Текст книги "Плавильная лодочка. Карагандинская повесть"

– Малыш, komm, komm! – зычно звучит в голове девочки, а ей хочется тишины. Привычная с детства картинка – отец загоняет корову в сарай – стала черной.

Фридриху часто снится высокий каменный лес. Он задирает голову – шумят вершины деревьев, опускает – всюду камень. Фридрих ходит по лесу с поднятой головой и головокружением, просыпается от боли в шее. «Федор!» – окликает его черный великан. Стоит изменить ракурс, и вещь оживает. Имя этому лесу – Vertigo, головокружение. Фридрих никогда не видел поволжского леса. А тот действительно из камня, и почки деревьев в нем похожи на застывшие слезы.

Укрывая косы синим платком, Божья мамочка держит перед ним в старческих руках молочные реки с кисельными берегами. Белые-белые люди льются оттуда, приплясывая от усталости, текут, кланяются в пояс, умывают руки зацелованным воздухом. Их танец освящен словами.

– Величаем Тя, Пресвятая Дево, и чтим святых Твоих родителей, и всеславное славим рождество Твое. Дивно прозябшая, Ты самое чуткое ухо.

Марийка не жалуется. Никогда! Ее бабушка в Гларусе тайком разворачивала из мешковины Библию и читала ее ресницами и пальцами. Величальная и благодарственная молитвы выше покаянной и тем более просительной. Счастливая, бабушка улыбалась.

«Боженька, будь, пожалуйста, здоров! Боженька, пожалуйста, не плачь!» – молится на русском языке девочка, глядя Фридриху в рот. Он молится земле и корове, Марийка – стихам из его рта.

Его родная Макеевка оккупирована. Советские немцы как царственный гротескный младенец. С лицом Екатерины II, дитя возлежит на красной бархатной подушке. Две причудливые изумрудно-красные птицы смотрят ему в рот. В его пухлой ручке – цветы с розовыми лепестками, пеленки и чепец расшиты серебром. В жестком коконе возлежит он, пеленальщик постелил под ним горностаевую мантию. Не двинуться, не вздохнуть ребенку в серебре. Грубая рука пеленальщика похожа на кнут. Кокон пеленки как тигель, узкий, жарко-пламенный, графитовый мешок. Ребенок ждет рождения вовнутрь, повитуха бродит в его недрах.

Роза прячет черные косы за косынкой. Ретушированную фотографию в простенькой рамке отнесла в погреб, там прикопала ее землей. На снимке молодой мужчина в летной форме. Черноволосый, с выразительной линией длинных бровей. Ее брат Фридрих Дайтхе. 22 июня 1941 года он, боевой летчик, был в действующей армии. Роза знает, что брат сейчас воюет. Защищенная светлой фамилией своего мужа – Апостолов, Роза яркая, свободная на язык. «Мой брат Федя воюет», – говорит она знакомым, а те проходят мимо, передергивая плечами, сплевывая на загаженную войной землю. Жена Фридриха Женя о муже молчит, боится людского осуждения – испачкалась, выйдя замуж за немца. Мертвые летчики тоже воюют, мертвые российские немцы затыкают своими телами дыры в небе, чтобы для фашистских снарядов не было прямого воздушного коридора.

Бабочка родилась без крыльев. Бабочка родилась мертвой. Бабочка не родилась. Фридрих Дайтхе пасет коров в Караганде. Он родился.

Ранним утром Фридрих вдруг просыпается с резкой ненавистью к Сталину. Его психическое устройство как пружина. Когда напрягается, угнетается воздух вокруг него, он терпит. Конфликт зреет в подсознании, растет, его лавовое озеро – огромная плавильная лодочка. Попробуй выжить в ней, щенок, не поднимай горящей головы, не смей, спрячь голову в колени, забудь немецкий язык, Фридрих, забудь русский язык, Федор, выучи чужое имя. Марийка каждый день учит его языку поволжских немцев, уж больно забавен для нее его украинский немецкий. Исправляет его, смеется. Фридрих уже говорит вполне сносно, как ее поволжские земляки.

* * *

1941. 1766. 1942. 1980.

Домна войны кипит.

Карлы очень боятся солнца.

В воздухе растет колокольня из звуков молитвы. «Jesu, geh voran…»2121
  Иисусе, иди вперед (нем.).


