Текст книги "Высшая школа материнства"

Глава шестая

Когда я окрепла настолько, что впервые с рождения Лиды смогла с удовольствием разглядывать симпатичного младенца в коляске, я поняла, что снова жду ребенка.

Я с живым интересом прочла несколько книг о беременности, которые рекомендовали и даже одалживали мне врачи. Сейчас, при наличии интернета, когда информацию можно найти всего за пару кликов, молодые родители прекрасно разбираются во всех сложностях процесса – они смело пишут твиты, посылают сообщения, обмениваются опытом и идеями и по ходу восторженно публикуют в Инстаграме и на Фейсбуке плоды своих трудов. Кажется, миллениалы чересчур буквально восприняли пословицу «лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать» и предпочитают не говорить, а показывать.

Многого теперь можно достигнуть куда быстрее. Когда росли наши дети, информацию получить было гораздо труднее. Она не сыпалась на тебя отовсюду, ее приходилось искать. Кто ищет, тот всегда находит, однако меня это занятие не особенно привлекало. Во времена Лидиного младенчества уход за ребенком казался мне чем-то вроде высокой моды, тогда как книги пытались втиснуть все богатства и чудеса сложного и разнообразного предмета в прокрустово ложе готового платья.

Кроме того единственным временем, когда я могла хоть чем-нибудь заняться, было время дневного сна дочери да еще пара часов по вечерам, когда я около восьми укладывала ее спать и мы с Сашей заканчивали ужин. С приближением вечера список дел неуклонно рос. Вместить все в те самые несколько часов я попросту не могла, и внутренние споры в моей голове относительно того, что надо делать в первую очередь, а что можно отложить, разгорались все жарче. Выуживание крупиц информации из книг по уходу за младенцем, казавшееся в ту пору таким малоэффективным занятием, никогда не попадало в окончательный список. Свободное время я чаще употребляла на то, чтобы узнать Нью-Йорк вообще и тонкости ведения домашнего хозяйства в Америке в частности.

Моим любимым источником информации стали газеты «The New York Times» (ее воскресный книжный обзор) и «The New York Times Magazine» (особенно колонка Уильяма Сефайра о языке). С большим удовольствием я просматривала также пятничную рубрику «Искусство и досуг». Но самой любимой, однако, стала рубрика «Жизнь», выходившая по средам. Я начинала предвкушать ее уже с четверга. Бурная многогранная жизнь большого города, клокоча, выплескивалась на меня с газетных страниц. Я жадно впитывала эту живительную смесь из информации и оптимизма, и это помогало мне перегруппироваться и снова взять под контроль свою жизнь.

Благословенная полуденная передышка всегда была слишком короткой. Однажды, когда уже вот-вот должна была родиться Наташа, я отчаянно пыталась уложить Лиду спать днем. Ей тогда было всего два с половиной года. Я мечтала, что смогу поспать с полчасика сама. Сон – вот чего мне катастрофически не хватало, его я ценила больше всего в те годы. Будь у меня царство, я бы без колебаний отдала его за пару часиков сна.

Я читала Лиде, рассказывала сказки и пела уже довольно долго, репертуар и силы подходили к концу. Тогда я решила просто прилечь рядом и обнять ее – и тут же заснула. Проснулась я с содроганием. В голове, не успела я толком открыть глаза, разом пронеслись все ужасы, какие могли случиться с шаловливым ребенком, пока я спала. И обнаружила, что дочь тихо сидит рядом и терпеливо ждет, когда я проснусь. Понятно, что с тех пор я больше не пыталась укладывать ее спать днем.

Пока Наташе не исполнилось двух лет, если не считать времени, проведенного в роддоме, я проспала с вечера до утра всего одну ночь. Каким-то чудом обе девочки не просыпались всю ночь, и я впервые за пять лет по-настоящему выспалась. Никогда еще скромный растворимый «Фолджерс» не казался мне таким замечательным. Я быстро надела свой самый красивый пеньюар. Жизнь была прекрасна. Утренний кофе до сих пор – одно из самых больших удовольствий в моей жизни, это память о том дне.

