Текст книги "Из бездны с любовью"

Глава 17
Капитан размышляет

Лугин трудно сходился с людьми. Приятели по армии и университету жили в других городах. Он не любил мата, черного юмора, пошлых шуток. Еще в школе его коробило, когда мальчики из хороших семей строили из себя блатных. Если блатной – подломи магазин и садись в тюрьму. Отвечай за базар. А если ты чистоплюй, не лезь в авторитеты. Противно смотреть, как распивают бормотуху, морщась, будто алкаши. Хочешь быть алкашом – так и живи под мостом. Ясное дело, всех это раздражало, но задевать его опасались. Первый разряд по боксу не давал просто обменяться с ним парой оплеух, а драться до тюрьмы или до больницы никто не хотел. После армии он по стопам отца поступил на юридический и там тоже отличался от всех. Нет, он ходил на вечеринки, мог и выпить не меньше других, но все же его стеснялись, хотя и уважали – он был какой-то слишком правильный. Девушки, в которых он влюбился, в одну на первом, в другую на четвертом курсе, были красивые и умные, обе опытнее в любовных делах, чем он. Страсть его гасла от их спокойной уверенности, веселой независимости и полного отсутствия того, что он мечтал найти в женщине – застенчивую тихую нежность. Работал он теперь в мужском коллективе, немногочисленные сотрудницы все были замужем. Да и времени свободного не хватало. Если выпадал свободный вечер, он шел в спортивный зал или сидел дома и читал. Женщины появлялись в его жизни только на пару часов, иногда на вечер или на одну ночь. Он забывал их имена и лица сразу после расставания. Как-то они полетели с матерью отдыхать в Турцию. Вначале ему там очень понравилось. Прозрачная голубая вода моря и голубое небо с белыми облаками. Вокруг гостиницы был сад с темными бордовыми розами. Сладкий запах роз, горьковатый запах моря и сосен. Но на пляже лежали и сидели почти голые женщины, не стесняясь взглядов мужчин. И мать тоже разделась, выставив перед всеми свои чуть обвисшие бедра и плечи, бледную грудь. Его начало мутить, аромат темных роз показался тяжелым смрадом хлороформа, а лежаки с голыми телами – столами в судебном морге. Он с трудом выдержал неделю и, хотя и ездил с матерью иногда на курорты, ходил на пляжи по ночам и плавал в темноте, когда вокруг были только море, небо и звезды.

Лугин закрыл последнее дело и, достав чистый лист, принялся рисовать дерево исчезновений. Ему всегда помогали таблицы и схемы, и сейчас он тщательно рисовал ветки времени, на которых, как яблоки, висели детские имена, обведенные кружками. У каждого кружка он писал дату рождения, дату исчезновения и адрес. Макс Бургарт, пять лет; Артем Гараев, два года; Владимир Морянский, один год (найден в роддоме, подброшен неизвестными); Латиф Хадер, шесть лет. За тридцать лет в городе и области пропали более десяти тысяч детей, большинство – подростки, которые сами сбежали из дома. Маленькие дети пропадали во много раз реже и в девяти случаях из десяти находились. Живыми или погибшими. Из пропавших без вести детей Лугин отобрал четырех. Трое из них исчезли в одном районе, в радиусе восьмисот метров от Исаакия. Четвертый ребенок пропал в области. Лугин включил его в список потому, что этот мальчик, сын русской продавщицы и иракского студента, родился и постоянно проживал в Столярном переулке, тоже примерно в восьмистах метрах от Исаакия. После развода родителей он проводил лето у бабушки под Зеленогорском, где и пропал без вести. Никто, кроме Морянского, не был найден. Дети из семей разного достатка и разных национальностей. Первый из них исчез девятнадцатого июля тридцать три года назад – годовалый Вова Морянский. Через неделю после похищения его подбросили в роддом, где тогда работала Лана Васильевна. Через девять лет десятого июля пропал шестилетний Макс Бургарт, это было двадцать четыре года назад. Шестилетний Латиф Хадер исчез восьмого июля три года назад и двухлетний Артем шестого июля этого года. Сегодня пятнадцатое, прошла неделя с того дня, как он то ли упал в воду, то ли был похищен. А если старый маньяк притаился где-то совсем рядом, высматривает детей, как ястреб в небе? И скоро снова бросится камнем вниз…