[Закрыть]. Баржа чудовищно переполнена, смрад, холод, голодные, напуганные женщины пытаются успокоить голодных, напуганных детей. Мужчины, понурив головы, стальным голосом постоянно держат напев: «Jesu, geh voran…». Охранники молчат, не смеют перебить пение. Серебряные слова падают за борт, и ледяного моря становится меньше. Лиричный солист сжимается в кулак, немецкий язык тает у него во рту. Мужской голос возводит купол, доходит до языка колокола, любуется и устраняется, а песня висит в воздухе.

Во рту тепло, Бог кладет туда свои пальцы, с них капает мед. Иисус, иди вперед. Неси нас на своей ладони на родину. Сделай нас крепче, чтобы в самые тяжелые дни никогда не жаловаться на ношу.

Полуторагодовалая малышка на руках у Эльзы заходится в крике, у нее жар. Молодая мать громко рыдает. Муж ее подходит к ней, берет ребенка на руки: «Else, entehr uns nich, wein nich, sei stark, tu sing, liewer sing mit uns»2222
  Эльза, не позорь нас, не плачь, будь сильной, ты пой, лучше пой с нами (пер. с диалекта поволжских немцев).


[Закрыть]. Возле Эльзы прялка, кто-то добрый посоветовал ей взять ее с собой – вдруг в чужих краях прокормит.

Все времена вцепились друг в друга. Братья Христиан Август и Люка в 1766 году обнимаются, наконец соединившись в Гларусе; отец их Каспар молится в екатериненштадтском храме. У бабушки Розы под ларем с мукой Библия; она прячет паспорт со своей немецкой фамилией Дайтхе. Вечный 1941-й: огненный таран на механизированную колонну врага, весь экипаж Николая Гастелло остается в небе. В карагандинской степи отставшие от эшелона дуют на умирающие пальцы.

Где-то под чужой землей спят цверги, их дыхание еле слышно. Домна войны кипит. Карлы очень боятся солнца. Марийка не выше их ростом. Они звуки из детства. Бабушкин голос – теперь такая же реальность, как бороды гномов. Гларус – смеющееся селение. Караганда пахнет смертью. Марийка уже понимает, что Караганда любит ее, но ответить любовью девочка еще не умеет. Слишком многое нужно принять в этом странноприимном месте, чтобы полюбить его.

Марийке в школе иногда дают старую газету, одну на весь класс, и можно писать карандашом между строчек. Но это бывает редко. Дома девочка учится писать на запотевших стеклах. Бумаги и чернил нет. В домиках из дерна, в которых живут немцы, оконных стекол нет. И даже нет окон. В доме Лидии целых два окна. Весной и осенью на них, запотевших, можно писать. А зимой царапать по изморози.

Соседская девочка Сауле приносит в школу лепешки и курт. Голодная, Марийка хочет оставить кусочек Лидии, но, увы, и он быстро исчезает во рту.

И Савельевы – хорошие соседи. У их шестилетней Моти есть калоши. Марийка и Мотя бегут к школе: под ногами хлюпает мартовская грязь, улица насквозь промокла. Сто шагов Мотя бежит в своих калошах на босу ногу, потом разувается, отдает калоши Марийке и босиком бежит рядом. Замерзшие, грязные ножки девочек в безропотных калошах.

Пальчики Марийки немеют от холода стекла. Стираешь написанное слово и ждешь, когда стекло опять запотеет. Русские буквы горделивые и надежные. Они ставят руки в боки, над ними крыша. Девочка помнит, как выглядят немецкие буквы, они для нее милее и привычнее, но писать их сейчас нельзя.

Марийка может записать уже много русских слов. Она чертит пальчиком: карагандинка. Но стирает это слово. Оно глупая игрушка, шелуха. Девочка слышала его от Мотиной мамы: странное слово режет слух и язык. Марийке кажется, что оно не стирается со стекла. Кто-то невидимый пишет его на другой стороне стекла. Девочка злится, долго трет пальчиками скользкую, упрямую поверхность. Она ощупывает себя руками, озирается по сторонам. Нет, она не в Гларусе, она в Караганде.

Муж Эльзы поет, Иисус держит руку на его горячем лбу. Охранник требует опустить ребенка в воду. Эльза упорствует – нет, нет, ни за что! – и мертвой хваткой держит в руках умершую девочку.

* * *

2013. 1766.

Люка, как и другие, – беглец.

Человек с капельками пота на лбу.

Девочка Марийка – семечко. Его обронили в землю двести пятьдесят лет назад, во времена Екатерины, но проросло оно недавно.

