Текст книги "Быть избранным. Сборник историй"

– Какое богохульство! – воскликнул священник.

– Что? – переспросил мужчина и в его голосе слышались нотки недовольства. – Что вы сказали?

– Лукавство и богохульство – вот, что я отвечу на ваши речи, Сергий. Можно я все же буду вас так называть? Надо же мне как-то к вам обращаться.

– Да, можно, конечно, называйте, – кивнул собеседник. – Мне даже нравится это имя и то, как вы его произносите. А вот другие слова совсем не понравились. Вы хотели меня задеть? Обидеть? Предупреждаю: я этого не люблю…

– Я хотел сказать вам правду. Обидеть?., что же… я скорее рискнул бы вас обидеть, чем дам вам в святом храме хулить Имя Божие! А ваши слова именно таковы. Вы лукавите, когда говорите, что не знали, как поступить. И что спросить было не у кого. Носите с собой Евангелие. Так что же вы не увидели там ответа, который искали? Сам Бог открыл нам, как поступать в тех или иных обстоятельствах. «Возлюби ближнего своего, как самого себя», «не делай другому того, чего не пожелаешь себе». В конце концов, нам дана прямая заповедь: «не убий». И после всего этого вы трактуете свое богомерзкое занятие, как служение Господу?! Да вы безумец!!

Лицо Сергия дернулось, скулы залила краска гнева, взгляд отяжелел.

– Я не советую вам так со мной разговаривать, – сказал он не повысив голоса, но с плохо скрытой злобой. – Не надо меня провоцировать. Вы хоть и священник… но человек… и не все вам позволено… как у вас в России говорят, не нарывайтесь…

Однако отец Иоанн точно не услышал предупреждения. Внутренняя молитва придала ему силы, и он больше не испытывал страха. К нему вернулись спокойствие и уверенный голос. Он продолжил, не обращая внимания на угрозы.

– Да, для вас было бы во сто крат лучше, если бы вас поймали и отдали под суд! Тогда душа ваша хоть немного бы очистилась, понеся наказание здесь, земным судом, и, возможно, облегчая свою участь в Вечности. Но увы… Вы не думали над тем, чтобы пойти в полицию и сдаться? Это ваш шанс ко спасению души.

– О-ох, все предсказуемо и банально… не могу передать как вы меня разочаровали, – с досадой скривил губы мужчина. – А начиналось все так хорошо… Что же… нельзя слишком многого требовать от людей… Гм… Что вы придумали? Зачем мне сдаваться? Я всегда работал аккуратно. Ни разу не засветился. Меня никто ни в чем не подозревает. У меня семья, дети, хороший дом, свой маленький легальный бизнес, друзья… у меня есть определенное положение в обществе… и вдруг сдаться… хм… прямо смешно… я даже не думал о таком… это же глупо! Ни разу не оплошав… Феноменально глупо! Взять и разрушить свою жизнь…

– Но сколько жизней вы разрушили? Забыли?

– Я не ставил это своей целью. Я просто выполнял работу. Как солдат на войне, например. Кстати, в армии ведь есть священники.

– Вы не солдат. Вы никого не защищали. Война – страшная вещь. При нападении врагов, человек вынужден браться за оружие и обороняться, спасая свою страну. Но даже в этом случае он становится убийцей и должен принести покаяние. А вы никогда не были с вашими жертвами на равных условиях. Я полагаю, что вы имели возможность прятаться, и нападали внезапно. У них же такой возможности не было.

– Неправда! Я почти всегда рисковал! – горячо возмутился Сергий.

– Если вы ждете от меня сочувствия или жалости, то это не по адресу, – сухо сказал отец Иоанн.

– Я надеялся всего лишь на понимание. И мне показалось, что вначале оно между нами было.

– Понимание?… гм… Однажды ко мне приходила женщина. В юности она сделала аборт, и врачи сказали, что детей она иметь больше не сможет. Она погрустила немного, а потом восприняла свою бесплодность как возможность жить в блуде нимало ни заботясь о последствиях. И вот лет в тридцать пять она неожиданно для себя забеременела. И что вы думаете, она обрадовалась, что Господь дал ей еще один шанс стать матерью? Ничуть не бывало. Она снова решилась на убийство во чреве собственного младенца. Но накануне пришла в церковь, и прямо как вы убеждала меня, что Бог не против второго аборта. «Ведь Он же знал, – говорила она, – что я не захочу рожать ребенка от того человека. И все же допустил эту беременность. Значит, такова Его воля».