Тем не менее азы ухода за детьми мне познать удалось. Я приобрела знаменитую книгу доктора Бенджамина Спока «Ребенок и уход за ним». Знай я чуть больше об авторе и понимай я лучше его концепции, я бы отнеслась к его учению с большим вниманием, однако я прочла книгу без предварительной подготовки, и революционный тогда подход – доверять интуиции и не бояться показывать ребенку, что его любят, – не произвел на меня впечатления. Мне это казалось само собой разумеющимся – больше того, мне и в голову не приходило, что существуют другие точки зрения. Расхожая фраза тех лет «а вы сегодня обнимали своего ребенка?» для меня означала лишь осторожное напоминание, что не стоит погрязать в рутине, а вовсе не новую и даже спорную идею.

Я помню, как, просматривая содержание, я наталкивалась на заголовки вроде «Ужасы второго года» и, кажется, «Кошмар третьего», да и четвертый не сулил утешения. Меня это сильно удивило. Я хорошо помнила своего младшего брата в этом возрасте. Он рос очень милым ребенком. Одна из наших излюбленных игр звалась «Дай-дай руку» и заключалась в переползании с одного предмета мебели на другой, не касаясь пола. Я давала брату руку и перетаскивала его по комнате: с кушетки на сервант, с серванта на кресло. Мы отлично проводили время.

Когда дочери вошли в заведомо «трудный» возраст, я, начитавшись предупреждений, была настороже. Тревога оказалась ложной. Никаких истерик ни у одной из них не было; единственное, что временами делало мою жизнь невыносимой, – неиссякаемая энергия дочерей. Мои собственные ресурсы к вечеру успевали истощиться, несмотря на то, что, по нынешним меркам, я была довольно молодой матерью. После дня на детской площадке я предпочла бы устроиться с книжкой, а вместо этого строила замки из диванных подушек и следила, чтобы девочки, прыгая по ним, не ушиблись, стараясь не сойти при этом с ума от их воинственных кличей.

Другой проблемой, о которой я понятия не имела до тех пор, пока не столкнулась лично, была вероятная ревность старшего ребенка к новорожденному. Должно быть, мои родители справились с ней хорошо, потому что я совсем не помню ничего подобного. Когда родился брат, мне было четыре с половиной года, и я больше ассоциировала себя с родителями, чем со своим маленьким хорошеньким братиком. По сравнению с ним я чувствовала себя взрослой, и меня переполняло то же самое радостное волнение в ожидании нового члена нашей семьи, как и всех остальных. Должна признать: наверно, самым волшебным воспоминанием моего детства стало возвращение из роддома с мамой и новорожденным братом Сергеем. Повсюду стояли цветы. В каждом углу каждой комнаты находилась кукла для меня и роскошные букеты для мамы от отца и его коллег. Я не помню никаких отдельных игрушек или цветов, помню только мое потрясение и завороженность. Как будто попала в сказку.

Мой метод подготовки Лиды ко встрече с сестренкой был в свою очередь предельно прост. Да, он включал игрушки, но упор делался на духовную составляющую. Будущего ребенка я называла исключительно «наш малыш». Главным занятием было то, что я при каждой удобной возможности призывала Лиду послушать, как бьется во мне сердце новой жизни. Та радостно подбегала ко мне и всякий раз послушно прикладывала ухо к моему животу, однако, как я поняла только гораздо позже, мой энтузиазм она разделяла не полностью.