Предкам Марийки было нелегко. С эмигрантами не церемонятся. На них кричат, их толкают. Их притесняют уже на германской земле. Спина эмигранта покрыта струпьями косых взглядов. Для переселения не создано нормальных условий. Ничего не организовано. Люди нередко сами идут в порт Любек и записываются в колонисты.

В портовом столпотворении встревоженный Люка постоянно окликает своих жену и детей по именам: «Hanna! Paul! Maria! Klara! Mir fahre nach Russland, isch pin drbei»2323
  Ханна! Пауль! Мария! Клара! Мы едем в Россию, я рядом (пер. с нем. второй половины XVIII в.).


[Закрыть]. Он боится, что близкие растворятся в толпе. Дети задирают головы к отцу. Растерянная Ханна покорно смотрит на мужа, она толком не знает, что делать. Несколько недель назад отсюда отбыл Христиан Август с семьей, старший брат Люки, он забрал с собой старого отца.

В России с переселенцами тоже небрежны и недружелюбны. Они как пересаженные колосья, а новая земля ждет зерна, а не колоса. Зернам, рожденным от этих колосьев, будет легче? Время пророчески смеется, ему вторят земляные черви духов. Императрица пригласила в Россию иностранцев, и в первую очередь своих соплеменников – ответственных, трудолюбивых, аккуратных. Но не лично же она принимает каждого из них! Только единицы из переселенцев увидели ее лично.

Люка, как и другие, – беглец. Через полтора месяца он станет человеком с капельками пота на лбу.

Хороший кусок российской земли получит имя Биберштайн. Затем превратится в Гларус2424
  В разное время у колонии были разные названия: Гларус, Биберштайн, Сердинский, Георгиевское, Георгиевка.


[Закрыть]. К тому времени немцы уже станут российскими немцами.

Когда в будущий Гларус приехали первые жители – двадцать пять семей из Дессау, Вюртемберга и Дармштадта, здесь была лишь невспаханная земля. Она томилась в желании рожать, но боялась иноземных рук и непривычного острия плуга. Немцы добрались сюда на пределе сил, изможденными, трое переселенцев в дороге умерли. Среди них – старший сын Люки, пятилетний Пауль. Беловолосый мальчик с большими веками ангела.

Из Ораниенбаума через Москву Люка идет за обозом в Поволжье. Пауль заболел уже на подходе к Гларусу – поднялась температура, открылась рвота. Ангел лежит на обозе, Люка держит сына за руку, поет ему песни и упорно идет рядом. В какой-то момент он чувствует – рука ребенка неживая. Он трясет мальчика за плечи, голова Пауля запрокидывается назад. Обоз приближается к конечной точке. С такой утратой невозможно смириться. Переехать в Россию, потеряв ребенка. Люка плачет, отворачиваясь от жены и двух дочек, немо выкрикивает в небо проклятья.

Пауль не выдержал изнуряющей дороги. Десять дней на судне. Подводой в Ораниенбаум. Потом в Поволжье: Петергоф – Новгород – Тверь – Москва – Рязань – Пенза – Петровск – Саратов.

Человек с капельками пота на лбу робко осматривается, трет русскую землю между пальцами, просыпая ее, рассматривая на свет. Люка хоронит своего ребенка. Маленькое тело ложится в землю в грубом занозистом гробу. Веки синие, под глазами темные болотца слез.

Земля, принявшая в себя Пауля, не хочет быть родной. Она сопротивляется, а человек ее желает. Он дарит ей свои руки и умения. Человек с капельками пота на лбу. Люка Зигфрид.

* * *

1941.

Удар под дых изнутри его существа.

В Караганде Фридрих молчит.

Пройти огонь, воду и медные трубы легче, чем вертикальный самолет Фридриха. Он не взвешивает доброту, не отмеривает ее. Когда ему приятен человек – будь то женщина или мужчина,  – Фридрих трогательно возвеличивает его, задаривает душевными и материальными подарками, старается всегда поддержать, быть готовым помочь. При этом сам он умаляется. По опыту Фридрих уже знает, что даже хороший человек через малое время становится истеричным пассажиром такого вертикального самолета. Ведь он еще не заслужил хорошего отношения, а уже удобно сидит на небесной высоте и золотая рыбка у него на посылках. Люди не благодарят, гневаются, хлопают дверьми. Упрекают, звонко кричат, порой визжат. Наконец Фридрих затыкает уши и уходит. А обласканные люди возвращаются. За ним по пятам ходят уже несколько десятков «обделенных», упавших с вертикального самолета. Даже в Караганде, в ссылке, он уже нашел нескольких «благодарных».

