Текст книги "Быть избранным. Сборник историй"

Она сидела в кабинете директора, жалуясь на свою беду.

– Не переживайте, – успокаивал он её, – не останетесь вы без яиц. Мы не закроемся, пока вас не обслужим.

– Ой, мне так неудобно, там под окном меня машина ждёт. Сказала, что за пять минут управлюсь, а сама здесь застряла, – жаловалась она.

Директор глянул в окно.

– Это ваш что ли там чёрный джип стоит? – спросил он недоверчиво.

– Да, это меня привезли, – отчего-то густо покраснела Надежда Сергеевна, будто сказала что-то постыдное.

– Да-а… кх-кх… вот, значит, на каких машинах наша церковь за яйцами приезжает, – сказал директор с горькой усмешкой. – Мда… А ведь всё жалуетесь, плачетесь, говорите, что бедные. Одно враньё кругом, одно враньё… Мы вам тут яйца какие-то дарим копеечные, а у вас вон, джипы, – кивнул он головой в сторону окна. – Спасибо, что вы хоть без охраны, и автоматчики у меня за спиной не стоят, – едко сказал он.

– Да что вы такое говорите, Господь с вами! – возмутилась Надежда Сергеевна, аж подскочив на стуле, – Какой обман? Какая охрана? Какие джипы? Это совершенно посторонний человек! Я ведь и имени её даже не знаю. Я же её прямо на улице поймала. Она, видно, на службу в храм приезжала. Там я её и встретила. Вот добрая душа, теперь страдает из-за меня, – сокрушалась Надежда Сергеевна.

– На улице? Что, разве такое бывает? – не поверил директор.

– Бывает, когда богоугодное дело делаешь, всё бывает, самое невозможное, – заверила она.

– А там, что женщина за рулём? – снова глянув в окно, спросил он.

– Да, женщина. У неё, наверное, семья, деточки дома ждут, а она из-за меня тут сидит. Помогите, пожалуйста, сделайте, что-нибудь, миленький, золотенький вы мой, – жалобно сказала она.

– Ну, так делаем, приехал уже мастер, возится там. Больше ничем не могу помочь. Идите, хоть скажите ей что-нибудь, объясните, в чём дело, а то мается, наверное, человек, теряется в догадках.

– Ой, мне даже страшно, – прижала Надежда пухлые руки к груди, – сейчас, может, кричать начнёт, ругаться на меня. А то вдруг возьмет да уедет? Выставит мои сумки, и поминай как звали, а я отсюда чем буду добираться, да ещё с яйцами?

– Да не бойтесь, не съест же она вас, – приободрил её директор, – покричит, да перестанет.

Юля увидела, что с крыльца медленно спускается Надежда, грустная и с пустыми руками. Она сама вышла из машины ей навстречу.

– Что случилось? – спросила она. – Яйца к нашему приезду кончились?

– Да вот беда, – развела руками Надежда в ответ, – компьютер сломался. Вы уж простите меня, Христа ради, что втянула вас в это дело, – сказала она виновато, зябко кутаясь в платок, словно защищаясь.

От переживаний она, казалось, стала ещё меньше ростом, чем была, хотя и до этого едва доставала Юле до плеча.

– Да ладно, ничего страшного, – неожиданно весело ответила Юля, – я там, где мне положено быть, не переживайте. Всё нормально.

Надежда Сергеевна с удивлением посмотрела на неё.

– Как вас, простите, зовут-то, милая? – несмело спросила она.

– Юлией.

– Спасибо вам, Юленька, Господь отблагодарит вас за вашу доброту, – с чувством сказала она.

– Уже отблагодарил, – улыбнулась в ответ Юля. – Так, что не волнуйтесь, я буду ждать, сколько надо.

– Ну что, живы? – спросил директор, – Не покусала она вас со злости?

– Не-ет, она даже смеётся, – растерянно ответила Надежда Сергеевна, возвращаясь в его кабинет, – говорит, что будет ждать столько, сколько надо. Говорит, что ей, почему-то здесь и нужно быть. Ох, видно, услышал Бог мои молитвы.

– Надо же, – удивился директор, – а говорят, что на джипах одни бандиты ездят. Да и вообще, как-то принято считать, что раз богатый, значит, негодяй.