Когда родилась Наташа, Лиде было без двух месяцев три. Она очень терпеливо переносила то, что теперь мне требуется час на то, чтобы переодеть и накормить сестренку и поиграть с ней перед тем, как она снова уснет, и так несколько раз на дню. Лида тихо играла и никогда не мешала мне. Я не осознавала всей глубины ее страданий, пока она однажды не предложила: «Давай положим Наташу в чемодан, и пусть папа возьмет ее с собой на работу?» Вероятно, она как следует обдумала этот казавшийся ей идеальным выход, прежде чем сообщить мне о нем. Чувствуя, что вся тщательная подготовка провалилась, я вспомнила проверенные «черствые» методы и побежала за подарками Лиде, чтобы откровенным подкупом заставить ее радоваться сестренке. Этот метод я, несгибаемая идеалистка, по-прежнему не принимала, но так испугалась, что готова была сделать исключение.

Наташа, будучи младшей, в том же возрасте обладала совершенно иным взглядом на семейные узы. Однажды, когда ей было два с половиной года, мы гуляли в лесу, и у тропинки нам встретилась крупная, ярко окрашенная гусеница, которую при известной любви к таким существам можно назвать красивой. В нескольких метрах мы увидели вторую, точно такую же. Внезапно Наташа поспешила вернуться к первой, осторожно взяла ее и отнесла ко второй, пояснив свои действия лаконично: «Сестра». Сама я отважилась бы взять в руки столь устрашающего вида волосатую тварь лишь под страхом смерти, так что тогда я главным образом думала о том, что из дочери выйдет отличный врач. Она же пошла по стезе, выбранной благодаря второму своему дару – быстроте и четкости мышления, и стала юристом, но до последнего года в колледже изучала предметы, необходимые для выбора медицинской профессии в магистратуре.

Факт остается фактом: Наташа росла идеальным ребенком, насколько такое вообще может быть. Мне пришлось бы неизмеримо тяжелее, не будь она такой. Первые несколько недель она просыпалась лишь ради того, чтобы поесть. Кажется, она понимала, что я всегда буду рядом и нет никакой нужды беспокоиться. Однажды, когда ей исполнилось месяцев семь, мы, как обычно, поехали в «Патмарк» за продуктами на неделю. Очередь в кассу оказалась такой длинной, что я опоздала с кормлением на целых полчаса. Я буквально извелась, но моя Наташа, тепло и уютно висевшая у меня на животе в «кенгурушке», перенесла это вполне спокойно; она только схватила меня за палец и отпустила лишь дома, когда я начала ее кормить. Правда, палец на какое-то время утратил чувствительность.

Во время второй беременности я была уже намного спокойнее и увереннее в себе. Когда Наташа должна была вот-вот появиться на свет, я чувствовала, что контролирую ситуацию. Все приготовила. Дома было чисто, холодильник полон продуктов, чтобы муж и Лида ни в чем не нуждались, пока я буду в роддоме. В морозилке даже лежала партия домашних пельменей. Наташа родилась немного позже срока, так что мы ели их, очень вкусные, и я готовила еще и еще.

Когда я уезжала рожать Лиду, я даже не думала о том, чтобы прихватить фотоаппарат. К появлению Наташи я, однако же, приготовилась. И позаботилась не только о фотоаппарате, но взяла лучшую свою ночную сорочку, чтобы красиво смотреться с дочкой. Быстро, радуясь, что я так скоро вернулась, как я думала, к себе прежней, сунула руки в проймы. И, о ужас! – застряла. Избавиться от лишних килограммов оказалось гораздо труднее, чем после первой беременности. Значит, не все я так прекрасно рассчитала. Что ж, иногда лишнее напоминание о необходимости обуздывать непомерное самомнение не повредит. Разочарование и правда прошло очень быстро, в тот день мало что могло испортить мне настроение, а уж такой пустяк, как пара лишних килограммов – и подавно. Я решила, что займусь этим, когда придет время, а сейчас буду наслаждаться беззаботной жизнью, пока можно.