Может, необходимость разреживать слова и эмоции в плотности грубого времени теперь его – мужской! – путь, рутинный, дремотный путь вышивальщицы? Путь открытой души, чья пища – только аскеза и ощущение удара под дых. Человек раскрывается и ждет немного ровного тепла, спокойного насыщения световой энергетикой. А ему, не понаслышке знающему боль, предлагают быть холодным, немым, видящим только себя.

Падающий самолет похож и не похож на падающий с дерева лист: сначала машина воспроизводит движения листа, но затем разваливается на куски, в то время как лист целиком прижимается к земле. Фридриху часто снится дрожь самолета. Она – срыв потока с крыла – сигнал тревоги: самолет вот-вот упадет.

Его арестовали ночью, пригнули к земле, почти не дав одеться, и, голого по пояс, повели к машине. Он пытался выпрямиться, его ударили по голове. Фридрих увидел в этот момент, как в прозрачную кабину его боевого самолета врезаются шаровые молнии, растекаясь причудливыми деревцами. Так и метафоры порой болезненно прорастали в его творческой глубине, одеваясь в слова, только удар под дых тогда был изнутри его существа, а не снаружи.

В Караганде Фридрих потерял речь. Писателю, чтобы сказать, что он больше не будет писать, нужно начать писать. Иначе вырастет дело  – отсечь пальцы, сжечь рукописи, сойти с ума. Просто перестать писать и начать жить – не получится. Плати увечьем, уродством, немощью. Плати за золотую пыльцу с крыльев бабочки на твоих пальцах, за блаженное ощупывание языком немоты в собственном рту, за зацелованный воздух. Крошечная взлетная полоса набегает на пилота, расширяется, не он, а она приближается к нему, он центр… Так же набегает и облако, когда, встав в вираж, пилот обходит его, не покидая отведенную для пилотажа зону.

Оптика людей настолько искажена, что они видят вместо цветка каменный звериный оскал. Сталин показал это в лилипутской мистерии великанов. Фридрих видел небо и знает точки на земле, откуда можно его увидеть.

А дымы из труб, когда ветер, – для летчика горизонтальные прямые линии.

* * *

1930.

Ты исчезнешь, Белополье, и карта протрется в твоей точке.

Господь мой, маленький мой Господь.

Село Лилиенфельд прячется в овраге, оно ребенок, заснувший посреди острого жнивья, словно на пуховом одеяле. Дитя сморилось, нежные веки тяжелы. Детская сетчатка целует небосвод, цветы, грибницы у толстых корней. Ты исчезнешь, Белополье, и карта протрется в твоей точке; у тебя несколько имен – Лилиенфельд, Lilienfeld, Белополье, но они не удержат тебя на бумаге земли. Как ты всегда пригоже, медоносное село, как греешь темечко о нежный бок солнца, как щедро льешь молоко на свои плечи!

Лидия почти не помнит дня выселения из родного села. Память скукожилась. Вот ее бабушка Ирма, укрытая плотным серым платком, лежит на лавке в сиротеющем доме. Старая женщина очень боится дороги. Уже задолго до того, как поползли слухи, что могут выселить, Ирма почти перестает спать и есть. Ее мутит от запаха еды, она худеет, глаза проваливаются. Ночью, уйдя в недолгий сон, бабушка вдруг быстро просыпается, вздрагивает всем телом и громко дышит от страха. Несколько секунд Ирма бездумно всматривается в черноту окна, затем садится на лавку и тихонько воет, обхватив себя руками, пытаясь убаюкать…

Утро плачет. В проснувшемся доме розовеет. Убрав волосы под платок, Лидия открывает окно. Слышно, как отец и мама возятся на хозяйственном дворе, громко переговариваются. На печке варится тыквенная каша, на столе лежит нарезанный к обеду хлеб. Каша – маленькое оранжевое солнце в круглом казанке. На кухоньку проходит красный офицер, снимает свою фуражку, мнет ее в руках. Он деликатен, но исхудавшая бабушка в панике бросается к столу, кидая куски хлеба в свой фартук, кричит, всплескивает руками, хлеб падает, бабушка опускается на колени, собирая его. Изнеможенная, она валится на пол, кричит. Ее никто не поднимает.