Чай в стакане остыл. Лугин бросил в него ложку сахара и медленно размешал. Сахарные песчинки кружились, летели сверху по спирали на дно и таяли, не долетев, похожие на звезды в Галактике, для которой миллион лет как один миг.

Нужно начать с этого Морянского, подумал Павел. Хотя помнить он, конечно, ничего не может. Лугин открыл адресную базу. С появлением компьютеров работа полиции стала намного проще. Так, вот он. Тридцать четыре года. Холост. Образование высшее, искусствовед. Проживает по старому адресу, на Вознесенском, с родителями и младшей сестрой. Работает охранником… Интересно… Что это? Совпадение, случайность или в самом деле след? Морянский Владимир Александрович работает охранником в Доме ученых имени Горького. Дворцовая набережная, двадцать шесть.

Глава 18
Охранник

Владимир Александрович, Володя, охранник дворца своего тезки, сидел за дубовой стойкой у входа и смотрел восьмисотую серию телешоу «Леди и джентльмены». Шоу это шло ежедневно уже третий год и приносило стабильный доход обоим ведущим – женоподобному стилисту-визажисту Вольдемару Валентиновичу и мужеподобной свахе-гадалке Дарье Кирилловне. На экране гоготали, как гусыни, и клекотали, как мартышки, девицы и женщины постарше, закатывая одинаковые накрашенные глаза и выпучивая одинаковые, обведенные темным карандашом губы. В начале шоу их еще можно было различить, но стилист-визажист каждой из них сурово выносил приговор: по`шло, старо, малосексуально – и стая костлявых косметичек и парикмахерш набрасывалась на женщин, с визгом тащила их прочь, чтобы превратить в одинаковых клонов, чем-то неуловимо похожих на самого Вольдемара Валентиновича. Приведенное в гламурную норму стадо попадало во власть Дарьи Кирилловны, которая для каждой подбирала партнера на основании линий на ладонях и расположения планет. Мужчины были более разнообразны внешне, но одинаково и непроходимо глупы. Все происходящее на экране казалось адской насмешкой над любовью и красотой, особенно когда Володя переводил взгляд от кривляющихся «леди» на портреты великой княгини и ее дочерей, висевшие по бокам мраморной лестницы. Он испытывал к передаче сильнейшее отвращение, но смотрел ее ежедневно по двум причинам: во-первых, он сам был не женат и чисто теоретически примеривался к каждой участнице – пока она еще выглядела по-человечески, а во-вторых, шоу отвлекало его от назойливых мыслей именно тем, что сердило и раздражало.