Кормили в роддоме не так уж плохо. Однообразно и пресновато – пожалуй, но, поскольку я не делала ничего, кроме как ставила «галочку» напротив того или иного блюда в меню, это вполне меня устраивало. Правда, я слегка увлеклась и ставила галочки против всех блюд в меню. Наконец, на второй день пребывания в роддоме медсестра недовольным тоном сообщила, что вообще-то полагается выбирать одно главное блюдо, а не все три. Мое обжорство объяснялось не столько здоровым аппетитом, сколько тем, что время обеда стало одним из самых счастливых моментов. Сначала приносили для кормления младенцев, а потом приносили еду для меня. Вместо того чтобы вернуть крепко спящую малышку обратно в кроватку, я укладывала ее рядом с собой и долго наслаждалась божественным обедом, который готовила не я. Сущее блаженство. До сих пор я считаю родильное отделение самым счастливым местом на земле.

Долгие годы, вспоминая о том, как лежала в роддоме, когда родилась Наташа, я утверждала, что это были самые счастливые дни в моей жизни – к вящему ужасу Саши. Он так до конца и не осознал, что мне пришлось пережить после рождения Лиды, и то, что я так чувствую, его потрясло и даже обидело.

Честно говоря, я не просто чувствовала счастье – я ощущала себя в раю. Впервые за три года я могла делать то, что хочу. Под этим подразумевается главным образом то, что я могла сколько угодно спать и с удовольствием пользовалась этой возможностью. Когда я не спала, то подолгу стояла под душем, делала прически и красила ресницы, не отвлекаясь ежесекундно на мысль: как там Лида?

За все три дня, которые я провела в роддоме с новорожденной Наташей, я ни разу не слышала ее голоса. Она ни разу не заплакала. Поняла я это лишь когда одевалась, чтобы уезжать домой. Я услышала плач в коридоре – такой отчаянный и безнадежный, что не смогла не выглянуть. И увидела дочь в крохотных ползунках – ее уже выписали и вынесли в коридор. Холод она не любила никогда. Наташа родилась в декабре, и чтобы ходить с ней гулять, ее нужно было как следует укутать. А гулять мы начали прямо со дня выписки. По возвращении с прогулки Наташа спала так крепко, что будить ее, чтобы раздеть, казалось чересчур жестоким. Я укладывала ее прямо в теплой одежде, и она преспокойно спала несколько часов подряд – ясно было, что ей вполне удобно.

Несмотря на казавшийся покладистым характер Наташи, скоро выяснилось: эту девочку следует воспринимать всерьез. У Лиды имелась подружка, дочка соседей по этажу, и иногда они вместе играли у нас дома. Я сажала Наташу в манеж рядом со старшими, чтобы она могла наблюдать за ними. Судя по всему, ей хотелось смотреть на происходящее поближе, а не через сетку манежа. Ей сровнялось всего полгода, но она поднималась и стояла, цепляясь подбородком за край манежа. Ножки уставали, она иногда покачивалась, но держалась и издавала звуки, чтобы на нее обратили внимание. Однажды поглощенная игрой Лида бросила Наташе пластмассовую лодочку, недвусмысленно давая понять, что самой ей она больше не нужна. Через несколько секунд лодочка полетела обратно с такой силой, какую я, ошарашенная случившимся, от дочери и ожидать не могла. Она очень четко заявила: пренебрежения она не потерпит.

Вернувшись из больницы с Наташей, я тут же встала на весы. То, что они показали, меня не особенно порадовало. Во время первой беременности я практически не поправилась, но на сей раз прибавила почти 10 килограммов. Я кормила грудью, так что о строгих диетах и прочих радикальных способах не могло быть и речи. Вопрос решился весьма неожиданно. На рождественской распродаже я увидела юбку от Кристиана Диора. Не юбка, а мечта: длинная, плиссированная, красивого серовато-белого цвета. По доступной цене, правда, такой размер я носила до беременности. И все-таки я ее купила. Каждый день, после того как Саша уходил на работу, я вынимала юбку из шкафа. Всякий раз, когда мне хотелось перекусить (я особенно любила маффины с арахисовым маслом марки «Томас Инглиш»), я смотрела на нее, и еда снова отправлялась в холодильник. Три месяца я ужинала овсянкой. Здоровое и полезное питание, разумеется, однако на исходе третьего месяца я уже не могла без легкой тошноты смотреть на лицо улыбающегося квакера на коробке.