– Нельзя так говорить, – мягко укорила Надежда Сергеевна, – пусть Господь сам людей судит, какие они там есть… Я ведь тоже, грешным делом, не ожидала, что она поедет, – после паузы покаялась она, – но других машин там не было, только эта. Словно, она там специально стояла. У меня просто выхода другого не было. Думаю, ну, если откажет, то пойду к дороге, буду голосовать, проситься, чтобы кто помог. Хотя, кто же задаром повезёт? Ну, я, как всегда, мысленно призвала Богородицу на помощь, и решилась, подошла. Так вы знаете, она меня ещё и на хлебозавод возила, за куличами.

– Да-а, – рассмеялся директор, – полный комплект получается: куличи да яйца.

К воротам храма они подъехали уже в четверть десятого вечера. Выгрузились.

– Это тебе, голубка моя дорогая, – пропела неунывающая Надежда Сергеевна, протягивая Юле кулич. – И даже не думай отказываться.

– Не буду, – засмеялась Юля, забирая кулич и ставя его к остальным девяти. Их снова стало десять. «Да не оскудеет рука дающего»".

– И вот это тоже, – протянула Надежда несколько перевязанных шпагатом лотков. – Сам директор дал. Лично для тебя. [10]10
  «Рука дающего не оскудевает», или «Да не оскудеет рука дающего», – пословица, указывающая на то, что к человеку щедрому его добро всегда возвращается. Словарь-справочник «Библейское слово в нашей речи», Николаюк Н. Г.


[Закрыть]

– За что это мне такая честь? Он же меня в глаза не видел? – удивленно подняла брови Юля.

– Ну, знаешь, – смутилась Надежда, – видел, не видел… а вот передать велел. Так что бери. И спаси тебя Господь за доброе сердце, – сказала Надежда с чувством, – буду поминать теперь Иулию со сродниками в своих молитвах. Большое дело ты мне помогла сделать сегодня.

Юля шагнула к ней и тепло обняла маленькую, укутанную платками женщину.

– Вы для меня тоже очень много сделали, – сказала она, – даже, наверное, гораздо больше, чем я для вас. Просто, не догадываетесь об этом. Когда-нибудь я вам расскажу, – пообещала она.

Потом быстро запрыгнула в машину, махнула напоследок рукой, и уехала, увозя с собой свой чудесный Пасхальный подсвечник.

 
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.
 

А. Пушкин, 1825 г.

Как мимолетное виденье

Поезда не было почти 20 минут. Для Москвы – это катастрофически много. Целое событие. Народу на перроне скопилось порядочно. Все нервные, дерганные, спешащие и опаздывающие, хмуро строчащие смски и отвечающие на звонки. Люди, ведущие расслабленный образ жизни, в московском метро не ездят. Даже те, кто, заткнув уши маленькими кнопками наушников, производит впечатление отрешенности от всего, на самом деле внутри очень напряжены. В каждом своя заведенная пружина.

И вот наконец-то шумно подъехал долгожданный состав. Двери с привычным шипением открылись, и из них повалила разноликая толпа. В салоне уже слышно было предупреждение: «Осторожно, двери закрываются! Следующая станция Пушкинская». А люди все выходили и выходили. Стоявшие же на платформе пассажиры никак не могли войти, и только беспокойно дергались, ища спасительную щель, чтобы юркнуть в вагон.

– Эй, вы! А ну, шевелите копытами быстрее!! – раздался низкий, грубый, но все же женский голос.

Мужчины нервничали молча. Никто из них не примкнул к выдвинутому требованию. Неожиданно из толпы выходящих граждан ответили.

– У тебя самой копыта! Кобыла!

Голос был менее увесистый, мелковатый по тембру, но звонкий. И тоже принадлежал одной из представительниц прекрасной половины человечества. Так сказать, барышне.

– Ты чё сказала, а? Корова ты безрогая! В табло захотела? – гневно вопросила первая леди на этот раз уже из салона, куда ей удалось просочиться.

Но вопрос ее остался без ответа. Вторая участница диалога уже пробиралась в густой толпе к перегруженному эскалатору. Двери смачно причмокнули и сомкнулись. Поезд понесся в тоннель, на ходу набирая скорость и прорезая мощным лучом темноту подземелья.