«Комаромухи», как он для себя называл страшные мысли, мучили Володю с детства. Вдруг ни с того ни с сего в голове как будто кто-то говорил: «Сейчас погаснет солнце, и будет всегда темно». Или: «Дедушка и бабушка умрут». Комаромухи пищали, мигали в голове зеленоватым отблеском, приклеивались к другим мыслям и мешали думать. Помогало быстро качать головой, а лет к десяти Володя догадался, что комаромухи улетают, если считать. Что угодно считать – ступеньки, шаги, стаканы. Если посчитать правильно, комаромухи улетят и ничего плохого не случится. Некоторые числа ему нравились больше других. Нечетные были лучше четных. Самыми приятными были девять и три. Самыми неприятными – два и восемь. Например, по лестнице надо сделать только нечетное количество шагов, а если ступенек было, допустим, десять, Володя спускался и поднимался на последнюю ступеньку еще раз. Закрывая дверь, он дергал ручку трижды, и если случайно дергал больше, то приходилось дергать сначала. Читал он много, книги расставлял в строгом порядке, точно по размеру, справа налево, сначала большие, потом поменьше. Еда тоже была разной. Он любил сладости, изюм и простой хлеб. Но заставить его съесть хоть кусочек курицы или другой птицы было невозможно. Однажды он увидел на рынке мертвого желтого поросенка и с тех пор не соглашался есть мясо совсем. В школе он ни с кем не дружил, игры и разговоры мальчишек казались ему жестокими и глупыми, а девочки вообще были с другой планеты, непонятные существа. В последних классах он перестал ходить в школу. Родители сначала ругались, потом уговаривали, водили к врачам – бесполезно. Он закончил школу экстерном, поступил на заочное в институт культуры. Музейное дело привлекало прежде всего тем, что там не нужно было иметь дело с живыми людьми. После окончания института ему повезло устроиться в Русский музей, но вскоре его выгнали, потому что он раскладывал бумаги и расставлял картины, стремясь, чтобы все стояло и лежало в рядах и стопках слева направо точно по размеру.

В Дом ученых его взяли сразу. Владимир Александрович, или Володя, как его называли дома и на работе, спортсменом не был, но рост имел внушительный, в глаза никому не смотрел, пухлые губы надменно кривил – впечатление производил серьезное. Темные, почти черные, густые волосы шапкой прилегали к голове, спускались на лоб до самых бровей, тоже темных и густых. Работать охранником было легко, так как делать было решительно нечего. С утра до вечера Володя смотрел телевизор или играл на компьютере. Члены Дома ученых его не замечали и даже не здоровались, и он был этому только рад. Единственное, что отравляло его тихое пребывание за дубовым прилавком, была завхозиха – старая дева Антонина Петровна, маленькая, толстая и въедливая, как архивная мышь.

В то утро, когда завхозиха с выпученными глазами и зонтиком в руке пробежала мимо него к входной двери, он ее не заметил. В телевизоре как раз совершалось надругательство над очередной жертвой: полную девушку в синем платье стыдили, называли синим чулком и призывали к новому мировоззрению и отказу от предрассудков. Предрассудками в девушке было все: лишние килограммы, ненакрашенные глаза и губы, толстая золотая коса, а главное – застенчивый вид. Девушка нравилась Володе, она была светленькой, как его сестра, и с такими же чуть испуганными голубыми глазами. Он знал, что через несколько минут ее оголят и превратят в раскрашенную куклу, неотличимую от других кукол, и она начнет хихикать и кудахтать, подражая своим палачам. Но пока она все еще была милой и доброй, и Володя смотрел на нее и думал, что вот, наступит день, когда такая девушка придет сюда, в Дом ученых, и спросит: «Как записаться на экскурсию по дворцу?» Красивые девушки в самом деле приходили и спрашивали об экскурсиях, но все они были смешливые, говорили громко, заглядывали ему в глаза, и Володя коротко отвечал и отворачивался от них.

Завхозиха в тот странный день явилась через час, красная и растрепанная. Не взглянув на Володю, она тяжело затопала вверх по мраморной лестнице, волоча длинный зонтик за собой, как шпагу. Это было удивительно, потому что она редко проходила мимо, не дав Володе указания или сделав выговор за что-то. Глядя ей вслед, Володя краем глаза заметил, как в дверь вошла маленькая старушка с длинной собачкой. Собаки в Доме ученых были строго запрещены, и Володя приподнялся, чтобы вежливо сообщить об этом посетительнице. Но никого не увидел перед собой. И дверь в прихожую была закрыта. «Показалось. Наверное, отсвет от проехавшей машины…»

Володя открыл новую игру и через минуту обо всем забыл. Мир игры был лучше застывшего мира книг, наполненных чужими мыслями. В игре он чувствовал себя дома, где все было так, как хотелось ему. Ему, а не другим. Он строил и разрушал, убивал и оживлял, находил друзей и избавлялся от врагов. Он менял краски и звуки, зеленые тигры свистели, как соловьи, золотые лебеди пели человеческими голосами, и девушки в белых платьях, покрытые алыми покрывалами, обнимали их длинные шеи и улетали с ними вверх, к разноцветным звездам.

