И я тоже не работаю, а иду в церковь, – дерзко сказала Юля, прямо глядя начальнику в глаза.

Терять, по сути, ей было уже нечего.

– Что-о?! Что вы сказали?! – вмиг рассвирепел редактор, заливаясь гневным румянцем. – Вы что себе позволяете? Вы тут без году неделя, и мне еще условия ставить будете?! Указывать, когда работать?! Да кто вы, а кто я! Я вас, можно сказать, с вашей бульварной помойки подобрал! Вы никто и звать вас никак! И вы! Мне! Условия? Это неслыханно!!

В редакции все присели. В таком гневе Илью Моисеевича пока никто не видел, даже за глаза называли его по-свойски Илюшей или «наш добрый старикан». Вот тебе и «добрый старикан».

– Вы уволены!! Уволены! Можете не приходить не только в воскресенье! И можете убираться прямо сейчас! Немедленно!

Это было нечто. На Юлю смотрели как на камикадзе. Немного с жалостью и с осуждением. Ну, надо же, такая дурища. Теперь ведь «Илюша» и на остальных может зло сорвать. А они-то ни в чем не виноваты… они-то на все согласны…

Юля молча собрала свои вещи и вышла.

Дома ни слова не сказала, хотя извелась вся. А в понедельник также молча, как ни в чем ни бывало, вышла на работу. Встретив ее в редакции, Илья Моисеевич остановился, на миг замер, глядя на нее в упор, затем как обычно поздоровался и пошел дальше, тоже сделав вид, что ничего не было.

Тема была закрыта, и, как ни странно, без каких либо последствий для Юли, чем многие, кстати, были удивлены и возмущены.

За спиной у нее шушукались: «Вот как оказывается здорово строить из себя великую святую! Ага, другие пусть вкалывают, а ей нельзя в воскресенье работать, ибо Бог запретил. Ей, видите ли, в церковь надо. Как удобно верить в Бога! И зарплату получать наравне со всеми! Красота!»