И унеслись в разные стороны по своим обычным делам два дивных создания, хрупких и сильных одновременно. Две милые жительницы 21 века.

Люди в черном

Для кого-то «люди в черном» – это голливудское кино. Для кого-то – монахи. А для меня в этом словосочетании свой особый смысл.

Великим Постом я часто приезжаю в один московский храм. Он возвышается в самом центре города. Вокруг не осталось жилых домов. В старинных особняках теперь расположились банки, офисы, нотариальные конторы и различные ведомства. Я люблю приехать совсем рано, когда столица еще не проснулась, помолиться в тишине, без суеты, поплакать, погрустить, подумать, покаяться. А потом сесть на скамейку в углу и просто тихо сидеть, прислушиваясь как медленно успокаивается все внутри, оседает словесная пыль, затихает душа, принимает в себя мир и благость окружающего спокойствия. Мерцают огоньки лампад, бросая размытые пятна света на святые лики. Позвякивает ключами и медью свечница, раскладывая восковые соломки разной величины. Бесшумно проходит дьякон с кадилом и храм наполняется благоуханием ладана. «… Не отвержи мене от Лица Твоего, и Духа Твоего Святаго не отыми от мене…».[11]11
  Псалтырь, псал. 50:11


[Закрыть] Я встаю и склоняюсь в поклоне.

Ближе к восьми начинают незаметно приходить те, ради кого я так люблю здесь бывать. Те самые люди в черном. В темных костюмах, отглаженных рубашках с жестким воротником и строгих галстуках, с сумкой для ноутбука или дорогим кожаным портфелем в руках эти мужчины, скорее всего незнакомые друг другом, совершают одни и те же похожие действия. Обычно они просят у свечницы просфору, перекрестившись, запивают святой водой из маленькой чашечки и идут к Распятию. Когда они встают на колени, я отвожу взгляд. Мне неловко смотреть, словно подглядывать за чем-то личным, сокровенным. И поэтому я всегда пропускаю момент, когда человек уходит. Но незаметно и так же тихо появляется другой. Их не бывает много. Чаще всего четыре или пять. Бывало и всего два.

Кто эти люди я не имею понятия. Я не знаю, кем они работают, хорошо ли справляются со своими обязанностями, берут ли они взятки, подсиживают ли своих коллег, обижают ли посетителей. Не знаю, какие они в семье и есть ли у них семьи, дети, родители, жены. Все это мне не известно. Да я, правду сказать, и не стремлюсь это узнать. Мне достаточно того, что я вижу их утро. Я могу только догадываться, удается ли им соответствовать христианским истинам, но они хотя бы делают попытку следовать за Христом.

«Вера же вместо дел да вменится мне, Боже мой, не обрящеши бо дел отнюд оправдающих мя…»[12]12
  Из Утреннего молитвенного правила, молитва восьмая.


[Закрыть]

Москва – город великий, прекрасный, безумный и святой. Страсти бурлят и кипят в этом огромном котле круглые сутки. Все иллюзорнее и лицемернее становится жизнь его обитателей. Город горит огнями, сверкает витринами и переливается искусственным светом. Безостановочные видеоролики на рекламных щитах обещают благополучие и зовут в сказочный мир вымысла. Все труднее верить в настоящее, все труднее отличать Истину ото лжи, все труднее видеть светлое на темном. Все сложнее доверять кому-то. Единственное, что держит, словно якорь, – это вера. Великое счастье ее обрести и хранить.