Глава 19
Психолог и полицейский

Павел и Лиза сидели в кабинете главного врача, друг напротив друга, за огромным письменным столом, на котором секретарша расставила сомнительной чистоты чашки с растворимым кофе и тарелки с засохшим печеньем. Альфред Степанович при начальстве и полиции всегда на всякий случай прибеднялся. Посередине стола восседало потрепанное бурое чучело совы, вытянув вперед длинные лапы. Запах дешевого кофе смешивался с запахом мокрого линолеума и хлорки. Из коридора доносились обычные для Гнезда звуки: рыдания, хохот, визг и ругательства. Павел смотрел на Лизу с любопытством. Он еще ни разу не встречал ее, хотя много о ней слышал. Жена знаменитого Островского, светская львица – работает в самом трудном судебном отделении и успевает в поликлинике консультировать невротиков. К ней на прием трудно попасть, говорят, она помогает лучше любых врачей. Выглядит совсем девочкой, худенькая, скромно одета – бордовая юбка ниже колен, розовая кофточка под горло, с длинным рукавом. Хотя, возможно, на ее вещах стоит клеймо какого-нибудь пройдохи от высокой моды…

Лиза тоже внимательно смотрела на Павла. Похож на викинга, плечи выпирают из пиджака, светлые рыжеватые волосы, глаза прозрачные, холодные, светло-синие. А кисти рук маленькие, даже изящные… необычно… особенно для сыщика…

Лугин начал беседу издалека. Нужно было создать доверительную атмосферу, расположить Лизу к себе.

– У вас благородная работа, Елизавета Юрьевна. Возвращать рассудок безумцам – чистое милосердие.

– Павел… Сергеевич. – Лиза усмехнулась и от этого почему-то стала выглядеть старше. – Задачи милосердия полярны. С одной стороны, надо подавать милостыню, с другой – не выкармливать трутней. Сумасшедшие живут за счет других. И любят жаловаться, как им тяжело и как им все должны.

– Это те, кто работать не может? На пенсию в самом деле непросто прожить…

– Их пенсии иногда больше зарплат психологов. Еще и родственникам хватает.

Какой низкий, чуть хрипловатый у нее голос, почти мальчишеский. Курит, наверное, как все они теперь…

– Но ведь несчастные не виноваты в том, что не могут сами себя прокормить?

– Почему же они несчастные? Те, кто ничего не понимает – самые счастливые. Они даже не знают, что живы. Ничего не боятся, не испытывают тоски и страха перед будущим. А те, кто что-то понимает – отлично умеют устраиваться за счет других. Это называется компенсация дефекта.

Павел погладил плюшевую сову. Она была теплой.

– Елизавета Юрьевна… признаюсь, меня тоже посещали подобные мысли, но ведь это… нехорошо. Нас с детства учат быть добрыми. Помогать страждущим. Знаете, как сказано: возлюби ближнего своего, как самого себя.

– То есть не больше себя.

– Интересное толкование!

– Единственно правильное. Безнравственно вредить себе ради других. Если все люди равны, значит, и равно должны нести тяготы жизни. Не можешь – знай свое место.

Павел смотрел на нее во все глаза. Нет, она не девчушка. Ей, возможно, уже под тридцать. Усталый взгляд, морщинки у губ.

– Где же их место, Елизавета Юрьевна?

– И об этом давно сказано. Придите, страждущие. Их место там. – И Лиза указала вверх, за окно, где клубились сизые облака.