– Вы снова начинаете испытывать мое терпение? Какой вы, однако… прямо ищете неприятностей… Кто вам дал право такое говорить? Ваши сравнения, я считаю, глупы и неуместны. И оскорбительны. Та женщина сама принимала решения. И вина тут ее очевидна и бесспорна. А я всего лишь выполняю заказ, чувствуете разницу? Не я решаю убрать кого-то, а другой человек. И еще очень важный момент вы упустили совсем: я ведь молился! Могли же убить и меня. Но Бог помогал именно мне, а не им, моим объектам! По-вашему это простое совпадение?

– Боюсь, что вы молились не Христу… – с горечью сказал священник. – Не всякая молитва становится молитвой Богу.

– А как же тогда отсутствие у меня промахов? Что вы на это скажете? Чем объясните? Я повторяю, ведь меня тоже могли убить. И не один раз. А на мне ни царапинки. Ни одного шрама даже!

– А на это скажу, что это вовсе не означает, что с вами рядом Бог! В убийстве нет и никогда не может быть воли Божией! Вы сделали мучениками тех, кому не оставили шанса жить. В этом они счастливее вас.

– Странный и дикий у вас взгляд на вещи…

– Разве у меня?.. Да, для вас он странный… и дикий…

– Хотелось бы знать, почему вы так уверены, что и моя работа не нужна была Богу? Ведь вошел же первым в рай разбойник? Меня, к примеру, всегда утешала эта мысль. Раз он там, то… то и другие могут…

– Так ведь вошел он туда не с мягкого дивана! А с креста! Эта мысль вас не утешала никогда? Да вы только представьте себе все эти страдания: тело подвешено, мышцы рвутся, кости трещат, нещадно палит солнце, глаза и все тело облепляют мухи, жажда туманит разум. В это время другой разбойник кричит проклятия Христу. А первый, сквозь дикую боль, сквозь невыносимую муку произносит то, что редко у кого получается сказать: «достойное по делам нашим приемлем»! Он признал себя разбойником, душегубом и – раскаялся! И только потом – оправдание Христом и рай. А вы говорите: на мне ни царапинки, ни единого шрама… Воистину вы не ведаете, что говорите!

На несколько минут в церкви повисла тишина. Молчал священник. Молчал и незнакомец, в хмуром раздумье, поглаживая искусственную бороду. Услышанное его расстроило и раздосадовало. Хоть он и пытался это скрыть.

– …Итак, вернемся к началу. Вы пришли исповедоваться, – напомнил отец Иоанн.

– Ну, да… Да, это так, – подтвердил мужчина и снова замолчал.

– Хотел рассказать… Полгода назад случилось то, что мне не хочется вспоминать. Я случайно убрал человека… Лишнего… ребенка… я не хотел… так вышло…

«Да, снова все одно и то же. Не исповедь, а сплошное самооправдание. Не хотел, так вышло… снова не виноват… вот тебе и раскаяние, – с сожалением подумал священник, ничего не говоря вслух. – Впрочем, разве он исключение? Большинство ведь таких. То свекровь плохая, или начальник, или правительство, или сосед… всякий раз причина сотворенного зла в ком-то другом… помилуй нас, Господи, грешных…»

– Оружие у кого было? У вас? – спросил он спокойно.

– Да.

– Стрелял кто? Вы?

– Да.

– Так кто же виноват? Кто убил? Само?

– … Кажется, я…

И снова стеной встала гнетущая тишина. Слышно было, как тикают часы за пустой конторкой у свечницы. На улице уже стемнело, довольно рано, как и положено в эту осеннюю пору года. В храме стоял полумрак. Давно погасли все свечи. Горели лишь две или три лампады, давая слабый и тревожный свет.

– Знаете, отец… после этого я усомнился в Боге. Почему же Он не защитил ее, эту девочку? Он же знал, что я не хотел ей смерти!..