– Есть тут не глухие? По-русски-то говорите? – уже злится офицер. – Я соберу вас в дорогу, скажу, какие вещи взять, какие бросить.

Бабушка не понимает по-русски. Входят мама и отец, у мамы лицо в слезах, отец смотрит в землю.

– Режьте кабанчика, уток, возьмете с собой немного мяса, – приказывает офицер. Ему неловко не от ужаса происходящего, а от собственной доброты.

– Утки уплыли на середину реки, товарищ майор, – отвечает отец на искусственном русском, с трудом подбирая слова.

Лидия испуганно смотрит на бабушку, а сама держит руки на животе, вслух разговаривая с ребенком внутри нее. Виктор сидит на лавке, безвольно опустив сильные, красивые руки. Жена ему неприятна, она напоминает толстую, даже жирную пчелу, с утра до вечера носящую свое благородное тело по делам, по делам… А отец ее – пасечника, хитрого пасечника, любящего церковные книги.

Er liebte Bücher, Bienen und Gesang…2525
  Использована строка из стихотворения российско-немецкого поэта Герберта Генке «Mein Vater» («Мой отец»): «Он любил книги, пчел и песнопения…» (нем.).


[Закрыть]

«Господь мой, маленький мой Господь, как я мог жениться на этой кулачке, вот, дурак, додумался до этого», – в отчаянии сжимает кулаки Виктор. Бабушка вдруг успокаивается, поднимается на ноги, кладет в рот кусочек хлеба и медленно жует. Младенец, почти оформившийся младенец с алыми пяточками и слабой шеей трогается в сторону своей родины. Три ветряка с грохотом падают оземь, кланяясь осиротевшему лоскуту земли. И только лютеранская церковь стоит невидима, как и прежде.

Лидия кружит вокруг дома и вдруг замечает, что бабушка бросает в колодец платки и полотенца, ножи и сковородки. У колодца горка утвари. Глиняные горшки раскалываются, падая под ноги Ирме.

* * *

1769.

Иисусе, ты присылал нам лодки цвета воды.

Ты родился, младенец?

Журавль колодца волнуется. Что с ним? Люке снится пожар за окном. Спящий, в тугих пеленках забытья, он рад, что это лишь сон. Но вот уши проснувшегося Люки резко прислушиваются к ночи на улице, дышит его нос. Огонь громок, едок дым. Взгляд в окно – дом Христиана Августа горит!

Вся деревня здесь. Дом горит, похожий на болезненный алый шрам. Злое солнце рвется изнутри жилища.

– Christian August! Bruhder, mei Bruhder! – зычно кричит Люка. – Allmächtliche, Antwort, wo pist Tu?2626
  Христиан Август! Брат, мой брат! Господи, ответь, где ты? (пер. с нем. второй половины XVIII в.).


[Закрыть]

Соседи носят ведрами воду, они здесь уже, видно, давно. Как же Люка так преступно заспался! Ему плохо, ему мерещится, что возвращается Пауль, даже во рту жарко от горя – к брату пришла беда – и радости – обнять сына. Но откуда взяться Паулю? Могилка его на самой окраине Гларуса, мальчику не выбраться из не ставшей родной земли. Крохотный племянник Люки, двухмесячный Каспар с родинкой на лбу, лежит в зыбке в саду – родители успели его вынести из дома, а сами вернулись спасать утварь. Люка громко зовет свою жену Ханну, та, вскрикнув от страха, а потом замурлыкав над ребенком, уносит его, спящего, к ним домой.

Амбар и сарай пристроены к дому, весь длинный дом горит. Надо выгнать скотину, как можно скорее открыть двери в сарае. Но мысль о брате гонит Люку в дом. Чует сердце, что Христиан Август там. Ох, новенький дом из пяти стен, рублен в угол, пять окон, пять ослепших от красного цвета окон и деревянные гвозди – вы все застряли в глотке Христиана Августа, немая домна его глотки раскалена, лодка, лодка цвета огня. А помнишь, Иисусе, ты присылал нам лодки цвета воды, и в них, невидимых, сидели младенцы, и лежала снедь, и наши руки там были, упрямые руки колонистов, и в каждой из них покоилась горсть жирной русской земли. Русские умельцы строили нам дома, крыли их лубом, камышом и соломой, а мы сразу выпиливали слуховое окошко, заботились о лестнице на крышу, ставили затворы на двери. И печи, жаркие печи клали только наши мастера.