Были когда-то в долине Иорданской Содом и Гоморра– богатые, роскошные и благоустроенные города, от великой пресыщенности скатившиеся до узаконенного извращения. Не смог больше Бог терпеть эту мерзость. И вот, среди летнего зноя пришли к Аврааму три странника. Нигде не описывается подробностей, как же он понял, кто стоит перед ним. Но никто из смертных не мог прийти в такую жару, в самой середине дня, когда все плавится вокруг, воздух дрожит и все живое прячется в тень. Не смог бы человек прийти пешком по раскаленному песку, без питья и еды, не прикрыв даже голову от палящего солнца. А путники при этом не выглядели ни усталыми, ни изможденными. Не раздумывая заботливый и радушный хозяин шатра пригласил их отдохнуть, омыл по обычаю им ноги и стал угощать, начав с хлеба, масла и молока и продолжил, зажарив лучшего теленка из своего стада. В этом проявляется характер любого праведника: всегда давать больше, чем предполагал. И тогда один Ангел сказал, что молитва Авраама услышана Богом и через год родится у него сын. Обрадовался Авраам. И не поверил, ведь был он к тому времени уже очень стар. И жена его была стара. И ужаснулся он, узнав от них, что направляются они дальше, чтобы сжечь огнем Содом и Гоморру. И тогда праведный Авраам выпросил пощады для своего племянника Лота. А затем дерзнул спросить у Ангелов, ради скольких праведников пощадил бы Бог города сии. Ради пятидесяти? «Помилую», – услышал он в ответ. А ради сорока пяти? – «Помилую». А быть может их всего десять? – «Помилую»…

Кто они, те праведники, ради которых стоит любой город на земле? Ради которых стоит и любимый город мой и родная страна? Только Господь знает ответ. Но, возможно, незаметные люди в темных деловых костюмах, промозглым мартовским утром стоящие на коленях перед Голгофой, помогают своей молитвой держать этот мир на краю. Почему-то я в это верю. И от этого легче дышать.

Несправедливость

На крашеной скамейке неподалеку от входа сидела и плакала хорошо одетая женщина средних лет. Плакала тихо, украдкой, но горько и с внутренним надрывом. Глядя в одну точку, она время от времени быстро вытирала бумажным платком глаза, и снова складывала руки на коленях, нервно комкая между пальцами влажную от слез бумагу. Что-то детское, обиженное было во всей ее позе, повороте головы, надутых губах. Ее никто не трогал, никто не подходил, ни о чем не спрашивал, не сочувствовал и не утешал. В конце концов, в мегаполисе должно быть у человека место, где можно спокойно поплакать, а церковное подворье к тому как раз и располагает более всего.

Отец Феодор тоже не подошел. В другое время он бы непременно принял участие, спросил, в чем же дело, выслушал, утешил и, возможно, дал какой-то совет, но не в этот раз. Он очень торопился на вокзал, а нужно было еще переодеться, закончить сбор чемодана и дойти с вещами до метро.

Первый день отпуска был заранее четко расписан. Если он опоздает на автобус, то ждать следующего четыре часа. И билет на него значительно дороже, ибо комфорта побольше. Отец Феодор за комфортом не гнался, поэтому на билете экономил, соглашаясь претерпеть некоторые неудобства в течение нескольких часов, благо молодой возраст еще легко прощал любые нагрузки.

Этот рейс был неудобен со всех сторон: и автобус подавали обычно дряхлый, душный, тряский и нудно дребезжащий; и водители случались хамоватые; и по времени отправления в самой середине рабочего дня он, казалось, мало, кому подходил; и по времени прибытия в конечную точку глухой ночью, когда уже никакой транспорт не ходит, кроме такси, да и его хоть со свечкой ищи. А вот, поди ж ты, тем не менее, людей было всегда под завязку. Многих привлекала дешевизна. Ведь для тех, кто ездит каждую неделю, в месяц выходит немаленькая экономия. Отец Феодор ездил два раза в год, но тоже предпочитал беречь деньги. Поэтому он и прошел безучастно мимо скамейки на родном подворье. И, как оказалось, совершенно напрасно. Рейс все равно задержали на целых два часа.

Когда же толпа измученных томлением на солнцепеке и непонятным ожиданием пассажиров, наконец, шумно и с раздражением стала рассаживаться по своим местам, отец Феодор испытал противоречивые чувства: с одной стороны несколько огорчился, увидав, что ему досталось место над колесом, а значит, более тряское и тесное, чем он рассчитывал. А с другой – радостное удивление и облегчение от того, что кресло рядом было занято той самой женщиной, не так давно горько плакавшей в платочек. Знать, положил Бог им все-таки встретиться. Отец Феодор удовлетворенно хмыкнул в усы. Мысль о том, что он поступил неправильно, не давала покоя. И вот теперь у него есть шанс все исправить.