– Вам напомнить про женщину, готовую на второй аборт? Бог знал, что она не хочет ребенка. В вашем случае, Он знал, что вы не хотели девочку убивать… вам так удобно думать. Можно обвинять, кого угодно, даже самого Создателя. Зато такой ценой выгораживать себя!.. Посмотрите, вон горят лампадки. В каких-то больше масла, в каких-то меньше. Но оно везде налито. Так же как и в каждом человеческом теле налито масло жизни и теплится ее огонек. И вот я походя задену лампаду, масло разольется и огонек погаснет. И кто будет виноват? Тот, кто налил или тот, кто пролил?

– …Но ведь Бог… Он же мог спасти ту девочку!.. Он же Всемогущий!., я не специально… А теперь она ко мне приходит… я боюсь ее больше всех, хотя она очень красивая и улыбается. Она протягивает мне игрушку… мячик… и я беру… не хочу, но не могу не взять… И когда он у меня в руках, то из мячика превращается в огромный глаз… и этот глаз смотрит мне не в лицо, а в грудь… и режет сердце… я кричу от боли и просыпаюсь… зачем она приходит…

Сергий поник головой. В его голосе слышны были слезы. Он убил сотни душ, а жалел и терзался лишь об одной.

– … так не вовремя она выскочила… ах, как жалко… совсем маленькая… – говорил он с ощутимой слезой в голосе. – Я же не хотел… палец сам, инстинктивно нажал на курок…

Отец Иоанн тяжело молчал. Да и что он мог сказать? Весь ум его и все силы были направлены на молитву о заблудшей душе, так и не познавшей подлинного раскаяния. Закаменевшее нутро человека, стоявшего перед ним, могло оживить лишь чудо. Священник печально вздохнул, понимая, что даже мучимый совестью и кошмарными видениями, мнимый Сергий не способен покаяться. Но еще он понимал, что Господь по милосердию Своему великому привел эту потерянную душу именно сюда, в храм. И это, возможно, его последний и единственный шанс. Поэтому он сглотнул горький комок в горле, поднял епитрахиль и положил на голову незнакомца:

«Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо Сергий, вся согрешения твоя: и аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца, и Сына, и Свята-го Духа, аминь.»[13]13
  Разрешительная молитва, произносимая священником в конце исповеди.


[Закрыть]

Р. S. Через три дня в новостях сообщили о громком заказном убийстве. Находившийся в поездке по регионам политик, был застрелен на пороге отеля, где он остановился. По стечению обстоятельств не удалось уйти живым и киллеру, оказавшемуся гражданином одного из европейских государств, но с русскими корнями. Так оборвалась жизненная нить человека, назвавшегося Сергием. Но отец Иоанн об этом так и не узнал. Он уже много лет не смотрел телевизор.

Оторванная рука

Посвящается протоиерею Даниилу К.

Зимой, заметенные до крыши снегом, все деревни округи были похожи одна на другую. Но, когда снега начинали оседать, темнеть и резать землю глубокими морщинами ледяных быстрых ручьев, каждое село проявляло себя по-своему.

Верхопенье отличалось крутыми выпасами и домами, как птичьи гнезда льнувшими к горе. Ровнополье было плоское, как ладонь, и хвалилось своими завидными пашнями. Водяново присело снизу, близко к самой реке, за что платило раз в пять лет размываемыми огородами и затопленными подвалами да погребами. Село же Успенское стояло на холме, а церковь Успения Богородицы – и вовсе на самом высоком его месте. Кресты горели золотом за пять верст. И звон колокольный разносился далеко окрест, голосисто созывая народ к ранней обедне.

За холмом, в самом городе, стоял великий монастырь, белый, словно вырубленный целиком из сахарной головы, летом утопавший в зелени садов с яблоневыми и диковинными для севера, плодовыми заморскими деревьями.

Советская власть внесла свои коррективы в местный пейзаж. Поначалу у нее были другие важные заботы, а потом дошли руки и до церквей. Но вот Успенскому как-то все везло. Уже давно от крепкого и, казалось, незыблемого, монастыря остались лишь сахарные осколки, уже и само Успенское стало колхозом «Светлый путь», а церковь на холме все стояла и подавала свой звонкий голос по воскресным дням, а кресты ее вызывающе блистали, мозоля глаза районному начальству.