Тем не менее, нет ничего лучше красивой вещички на пару размеров меньше, чтобы стимулировать тебя похудеть. Тогда я, кстати, получила подтверждение тому, что чем медленнее ешь, тем стройнее будешь. Не раз мне приходилось отрываться от тарелки, чтобы ухаживать за кем-нибудь из дочерей. Обычно я бывала столь голодна, что это требовало всей моей силы воли. Вернувшись к тарелке, я обнаруживала, что едва могу доесть. Аппетит улетучивался. Чтобы сбросить лишнее, потребовалось полгода. Но я справилась – не без помощи наших девчонок.

К тому времени я успела настроиться с Нью-Йорком на одну волну. Мне нравилась энергия и ритм большого, делового, искрящегося города, который движется вперед, точно комбайн, безжалостно отделяя зерна от плевел. Я решительно катила коляску одной рукой, крепко держа Лиду за руку другой, сквозь людской океан, в ногу с жителями города. После долгих лет на приветливом и безопасном берегу я наконец готова была отправиться в плавание по собственной жизни, уверенно держа штурвал и проложив курс в открытое море. Пора было начинать искать правильный способ воспитания наших дочерей. Я больше не могла полагаться на случай.

Саму меня, в моем представлении, воспитывали личным примером, иногда подсказкой и советом, но постоянного давления не было. Вышло так, что жизнь моей семьи и дух, в ней царивший, сформировали мое отношение к миру в целом и образованию в частности куда эффективнее, чем смогли бы это сделать постоянные нотации и наставления. Те, кто меня окружал, не делали карьеру, воспитывали детей или выполняли домашнюю работу. Они просто жили. Атмосфера не давила, но и непринужденной ни в коем случае не была. В семье не приветствовалось dolce far niente[4]4
  Блаженное безделье (ит.).


[Закрыть]. Жизнь представлялась сильным течением, оно влекло меня за собой, и мне это нравилось. Мы были крепко связаны, мы были частями одного процесса, все работали для достижения одной цели, каждый вносил свою лепту.

Работая над книгой, я как-то спросила у мамы, руководствовалась ли ее мама какими-нибудь правилами воспитания детей. «О чем ты говоришь, Лена? Она просто любила нас», – последовал ответ.

Мои родители, безусловно, тоже любили меня. Но то было больше, чем просто любовью. А может, настоящая любовь именно такая. Мне никогда не приходило в голову завоевывать признание. Меня принимали безо всяких условий. Со мной обращались как с личностью со всеми ее правами, как с равным членом семейного сообщества. Я была своей. Мне радовались. Это ощущение сохранилось у меня на всю жизнь, и я всегда пыталась воссоздать такие отношения в собственной семье.

* * *

Я помню себя с очень раннего возраста. Обрывки воспоминаний относятся ко времени, когда мне было три или четыре года. Самой важной составляющей этих воспоминаний стало особенное чувство счастья, защищенности и радости. Еще я отчетливо помню гордость за собственную семью. Мне очень повезло и с отцом, и с матерью. Интересно, что я никогда не думала о них в превосходной степени: самые красивые, самые умные и так далее. Просто особенные.

Одно из моих первых воспоминаний – родители танцуют под музыку из огромного «Грюндига» у нас дома. Это было в эпоху катушечных магнитофонов, и я смотрела на цветные хвостики пленки, которые пропускали в специальные прорези, чтобы удержать ее на месте. Катушки медленно крутились, разноцветные уголки шуршали, и комната наполнялась приятными звуками. Я буквально купалась в счастье. Казалось, меня окутывало какое-то необыкновенное блаженство.