Он уложил ручную кладь на полку, опустил свое сухопарое тело на жесткое сиденье у окна, и принялся обстоятельно устраиваться: достал из маленькой барсетки какой-то серый комок, расправил на коленке, поднес к губам. И через пару минут комок превратился в полукруглую дорожную подушку, которую отец Федор тут же и определил себе на шею. Соседка покосилась на него, удивленная, видимо, такой предусмотрительностью. Тем временем священник вытащил бутылочку с водой и уместил ее рядом с собой, поблизости. Завершила весь процесс обустройства толстая книга в коричневой безымянной обложке, какие обычно надевают на учебники старательные и аккуратные ученики. Ее он положил перед собой на шаткий столик, открывавшийся из спинки переднего кресла. Покончив с этими приготовлениями, отец Феодор с облегчением откинул голову на видавший виды подголовник и поправил свою подушечку. Вот только теперь он смог расслабиться. Кажется, отпуск все же начался. Левая рука его незаметно скользнула в карман, где лежали маленькие нитяные четки.

Все расселись, водители проверили билеты, докурили свои сигареты и автобус, наконец, кряхтя и поскрипывая, тронулся в путь. Отец Феодор мягким движением просто и уверенно перекрестился, и закрыл глаза…

Он проснулся на первой остановке, часа через два. Проснулся от тишины. Двигатель молчал, в салоне почти никого не было. Он попил тепловатой воды из своей бутылочки, спрятал в карман брюк четки, и вышел на улицу размять ноги. Подступал вечер, но летом это совсем не чувствуется. Было так же жарко и светло, как и днем. От выхлопных газов, разогретого асфальта и сигаретного дыма было трудно дышать, но даже такой воздух был лучше автобусной духоты. Отец Феодор среди курильщиков поискал глазами водителей, подошел к ним и спросил о времени стоянки.

– Успеешь, – с усмешкой сказал один из них, крупный дядька лет пятидесяти с водянистыми голубыми глазами, глубоко, с наслаждением затягиваясь горьким дымом.

– Куда успею? – не понял юмора отец Феодор.

– Да хоть куда успеешь, – хохотнул второй, помоложе. – А тебе куда надо-то, парень?

– Да никуда, собственно. Так только… пройтись немного, а то ноги затекли.

– Ну, пройдись, пройдись, – кивнул дядька, бросил взгляд на часы и обозначил временные границы, – минут двадцать у тебя точно есть. Так что топай себе, не волнуйся.

Отец Феодор неуверенно побрел на деревянных ногах вдоль платформ. Большинство из них были пустынны, но на нескольких стояли разнокалиберные автобусы, от местных, маленьких и неказистых, до междугородних, гордых, двухэтажных, с глянцевыми боками, сложными большими зеркалами, мягко и плавно, со звучным причмокиванием открывающимися дверьми, похожих рядом со своими более мелкими и непрезентабельными собратьями на океанские лайнеры.

По запаху он уверенно нашел сортир. Император Веспасиан, в стародавние времена придумавший брать плату за отправление физиологической потребности, утверждал, что деньги не пахнут. Деньги-то, может, и в самом деле не пахнут, а вот туалеты – еще как. Даже в двадцать первом веке все еще пахнут, даже платные.

Отец Феодор поискал в кармане мелочь, отдал дремавшей старушке на входе два кругляша по пять рублей, и прошел в царство кафеля и фаянса. Удивило, что внутри туалета пахло хорошо, и было чисто. Тогда откуда же взялся дурной запах на улице?

Оставив этот вопрос на размышление местным жителям, отец Феодор прогулялся вокруг автовокзала, заглянул в дорожное кафе, потоптался у витрины с выпечкой, внутри которой вяло летали три или четыре мухи, и, выйдя вновь на улицу, купил у подозвавшей его румяной, маленькой старушки еще горячие, пышные, духмяные два пирожка с капустой и яйцом. Она доставала их вилкой из голубого эмалированного ведра, прикрытого для чистоты куском марли, и для сохранения тепла старой болоньевой курткой, заворачивала в полосатые тетрадные листочки и приговаривала:

– Берите больше, больше берите.

Судя по тому, что вокруг нее толпился народ, у нее уже была своя постоянная клиентура и уговаривать ей никого не приходилось. Ее продукция продавала себя сама.

– Ас яблоками, теть Глаш? Нету что ли сегодня?