Новая власть не церемонилась с тем, что ей мешало, и настал день, когда по селу зашастали нагловатые, с недобрым прищуром молодцы бандитской наружности в тяжелых черных кожанках и таких же фуражках.

В деревне пришлых людей не особо жалуют. Каждого чужака встречают настороженным взглядом. А тут целая банда на полуторке прикатила. Это не сулило ничего хорошего. И подозрение местных жителей усилилось, когда приезжие стали, бухая дверьми, ходить по избам и сгонять народ на небольшую площадь у церкви. Люди шли неохотно, чуть не силком.

У церковной кованой ограды уже стояла полуторка с опущенным бортом, и молодые крепкие парни в военной форме и весьма хмурого вида сгружали с нее какие-то тяжелые ящики, подхватывали их, и по двое, бегом несли в калитку, через деревенский погост в сторону церкви.

Другие же выносили из храма мешки с церковной утварью и иконы в серебряных окладах, и тащили к грузовику, небрежно, словно дрова, забрасывая их в кузов. Они все работали почти беззвучно и слаженно, как единый механизм. Так делают привычную, знакомую, не раз выполнявшуюся работу.

Над кабиной полуторки алела кумачовая растяжка с белыми буквами «Вперед, к победе коммунизма!» не оставляя шанса на другие пути.

На земле, рядом с распахнутой настежь, как для покойника, дверью, прислонившись спиною к каменной стене, сидел священник, без наперстного креста, в черной изорванной рясе. Одна рука его безжизненно повисла, другой, еще действующей, он вытирал с растрепанной седой бороды кровь, густо бежавшую из перебитого прикладом носа. По морщинистым щекам струились слезы, но он их не чувствовал и не замечал.

– Господи, помилуй рабы Твоя… Господи… ибо не ведают, что творят… не ведают… – бормотал он себе под нос, выцветшими голубиными глазами глядя на снующих туда-сюда красноармейцев.

Увидав издали избитого священника, бабы стали пугливо подвывать, горестно закусывая концы платков. Детвора испуганно жалась к их ногам, тараща в непонимании глаза на происходящий беспредел. Несколько мужиков, видя такое дело, хотели броситься к батюшке, но их не пустили в калитку. Идите, мол, на площадь, куда велят, а сюда не лезьте. Не ваше, мол, это дело.

Здоровым, привыкшим к тяжелой работе северянам с пудовыми кулаками разметать чужаков было делом одной минуты, но тут уж бабы заголосили еще громче, боясь потерять своих кормильцев, похватали мужей за рукава и полы одежды, оттаскивая их в сторону. Народная власть с народом особо не церемонилась и легко пускала в расход сотнями. Это уже было известно не понаслышке. Часть села опустела. Лучших и самых крепких хозяев свезли тайно, по ночи незнамо куда, и где они, живы ли или сложили свои головы на дальней стороне, никто из местных не ведал. Поэтому стали люди осторожнее, на рожон уже не лезли, ждали, что будет дальше.

На возвышение из сколоченных ящиков, предусмотрительно привезенное с собой, влез мужчина в кожанке и с кобурой на боку. Лицо у него было бритое, без усов и бороды, и все покрыто конопушками. Рыжие волосы золотом отливали на солнце. Рядом с помостом встал солдат с ружьем на плече, охраняя свое начальство от стоявшего внизу народа.

– Товарищи!! – зычно закричал рыжеволосый. Окинул быстрыми глазами тревожно гомонившую площадь и еще раз воззвал, – Товарищи крестьяне и крестьянки! Сегодня у нас с вами не обычный день! А особенный день! Мы с вами присутствуем при знаменательном событии. Вам предстоит окончательно освободиться от пут старого строя, от гнета царизма и эксплуатации! Освободиться от религии, которая по мудрому заявлению нашего немецкого товарища Карла Маркса, есть опиум для народа!

В толпе прошел настороженный шепоток. Страна захлебывалась лозунгами:

«Долой эксплуатацию эксплуатируемых!»

«Экспроприация экспроприированного!»