«Шутит», – понял Лугин и приподнял брови, изображая ироническое удивление.

– Жестко… и смело!

– А зачем нам с вами притворяться? Наши занятия похожи – чистить мир от больных умов. Для этого, как говорил один ваш коллега, нужна холодная голова. Вы выглядите здравым человеком, без предрассудков. Хотя… и вам снятся кошмары, не правда ли?

С этими психологами нельзя забываться. Он пришел, чтобы допросить ее, а она за пять минут успела его смутить и вот уже задает личные вопросы. Лугин нахмурился и решил держаться официально, но почему-то сказал:

– Чаще всего снится поезд. Сначала рельсы только слегка покрыты водой, как после сильного ливня. Я сижу в вагоне, поезд едет и едет по воде, и вот мы на середине озера или моря, и уже не видно берега. И вдруг я понимаю, что под нами бездна. И поезд начинает тонуть…

– Вы желанный ребенок?

– Что?

– Родители хотели вас? Планировали ваше появление на свет?

– Ну… наверное…

– А вы узнайте точно. И сны эти прекратятся.

Серьезный, участливый взгляд. Добрая одноклассница, с которой можно не стесняться и говорить обо всем. Только что говорила безжалостно и холодно, а теперь вдруг снова стала юной девушкой. Тонкие руки лежат на столе вверх ладонями, словно она ждет, чтобы он дотронулся до них. Интересно, горячие они или холодные…

Павел тряхнул головой. Гипноз какой-то. Что за глупости он наговорил… Последние месяцы Лугин встречался с женщинами только на допросах. Эти женщины были неопрятными, грубыми, они ругались, кричали непристойности или угрюмо молчали.

– Вы очень одиноки? – спросила Лиза глубоким задушевным голосом, и Павел рассердился. Нет, он не поддастся на удочку хитрой психологини. Знаем мы их уловки, сами так умеем. Ишь, ладошки выставила, известный маневр…

Лиза улыбнулась и повернула руки, скрестив пальцы. Вспыхнуло золотистым пламенем кольцо.

– Извините, я забыла, что это вы должны задавать вопросы.

– Да, Елизавета Юрьевна, давайте перейдем к делу. Точнее, сразу к двум делам. Первое – ваша пациентка Гулия Гараева. Я прочитал заключение и ничего не понял. Считаете ли вы, что она могла утопить ребенка? Тело его до сих пор не найдено, хотя проведены большие поисковые работы в реке. Да и у берега там совсем мелко. Странная история. Является ли Гараева вменяемой по вашему мнению? Главный врач утверждает, что она не понимала, что делает, и сейчас также находится в состоянии суженного сознания. Но в вашем заключении этого нет.

– Я не нашла признаков психоза. Но диагноз ставит врач, а не психолог.

– То есть она вменяема и была вменяема?

– По моему мнению, да.

– И могла утопить или продать ребенка, осознавая характер и опасность своих действий?

– Да. Или бездействия – могла просто смотреть, как он тонет.

– Главный врач сообщил мне, что Гараева психически сильно травмирована исчезновением ребенка, выказывает признаки глубокого потрясения и горя.

– И что? У нас каждый месяц лечатся такие травмированные. Только что беседовала в этом кабинете с милой двадцатилетней блондинкой. Она сбросила дочку в мусоропровод. С четвертого этажа. Очень горюет, но тоже совершенно вменяема. Кстати, девочка осталась жива. Так что не совсем ясна причина горя – что не добила или вдруг пожалела.

– Я допрашивал Гараеву. Она повторяет историю о воронах с человеческими головами и накрашенными когтями. Разве бред не признак помешательства?

– Если это бред – да.

– А чем это может быть, кроме как бредом?

– Да чем угодно. Зрительной иллюзией от переутомления или алкоголя. Привычкой врать, чтобы получить желаемое. Или осознанным враньем, говоря по-вашему, дачей заведомо ложных показаний с целью сокрытия преступника, которым может быть она сама или, скажем, ее дружок.