– Есть, милая, как не быть. Только из печи, бери, Асенька.

Отец Феодор расплатился, отошел в сторону, поднес к лицу ароматный сверточек, втянул носом и повернул обратно.

– Дайте, пожалуйста, еще два, матушка, – попросил он.

– A-а, распробовали? А я ведь говорила, берите больше. Вам каких? С капустой или с яблоками?

– С яблоками.

– Ас повидлом не желаете?

– Что, и с повидлом есть?

– Есть, миленький, есть. Со сливовым, свеженьким, из своего сада. В этом году слив-то этих ой, ну прямо пропасть. И сладкие как мед. А все сорта, миленький. В этом деле главное – это сорта-а. А то люди несведущие понасажают невесть чего, спину гнут вокруг своих растений день и ночь, и поливают, и удобряют, и опрыскивают, а толку – пшик. А почему? Потому как если дерево неплодное, то ты возле него хоть убейся, а плодов от него не дождешься. А те, что будут – это так только, слезы, а не урожай. А вот дед мой смолоду это понял. Ой, что ты! Тьму книжек прочитал-то по сельскому хозяйству. Стал чисто твой агроном. Ну, так зато и сад он насадил! Не сад – картинка! И детям нашим тоже сады заложил. Теперь-то они тоже к земле потянулись, дачи себе позавели. Возраст, сынок, он ведь свое берет. И вот отец им ныне первый помощник и советчик.

– Да, вы правы, уметь ухаживать за садом – это очень важно. Даже в раю Адам имел послушание возделывать сад.

– И не говорите.

– Ну, хорошо, заверните мне, пожалуйста, еще и с повидлом два пирога. Буду пробовать ваши сливы.

– Не пожалеешь, милок, видит Бог, от души предлагаю. А с земляникой? С земляникой-то? Это вы зря не берете. Обычно их у меня первыми разбирают. В этот раз просто свезло вам.

– С земляникой? Это уже будет слишком, наверное, мне столько не съесть. Я ведь один еду.

– Да что вы? Как это не съесть? Дорога, она длинная, и угостите кого-нибудь.

– У вас прямо талант торговли. Ну, давайте, и с земляникой тоже два.

– Нате вам, голубчик, нате, ешьте на здоровье. Счастливой вам дороги!

– Спасибо.

В автобус он поспел как раз вовремя. Только протиснулся на свое место, как дверь закрылась и машина, кряхтя и постанывая, тронулась в путь. Отец Феодор положил на столик сверточки с пирожками, аккуратно развернул их, про себя помолился, осенил еду крестным знамением и искоса глянул на попутчицу.

– Не желаете ли присоединиться? Угощайтесь, пожалуйста, – предложил он, указывая на свои пирожки, – тут на всех хватит. Разделите со мной трапезу.

– Ой, нет, нет, что вы, спасибо, вы сами кушайте, – зачастила та в ответ, слишком быстро и слишком многословно, а оттого не очень убедительно. Но сладкий аромат сдобы уже проник в ее ноздри, и она скользнула взглядом по гостеприимному столику.

– Да берите же, не стесняйтесь, – не принимая возражения, сказал отец Феодор, придвигая к ней белые листочки бумаги. – В Москве таких мало, где найдешь. И мука не та, и дрожжи… и руки что ли тоже… Бог его знает… Эх, жаль попить ничего нету, а то бы вообще закатили пир на весь мир.

– Отчего же, – оживилась его соседка, – вот это как раз не проблема, у меня с собой термос с чаем.

«Горячий чай в жару? – удивился бы иностранец. – Как это возможно?»

«Горячий чай в жару? – обрадуется русский. – Красота!»

Женщина была русская, поэтому чай был горячий. Она нагнулась под кресло, вытащила шуршащий пакет и достала из него стальной цилиндр.

– Ну, надо же, как удачно мне вас Бог послал! – обрадовался отец Феодор. – Как вас зовут, простите? Меня вот Феодором.

Женщина улыбнулась.

– А я – Елена.

– Очень приятно. Какое красивое у вас имя. Приступайте, Елена, вот эти с капустой, там с повидлом, те с яблоками, а вот тут у нас вообще деликатес – с земляникой.