«Пролетариат – гегемон революции!»

«Коммунизм – наше будущее!»

«Даешь коллективизацию!»

Что значили эти слова, для которых не нашлось синонимов в родном языке, понимали далеко не все, но спрашивать объяснений было себе дороже. Могли обвинить в противодействии советской власти. А дальше разговор короткий. Поэтому каждый толковал про себя смысл на свой лад, как умел.

Теперь вот привезли им в село новый лозунг: «Религия – опиум для народа!» Снова непонятно, но по опыту, не сулит ничего хорошего. Вслушиваясь в крики быстро раскрасневшегося оратора с трибуны, каждый гадал, чем это обернется для жизни в их селе.

Гул в толпе усилился.

– А ну тихо! Что базар устроили? Товарищ ради вас, сиволапых, из города приехал! А у него, небось, и поважнее вас дела имеются! Тихо, я сказал! – закричал, выскочив вперед, председатель, человек нездешний, назначенный сверху и потому особенно нелюбимый, на всякий случай выслуживаясь перед районным начальством.

Оратор понял, что народ совсем темный, замшелый, и мудрить с ним не стоит.

– Спасибо, товарищ! Гм… Кх-кх… Товарищи! Советская власть уже давно доказала, что никакого Бога нет! Нет и в помине, товарищи!

Толпа заволновалась. Бабы охали и испуганно прижимали детей к себе. Мужики недовольно роптали. Старухи тайком стали поминать антихриста и близкий конец света.

– Кто доказал-то? – внезапно раздался тяжелый мужской голос. – Мы такого не знаем. В Бога завсегда верили предки наши…кто там чего доказал не ведаем.

Рыжий оратор очень любил этот момент и сразу оживился. Глаза его сухо и остро блеснули азартным охотничьим блеском. Он не в первый раз делал подобное дело, и практически в каждом селе происходило подобное. Так же находился смельчак из народа, кто задавал этот вопрос. И тогда он переходил к самой зажигательной части своей речи.

– Кто доказал, спрашиваете? – вопросил он, предвкушая свою сладкую победу над этим неграмотным быдлом. – Хотите знать?

Простецкий люд одобрительно зарокотал – хотим, хотим, говори.

– А вот мы с вами прямо сейчас, не сходя с этого самого места и докажем, – радостно огласил оратор со своей трибуны. – Сколько лет вы ходили в эту церковь, сколько лет молились своему Богу, но разве кто из вас Его хоть когда видел? Скажите, а? Нет, не видел! А все почему? Да просто потому, что никакой такой

Бог не существует! Нет Его!! Понимаете, не-ту! Вот я, Никифор Стогов, стою перед вами и говорю, что Его нет. И что? Где ваш Бог, я вас спрашиваю? Где же Он? Почему Он не накажет меня? Не метнет в меня свои громы и молнии?

Народ в ужасе ахнул, аж присел. Кое-кто стал мелко креститься, глядя на купола с крестами. А Стогов, не обращая на их испуг ни малейшего внимания, бесстрашно продолжил:

– Смотрите сюда. Если Бог есть, то вот пусть Он у меня оторвёт руку! А? – закричал он, по примеру главного кремлёвского вождя, энергично протягивая сложенную лопаткой мясистую пятерню в сторону толпы. – Вот прямо сейчас! Пусть оторвёт! Видите? Вы видите?! Ничего не происходит! Совсем ничего! И не может произойти! Потому что Его НЕТ! Так чего вы боитесь?! Надо до конца сбросить с себя иго самодержавия! Рабочие! Крестьяне! Труженики! Братцы мои! До каких пор наши классовые враги кровопийцы-попы, прикрываясь выдуманным им Богом, будут сидеть на шее у трудового народа?! Избавимся от проклятого прошлого, товарищи! Вперёд, к победе коммунизма!

Старый, кряжистый, как дуб, Терентий Лобов, стоявший в первых рядах, быстро шагнул к помосту, схватил оратора за сапог и дернул его вниз, да так резко, что тот упал, больно ударившись головой о свою трибуну и рассек бровь.

– Считай, что это тебе от Бога, – свирепо сказал Терентий, – вместо грома и молнии.