Это был мой день рождения. Мне исполнялось три года. Все родственники знали, что я обожаю кубики, и передо мной лежало около дюжины коробок с любыми, какие только можно представить. Маленькими квадратными, из которых так хорошо строить круглые башенки! Блестящими зелеными в форме настоящих кирпичей. Из некрашеного дерева, какими лучше всего укреплять сооружение изнутри. Самым прекрасным набором была огромная деревянная коробка со сдвигающейся крышкой. Подарок родителей. Кубики были такие блестящие, что казались мокрыми. Они были четырех цветов: синие, желтые, красные и зеленые. Круглые, квадратные и прямоугольные. Дуги и конусы. Наконец у меня было все, что нужно, чтобы построить замок моей мечты. Настало время идти спать. Я так устала от приятных волнений того дня, что даже не возражала. Я знала: завтра будет чудесный день.

* * *

Мои близкие – это мой фундамент. Они все живут во мне сообразно замыслу Природы-созидателя, каждый на своем месте, как кубики в замках моего детства. Опорой мне служат их мечты и сомнения, недостатки и достоинства, поражения и победы. Нет больше любящих глаз, ласковых рук и нежных голосов, но наследие их осталось. И, как кубики на мой третий день рождения, лучшие и самые яркие из них – мои мама и отец.

Глава седьмая

Отец собирался стать инженером, как почти все мужчины в его семье. Но война помешала его планам.

22 июня 1941 года нацистская Германия напала на Советский Союз. Тогда моему отцу было 16 лет, он только что окончил 8-й класс. В первый же вечер войны он с несколькими одноклассниками сидел на крыше своей школы. Как и тысячи других москвичей – женщин, стариков, подростков и даже детей, они помогали тушить зажигательные бомбы во время авианалетов. Их хватали огромными щипцами и сбрасывали на школьный двор, где они уже не могли причинить вреда.

Первый воздушный налет случился спустя месяц после начала войны, 22 июля. Вскоре после начала налета одна бомба угодила-таки на крышу, но мальчишки ухитрились скатить ее вниз, прежде чем она загорелась. На следующий день дед, не обращая внимания на протесты отца, отправил его с младшей сестрой в бомбоубежище на станции метро недалеко от дома. В ту ночь прямо возле станции упал фугас. Он угодил в балку перекрытия и взорвался, не причинив вреда: крыша туннеля метро, где все укрылись, не пострадала. После этого дед был вынужден признать, что бомбоубежище не намного безопаснее, и отец вернулся к товарищам на крышу школы, реабилитировав себя в их глазах. Они уже решили, что он струсил и дезертировал.

В жизни моего отца был еще один случай, когда он не захотел показать друзьям, что ему страшно. В то время дед работал в Министерстве тяжелого машиностроения, и его отправили в командировку на металлургический завод – один из гигантов первых советских пятилеток, построенный на окраине Свердловска (в 1991 году городу вернули прежнее имя Екатеринбург, данное ему Петром I), в Уральских горах. Для удобства семья жила возле завода. Зимой отец с друзьями катался на коньках по замерзшей реке.

Середина реки никогда не замерзала, потому что местная электростанция круглый год спускала в нее теплую воду. Однажды мальчишки решили соревноваться, кто ближе подойдет к кромке льда. Отец не хотел выглядеть трусом в глазах местных мальчишек и подошел весьма близко к предательски тонкому краю. Когда, удовлетворив свое самолюбие, он повернул назад, то увидел впереди подо льдом пузырьки воздуха. Надо было осторожно ступать, а еще лучше, проползти, но 10-летний мальчик не догадался. Он прыгнул. И в ту же секунду провалился под лед. Все мальчики убежали, кроме одного – его лучшего друга. Как выяснилось позже, они прибежали к его матери, крича: «Ваш сын утонул!»

А он тем временем пытался выбраться из воды. Стоило ухватиться за лед, как тот поддавался и ломался под его руками. Тем не менее он ухитрялся оставаться на плаву и медленно двигаться к берегу и скоро ощутил под ногами твердую почву. Сидя на крыше своей школы, он вспоминал это первое свое столкновение с возможной гибелью, первое осознание, что жизнь может оборваться легко и внезапно. И был готов сражаться за свой дом, свою школу и свой город под нарастающий гул фашистских бомбардировщиков.