– Ничего себе! Вот это выбор. Где же вы умудрились раздобыть такую вкусноту? В кафе я ничего подобного не видела.

– А зачем нам кафе? Там одни мухи летают над их слойками. Вышел я оттуда, огляделся вокруг и обнаружил эту удивительную бабульку с ее пирожками. Местные ее по имени знают. Значит, неспроста, значит, заслужила. Ох, ну, пироги-то, да еще с вашим чайком, и вправду хороши, ничего не скажешь, – похвалил отец Феодор, смахивая крошки с бороды, – не так ли?

– Да, очень вкусные, – подтвердила его соседка, с аппетитом принимаясь за второй пирожок. – Это талант, так печь. Я вот люблю готовить, и печь люблю, но с дрожжевым тестом у меня нет дружбы. Сколько раз пыталась, и почти всегда неудача. Я и бросила. Чего без толку возиться да продукты зря переводить. Зато бисквиты у меня хорошо получаются. И заварное тесто тоже, хотя оно-то ох какое капризное. Когда мои дети были совсем маленькими, мы с ними вместе начиняли эклеры. Им так нравилось возиться со шприцом, разные насадки на него накручивать. Но больше всего, конечно, нравилось есть.

Она улыбнулась.

– Да, – сказал отец Феодор, – это вообще удивительно, сколько в детстве можно съесть сладкого. Я вот недавно гулял в парке и купил себе сахарной ваты. Не то чтобы очень захотелось, а так, просто вспомнить вкус, детство… Я ее не смог доесть и до половины. Сладкая – ужас! Не представляю, как я мог ее съедать и две, и три, если покупали, конечно… А сколько у вас детей?

– Двое. Два мальчика.

– Мальчики? Ну, надо же. Так это вы с мальчишками кулинарией занимались?

– Да, с мальчишками. Обычно мамы учат готовить своих дочек, но у меня дочек нет. Так что учила сыновей.

– И сколько им теперь?

– Старшему Андрею 15, а Саньке, младшему, 12.

– Вполне самостоятельные уже. Тем более с такой поварской подготовкой.

– Да, это точно. А у вас есть дети?

– Нет, – мотнул головой отец Феодор, – мне не довелось. Но я с этим давно смирился. Как говорили Святые Отцы: «Дал Бог детей – слава Богу, не дал Бог детей – слава Богу».

– Какое странное выражение… Обычно принято благодарить за «дал Бог». Ну, так ведь вы-то молодой, еще успеете с детками, – сказала Елена ему в утешение.

– Ну, да, ну, да, – кивнул Отец Феодор, не вдаваясь в подробности своей жизни.

Он давно и рано, в двадцать один год, овдовел, не успев нажить детишек, а священнику жениться второй раз не полагается. Поэтому, хоть молод он, а хоть бы и нет, деток у него уже быть не могло, но не станет же он рассказывать об этом первой встречной.

Отец Феодор женился по большой любви. Его матушка Ксения была так хороша и так добра, что казалось, что это и не женщина вовсе, а ангел, по какому-то неведомому промыслу Божию спустившийся с Небес. Свадьба была веселая и радостная. Лишь один человек унывал и грустил на ней: его родная сестра Любушка. Она искренне радовалась и за брата, и за Ксению, а печалилась она от того, что муж ее, Володя, уж полгода как уехавший на север на заработки, не успел приехать вовремя на торжество, и она всюду была одна, словно неприкаянная.

Но вот он приехал, и всех одарил подарками, и новобрачным отсыпал щедро из своего заработанного добра, благо был не жадным. Неделю они радовались и праздновали, отмечая свадьбу и Володин приезд, ходили по гостям, как принято, к крестным, к родственникам, а на восьмой день Володя купил мотоцикл, приехал на нем из райцентра, гордый, бахвалистый, гонористый, и принялся катать всех подряд, желающих и нежелающих. Первым делом прокатил жену, потом, не слишком охотно согласившегося, зятя, потом мальчишек из соседних дворов. Это были самые благодарные и самые смелые пассажиры. Если взрослые, все как один, просили: «Володя, не гони!» то пацаны просто визжали от восторга, когда он прибавлял скорость на поворотах, вздымая облака пыли и распугивая ошалелых куриц, и орали: «Жми, дядя Вова, жми!»