Вокруг стали смеяться и выкрикивать обидные словечки.

– Ишь ты, а без подставки-то он не такой уж герой!

– И росту-то, росту с ноготь!

– Ай да дед Тереха, ай да молодец! Одним махом-то!

– Звиняйте, товарищ, сапожки у вас кажись теперь запылимшись!

– Надо бока ему намять за батюшку нашего! Рыжему стервецу наука будет!

Растерявшийся солдатик будто опомнился, суетливо переметнул винтовку к животу, штыком вперед, и заорал не своим голосом:

– А ну, стоять!!!! Стрелять буду!!

Стогов вскочил на ноги. Куртка и галифе его были в пыли. По лицу сбоку текла кровь. Ярость клокотала в нем, как огонь в топке паровоза. Он ненавидел и презирал окружавшую его бедно одетую толпу всеми фибрами души. Трясущимися от бешенства пальцами он вскрыл кобуру и вытащил наган.

– Получи, сволочь старорежимная! – в лютой ненависти прошипел Стогов.

Выстрел прозвучал незамедлительно, и могучий Терентий, стекленея глазами, стал медленно оседать в горячую земляную пыль.

Это было вне правил. Нужно было убедить народ и привлечь его на свою сторону словами. Но «глаголом жечь сердца» в этот раз у Никифора не получилось.

Подлетели молодцы в кожанках, и завязалась потасовка. Они скопом кидались на одного из мужиков, валили его с ног и принимались нещадно пинать ногами. Бросавшихся на подмогу, Стогов останавливал выстрелами из нагана, хотя никого больше не убил, а стрелял только в воздух.

– Хватит, – остановил, наконец, он своих подручных, – довольно им уже. Ну что? Защитил вас ваш Бог, а? – Стогов презрительно изломил губы на хмуром лице. – Тьфу… Дурачье безграмотное! Будет вам теперь наука!

Он повернулся к кожанкам.

– Хватит тут рассусоливать. Готов заряд?

– Готов, товарищ Стогов.

– Ну так и взрывайте все к чертовой матери! Чего ждать-то?!

– Да тут это… Поп уходить не хочет… Чего с ним делать-то?

– Не хочет, говоришь, – Стогов зло сощурил глаза. – Не хочет, так и не надо. Взрывайте!

– С ним че ли?..

– С ним! А на кой черт он еще нужен? Что он умеет? Только молитвы свои гнусавить? Вот пусть и заводит тризну по себе. Самое время как раз… ну! Чего стоите?! Взрывать, я сказал!!

Помощники кинулись в церковную ограду.

На площади поднялись крики, причитания, суета и неумолчный вой, сродни звериному, но это уже не могло изменить хода событий…

* * *

Никифор Стогов трясся в кабине полуторки и глядел в окно. Один его глаз закрывал листик подорожника, приклеенный к разбитой брови. Это не имело значения. Пейзаж за окном его все равно не интересовал. Да и не было там ничего особо интересного. Леса, поля, и снова леса…

Он ехал и обдумывал события неудачного во всех отношениях дня. Единственная удача, это, пожалуй, то, что не взял с собой сына, Степу. Мальчик был его правой рукой и хотел неотступно пребывать с отцом. Вот и сегодня просился. Хорошо, что Никифор не согласился. Пожалел. Лето же на дворе, пусть лучше на речке купается да с пацанами на выгоне гоняет. А то ведь детство туда-сюда и пройдет. Оглянуться не успеешь.

Не взял и правильно сделал. Зато Степка не видал как отца позорно скинул в пылищу проклятый старик, не видел потасовки, и выстрела того не видел. И избитого попа, оставшегося внутри заминированной церкви. Мал еще сынок на такое смотреть. Самому Стогову никого не было жаль. Людишки никчемные, слова доброго не стоящие, но не надо пацану это видеть. Рано. Да и парень он впечатлительный, сердечный. Будут потом кошмары сниться или еще чего.

Дерюгин вон по весне взял сына своего поглазеть, как монастырь будут ломать, а того возьми и камнем придави. И далеко ведь стоял, что удивительно. Убить его не убило, но покалечило сильно. Разум потерял сынок дерюгинский. Сам целый, как был, а голова никуда не годная теперь.