* * *

Прошло больше 70 лет. Ранним зимним утром я вошла в здание Центрального вокзала в Нью-Йорке по весьма прозаическому делу – отчистить сапоги, едва не загубленные месивом из грязи и соли на городских улицах. Пройдя мимо очереди в кофейный киоск, я порадовалась, что все эти люди не стоят к чистильщикам обуви (и там не обошлось без очереди, но куда более скромной), и вдруг невесть откуда зазвучала музыка. В одном из переходов квартет молодых скрипачек, надеясь заработать немного денег, играл Вивальди. Сильные и прекрасные звуки, усиленные сводчатыми потолками, проникали повсюду, касались каждого, точно волшебный порошок из сказки, превращая простые ежедневные дела во что-то особенное. Не в силах сразу уйти, я присоединилась к группке таких же зачарованных утренних пассажиров. Музыка прекратилась, и толпа взорвалась криками восторга и аплодисментами. Девушки на какое-то время преобразили жизнь десятков людей.

Этот случай заставил меня вспомнить о мальчишках на школьной крыше. Должно быть, все боялись умереть, но наряду с холодным, липким страхом, медленно разливавшимся по их жилам и сковывавшим движения, в них зарождалась ярость. Гнев против того, что выпало им на долю, против несправедливости жизни. С ним пришло ясное осознание: их поколение должно заслужить право на жизнь, а чтобы жить, они должны победить смерть. Нет пути назад и нет обходных путей. Похоже, война не допускает полутонов. Она либо чисто белого цвета, либо чернее ночи.

Они приняли этот бой и победили. Честь им и слава, и ныне, и во веки веков.

Отец пошел на войну незадолго до того, как ему исполнилось 18, не окончив 10-й класс. Их небольшую группу добровольцев – четверых школьников и десяток парней с местных заводов – отправили в танковое училище, а спустя четыре месяца они уже были на передовой. Это было весной 1943-го. Самые тяжелые месяцы для Советской армии, с самыми большими потерями и частыми отступлениями, остались позади. Танковая бригада отца в последний раз за войну отступала близ хорошо укрепленного города Винница, в Центральной Украине (неподалеку находилась одна из ставок Гитлера на Восточном фронте, под кодовым именем «Вервольф»). Там в первый раз им пришлось сражаться с немецкими «тиграми» и «пантерами». Они отступили тогда на 10–12 километров. А затем двигались только вперед.

Танковая бригада, в которой воевал отец, поддерживала войска на разных направлениях – от балтийских песчаных дюн до южных границ Молдавии – и была задействована во многих памятных операциях. После гибели предшественника в начале 1943 года, новый командир бригады начал со взятия уже упомянутой Винницы. Он также освободил родную деревню под Винницей, обнял родителей и двинулся вперед, преследуя отступавших немцев. Тогда же он пустил танки по железнодорожным рельсам и отбил еще один хорошо укрепленный город. Немцы не ожидали атаки русских по этому направлению – железная дорога пролегала через болота, поэтому именно там находился наименее защищенный участок. Еще одной крупной операцией стало форсирование Днестра – танки на малой скорости прошли по дну реки. Чтобы вода не проникала внутрь машин, все отверстия залепили глиной. И снова бригада атаковала там, где ее никак не ждали, а не с обычной переправы на мелководье.

Много лет спустя, во время отцовской командировки в Женеву, имел место занятный эпизод, связанный с тяжелыми боями за Сандомирский плацдарм. На одном из дипломатических ужинов отец встретил венгерского коллегу, который сражался там в то же время, что и он сам. Венгрия воевала на стороне Германии, так что выходило, что они «стреляли» друг в друга. А вот теперь граждане дружественных стран сидели за одним столом.