– Почему ваш главврач другого мнения?

– Я не оцениваю мнений начальства. Впрочем, если хотите. Врачи заняты телом. Они забывают, что, кроме тела, есть душа, которая от греческого слова «психика» не становится яснее. Врачи не верят, что бывают души без тела или, скажем, вороны с маникюром.

Да она просто насмехается. Павел все сильнее раздражался.

– Ну, ворон там точно не было.

– Нас с вами там точно не было. Как мы можем быть уверены? В чем вообще мы можем быть уверены?

– Лично я уверен, что когда-то умру. Так же, как и все люди.

– Тысячи взрослых и детей исчезают каждый день, их так и не находят. Кто знает, умирают ли они? Или их забирают, скажем, пришельцы – и увозят на другие планеты живыми? Если вы никогда не видели ворон с кровавыми когтями, это не значит, что их нет.

– Вижу, что по логике у вас была пятерка. И риторике вас тоже обучали?

– Вы очень проницательны. Следователи всегда проницательны.

«Положить бы тебя на койку и плеткой», – вдруг подумал Павел и сам удивился своим мыслям.

– Перейдем ко второму делу. Оно относится к тому времени, когда вас здесь еще не было. Ирма Бургарт, тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года рождения, мать Макса Бургарта. Она лечилась в этой больнице сразу после его исчезновения, двадцать четыре года тому назад.

– Почему вы спрашиваете у меня? – Лиза достала тонкую черную сигарету и серебряную коробочку со спичками, чиркнула, прикурила.

– Вы сейчас занимаетесь похожим случаем. Снова пропажа ребенка, и снова мать сходит с ума и попадает сюда. Почитайте историю болезни Ирмы. Возможно, вы заметите еще какое-то сходство.

– Не представляю, где искать эти старые документы… Скорее всего, их просто нет, столько лет здесь ничего не хранится.

– Вы правы. Истории болезни хранятся не в больнице, а в архиве. Я там уже побывал.

Лугин открыл портфель и достал стопку бумаг в прозрачной папке. Ага, душеведы тоже способны удивляться. Приоткрыла рот (красивый у нее все-таки рот, припухший, как после долгого сна…), брови приподнялись и опустились, сердито сомкнувшись.

– Я очень занята… Впрочем, могу посмотреть вечером, дома.

– Буду благодарен. Это копии, так что, если потеряете, не страшно.

– Я никогда ничего не теряю. Мне можно идти?

– Спасибо за беседу, Елизавета Юрьевна. До встречи!

Лиза сухо кивнула и пошла к двери. Сутулится, а походка легкая, девчоночья. Где он мог ее видеть? Павел больше не сомневался, что они и раньше встречались и даже разговаривали. Ему был знаком звук ее голоса, низкого, густого, такой трудно забыть. Но где и когда? Точно не в Гнезде. Может, видел по телевизору вместе с ее знаменитым мужем? Надо почитать биографию.

Он закрыл портфель. У двери оглянулся и встретился взглядом с мертвой совой. Солнечный луч горел в ее стеклянных глазах, превратив их в пунцовые угольки… Во дворе было прохладно, моросил дождь, и ветер качал высокие старые клены. Скольких испуганных, измученных, уставших от душевной боли безумцев они повидали… век деревьев дольше века людей… сосны, кажется, могут стоять тысячелетиями… интересно, что было на этом месте тысячу лет тому назад? Он поднял голову и посмотрел в небо, подставив лицо холодной водяной пыли. Что-то такое странное мелькнуло в разговоре, неприятное… о чем и думать не хочется… Что она сказала? Сумасшедшим место на небе? И еще… солнечный луч в блестящих глазах чучела птицы… откуда он взялся? Тучи темным колпаком накрыли сад, и просвета между ними видно не было.