Вот Никифор и решил от греха подальше своего пацаненка не тащить в Успенское. Шут его знает, что может произойти. Народ у нас бедовый. Да и взрыв штука опасная. Чего с судьбой играть? Тем более, сын один-единственный. И других, похоже, не предвидится. Жена давно к себе не подпускает, зараза, ходит, как монашка, в черном платке. Глаза вечно в пол и молчит. Все делает, что скажешь, и молчит. Прибить ее временами хочется! Если бы не Степка, бросил бы ее, да нашел другую бабу. Теперь с этим проблем нету. Тем более с его положением при новой власти.

Машина въехала в городишко и затряслась по колдобинам и ухабам. Солнце уже висело низко над рекой.

– Клюев, – сказал он водителю, – ты не забудь, тормозни у крайкома. Надо определиться, куда это церковное барахло сдавать. Нельзя его в машине на ночь оставить. Я ведь знаю, растащит бабье эти доски по домам, и не отыщешь со свечкой потом.

Клюев молча кивнул. За молчаливость его Никифор и ценил. Говорливых и так хватало.

В крайкоме задержался. Пока решали, что да как, да куда, да выгружали иконы и утварь, взвешивали серебро, день совсем угас.

К дому он подъехал уже позднехонько. Хорошо, что стояли белые ночи и темноты не было. У калитки толпился народ и отчего-то в сердце Стогова заполз тревожный холодок.

– Это что тут такое? – недовольно и сварливо спросил он. – Что за собрание вы тут устроили? А?

Ему никто не ответил, только дали дорогу, расступаясь. Предчувствуя недоброе, он быстро прошел во двор. Взбежал на крыльцо, гулко топая сапогами, прошел сени и рванул на себя дверь. В горнице, на дощатом обеденном столе лежало тело, босыми малыми ступнями вперед. Ножки были худые, детские и посинелые от вздувшихся вен.

На ватных ногах Стогов прошел к столу. Степа лежал ровно, безвольно повернув голову к левому плечу. В лице не было ни кровинки. На виске темнела тонкая жилка. Светлые волосы единственные выглядели еще живыми. Они были расчесаны и аккуратно приглажены вокруг бледного лица. Руки его были сложены на груди, как полагается покойнику. В изголовье горела свечка и стояла маленькая иконка. Чей-то дребезжащий голос бубнил из Псалтыри.

– Степа… Степушка…ты чего это… – беззвучно сказал Стогов, с трудом беря сына за холодную коченелую руку. – Ты чего, сынок… сыночек… ты чего это…

– Утоп Степушка, – со слезой сказал за его спиной старушечий голос.

Стогов поводил вокруг безумными глазами и только теперь увидел жену, сидевшую по другую сторону стола. Ее лицо было бледным, как у Степы. И почти таким же безжизненным.

Послышались сдавленный бабий плач и всхлипывания. Жена сидела безмолвно и отрешенно, словно происходящее не имело к ней отношения.

Весь прожитый длинный день промелькнул перед глазами Стогова. Упавший в пыль старик, с расплывающимся темным пятном на груди, священник со сломанной рукой, идущий на смерть, мужики, корчившиеся под ударами сапогов на земле, разлетающийся колокол, ухнувший с высоты, груда камней вместо церкви, сверкавшей крестами на пять верст… И его жаркая речь: если Бог есть, то пусть оторвет у меня руку!

Стогов почувствовал, что ноги его больше не держат. Он рухнул на пол, глухо бухнув коленями о дощатые крашеные половицы, и припал лицом к груди безучастного отрока. Родной запах еще не перебился запахом смерти, но неподвижность и стылость маленького тела была пугающе безвозвратной. Живот, как у всех утопленников, вздулся и делал силуэт сына непривычным и будто уже чужим, не здешним. Из груди Стогова вырвался дикий надрывный крик. И звук этот был так страшен и безумен, что все затихли. Только пламя свечи продолжало трепетать, словно что-то шептало.

Господь все-таки оторвал Стогову руку, только не ту, что он протягивал и был согласен отдать. Бог Сам делает свой выбор… Таково неоспоримое право Создателя…