Был уже вечер, темнело, Ксения и сама не хотела садиться, и отец Феодор был против, но Володя чуть ли не силой усадил ее и повез, крикнув напоследок:

– Ты, Федька, хоть и поп будущий, а Богу не доверяешь! Что с нами станет-то? Покатаемся и вернемся. Не помре-ем!..

Для затравки Володя прокатился по селу, наоборот прибавляя газку, когда Ксения хныкала и просилась домой, а потом выехал и на трассу.

– Володечка, не надо, – чуть не плача, умоляла она, – я домой хочу, отвези меня к Феде… Ну, пожа-луйста-а-а…

Но он не обращал внимания на ее нытье, лишь усмехался про себя: «Успеешь ты к своему Феде, попадья, с ним и так весь век просидишь, по струночке ходить будешь, все по правилам, да по заповедям, хоть почувствуй, какая она молодость настоящая, бесшабашная да веселая!» Он хотел с ветерком доехать до райцентра, купить там чего-нибудь, да хоть воды газированной бутылку, и вернуться обратно, чтобы показать свое мастерство и удаль. Глядите, мол, раз-два и сгонял в город, водички вот попить захотелось. Да и сноху заодно хотел отучить быть такой трусихой. Его Любаха и то смелее, а эта-то уж совсем нюня.

Водитель грузовика не должен был выезжать на трассу, не убедившись, что у него исправны фары, а Володя не должен был выезжать, не убедившись, что он действительно уступил дорогу основному транспорту. Но ни первый, ни второй не сделали того, что должны были.

И Ксюшеньку снова одели в белое платье, подложили под голову подушку из сосновых опилок и уложили в гроб. Бабы голосили на все село, оплакивая молодую красавицу-новобрачную, а муж ее, дьякон Федор, на десятый день после свадьбы, остался горемычным вдовцом.

Любаше досталось нести другой крест. Вот уже семнадцать лет лежит ее Володя, парализованный от ступней до шеи. Живыми остались только глаза, и слезы, которые он проливает, как апостол Петр при крике петуха.

Два раза в год приезжает отец Феодор в свое родное село, навещает родителей, служит панихиды по усопшим жене и тестю с тещей, соборует Владимира, причащает его, и сменяет сестру на ее скорбном посту, давая возможность просто выспаться и отдохнуть, чего обычно она лишена, неся свою бессменную вахту.

– А вы куда едете? Домой или из дома? – Спросил отец Феодор попутчицу.

– Так из дома, и домой. На дачу еду. К мужу, к детям.

– До конечной?

– Да, до конечной.

– Далековато же у вас дача, – посочувствовал отец Феодор.

– Не то слово, – недовольно нахмурилась Елена, – и далеко, и дорого, и добираться тяжело и неудобно… мучение, одним словом… Все у нас не как у людей… У других вон все как надо, близко и хорошо, в Подмосковье. Хоть каждый день ездить можно, а тут… одно название, что дача… стоит там завалюха старая, уж давно венцы менять нужно бы… да и что менять-то? Места в этом домишке нам мало, тесно жить, там одна печка русская полхаты занимает… толку от нее… все одно только летом там живем, не топим никогда…

Настроение ее улетучилось, аппетит тоже пропал. Лицо ее стало пасмурным и недовольным. Автобус подпрыгивал на ухабах, чай выплескивался ей на пальцы, но она, остекленев взглядом, мыслями уйдя в себя, словно не замечала этого.

– Зато у вас земля такая, что подмосковным дачникам и не снилась поди. Чернозем настоящий, а не глина, на которой ноги в разные стороны расползаются, ни пройти, ни проехать, – сказал отец Феодор.

– На черноземе тоже расползаются, еще как расползаются, – хмуро сказала Елена, не принимая ободряющей реплики.

– Так растет же все, что ни посади, – не унимался отец Феодор. – Я сам в тех местах родился, уж знаю, какие там урожаи бывают обычно.

– Растет, – зло сказала собеседница, закрывая термос пробкой, – только потом, что с этим урожаем-то делать? Как его в Москву перетащить? На своем горбу? От нашей деревни до города еще полчаса на маршрутке трястись. Кто туда с мешками пустит? На машине?