Самыми тяжелыми воспоминаниями моего отца о войне были, однако, не кровавые сражения и крики товарищей, горящих заживо в подбитой машине, заглушаемые ревом моторов сотен железных чудовищ. Они выворачивали землю и давили человеческую плоть широкими безжалостными гусеницами. Но страшнее всего этого оказалось зрелище опустевшего концентрационного лагеря Майданек близ польского Люблина в тихий летний день, когда дул ласковый ветерок. Советские войска только что освободили узников. Всюду лежали груды трупов и аккуратно упакованные мешки с человеческими волосами. Именно тогда мой отец едва не присоединился к сослуживцам и не напился допьяна.

Эти ожесточенные войной солдаты, которые, не дрогнув, шли в самую гущу битвы, хотели забыться и забыть. Они спросили польского деревенского старосту, солтыса, в какой хате можно купить самогон-«бимбер», и пили его, пытаясь хотя бы на краткое время стереть воспоминания об увиденных зверствах. У многих из этих людей родные погибли на оккупированных территориях или были угнаны в трудовые лагеря. И они не могли отделаться от мысли, что в этих мешках могут быть волосы их близких.

У отца всегда имелся запас хороших спиртных напитков для гостей, но я ни разу не видела, чтобы он наливал что-нибудь себе. Пил он редко. Он много раз рассказывал мне, что старшие солдаты-сослуживцы оберегали его и не давали ему пить. Больше он ничего не сказал, а я не спрашивала. Теперь жалею.

Когда бригада пересекла границу Германии, первый же попавшийся им на пути городок оказался ярко освещенным и абсолютно пустым. Утром отец встретил немца в черной униформе. И решил, что перед ним эсэсовский офицер. Приставил ему к груди пистолет и спросил: «СС»? Тот испуганно замахал руками и забормотал: «Nein, nein, Ich bin ein Eisenbahner!» Он оказался железнодорожником, владельцем дома, в котором разместился отец. Он, превозмогая страх, вышел из укрытия, чтобы проверить, в порядке ли дом.

Отец учил немецкий язык в школе. В те годы это был самый распространенный иностранный язык в стране – половина школьников учила его. Отец думал, что не помнит из пятилетнего курса ничего, кроме пары фраз вроде «Anna und Marta fahren, fahren nach Anapa»[5]5
  Анна и Марта едут, едут в Анапу (нем).


[Закрыть]. Но когда он очутился в Германии, немецкие слова стали всплывать в его памяти. Очень скоро он вполне сносно изъяснялся, а понимал еще больше. В результате после войны ему предложили работу в советской военной администрации – сначала в Берлине, позднее – в Лейпциге и Потсдаме. Он вернулся в Москву только после того, как началась передача полномочий руководителям будущей Германской Демократической Республики.

Война для него наконец-то закончилась, а вместе с этим наступил очередной кардинальный поворот в его жизни. Впервые за много лет отец столкнулся с необходимостью самому заботиться о пропитании, одежде и заработке. До этого все вопросы решало государство. Теперь же он был предоставлен сам себе. Вернувшись домой после демобилизации, первым делом он решил завершить школьное образование.

И отправился в школу рабочей молодежи. Учебные заведения с таким названием создавались после войны специально для того, чтобы молодые люди в возрасте от 14 до 25 лет, недоучившиеся, потому что ушли на фронт или вынуждены были работать, чтобы помогать семье, могли завершить среднее образование. В коридоре отец столкнулся с директором. Это был, как позже выяснилось, очень душевный человек, инвалид войны. Но в первую встречу он показался отцу недружелюбным. Было уже начало марта, учеба шла полным ходом. Директор усомнился, что отец сможет нагнать сверстников. Это и обычному-то ученику не всегда под силу, а мой отец столько лет не сидел за партой. Так что он отказался принять у отца заявление, и тот счел его бездушным бюрократом. Однако отец твердо решил не пропускать еще один год. Ходил по инстанциям, но тщетно. Наконец он сумел попасть к главе городского образовательного Олимпа, чуть ли не к самому министру среднего и высшего образования.