Ржаная солома тугими снопами устилала крышу, она и разгорелась до небес. С огромным стучащим сердцем в груди Люка бросается в горящий дом, слышит голос брата в круглом погребе, ошалело зовет его на улицу. Но Христиан Август и его жена Эфа оглохли. Главное их сокровище наскоро прощается с ними, и только его голос они слышат сейчас. Дом уже садится на корточки, кричит криком. Как не слышать его? Люка хватает брата за плечи и пытается его вытащить из погреба. Христиан Август не сопротивляется – да и погреб уже неглубок, набит спасенными вещами. Усадив брата на скамью в кухне, Люка бросается в спальню – там суетится Эфа, складывая в мешки одежду, постель, ее глаза безумны. Начинают рушиться балки. С обгоревшими волосами Люка выбегает из дома и ложится на землю, воя от беспомощности и страха. Горе потерять сына, горе потерять брата, кто, кто следующий из его семьи ляжет в прожорливый Гларус?

Картинка дома Христиана Августа на мгновение вспыхивает в памяти Люки – синей масляной краской покрашен фасад, резные цветы на калитке – и скукоживается, умаляется, исчезает. Рига и сушилка у рухнувшего дома из пепла. Не дыши, ветер, давай помолимся большой печи на заднем дворе, корм для свиней на ней обуглился, а сами свиньи так и не вышли из дверей, в которых две половинки, верхняя и нижняя, ни скотине не выйти, ни домашней птице не попасть внутрь. Крепкие, крепкие двери из пепла.

А в доме Люки улыбается младенец Каспар, испуганные Ханна и девочки целуют ему пяточки. «Mamaje, er is den Paul soh ähnlich, des is soh?»2727
  Мамочка, как он похож на Пауля, правда? (пер. с нем. второй половины XVIII в.).


[Закрыть] – у девочек горят глаза, в них отразился дом в пожаре, дом-покойник, убийца. Ты родился, младенец? Еще нет, что вы, еще много добрых рук протянуто ко мне. Я появлюсь на свет, когда буду совершенно один.

* * *

1769.

Она как невеста ждала на ложе Люку.

Ты больно взял меня за ключицу и сказал: не смей.

Самое светлое окно открыто! Младенец Каспар лежит рядом с трехмесячной дочкой Люки и Ханны. У ног их бегает другая дочка, полуторагодовалая Эфа. Они обе родились после Пауля, чтобы залатать дыру от него, но так не бывает. Люка радовался, что вслед за их Урсулой у брата родился долгожданный первенец – Зигфриды врастали в Гларус. Росло дерево, пели его пальцы. Каспар был очень похож на Пауля.

Ханна не надышится на мальчика. Сын! Сыночек! Мать троих детей, она как невеста ждала на ложе Люку, целовала ему руки, гладила его длинные белокурые волосы, собранные в хвост, литые аккуратные плечи. Конечно, она хотела не дочку, а именно сына, и даже имя ему приготовила – Пауль. Страшная участь ждала бы это дитя – жить чужой жизнью. Не дал Господь ему родиться. Когда к ее измученным глазам поднесли новорожденную девочку, она с укоризной посмотрела на мужа. Тот сидел вдалеке, больше, чем Ханна, уставший от ее непростых родов. Через год с небольшим снова родилась дочь.

А тут мальчишка с другим именем, племянник мужа, сиротка. Сын. Это нежданное материнство придало ей силы. «Awer nich tu hast ihn gebääre, Hanna»2828
  Не ты же его рожала, Ханна (пер. с нем. второй половины XVIII в.).


[Закрыть], – изумляются соседки. «Doch, isch»2929
  Его рожала я (пер. с нем. второй половины XVIII в.).


[Закрыть].

Люка тоже рад. И тому, что Ханна так приняла сына его погибшего брата, и тому, что в доме теперь есть сын. Ханна хорошеет. Помнишь, Люка, мы ходили после свадьбы к посаженной матери, и она накормила нас Glückssuppe3030
  «Счастливый суп» (нем.).


[Закрыть]. Ты набирал в ложку картошку и морковку из своей тарелки и клал мне в рот. Молодые, мы хохотали до упаду – кто, кто из нас будет счастливее другого? Кто съест больше счастья? Не в ту ли ночь мы зачали с тобой Пауля? Когда он ушел, я билась головой о стену и кричала, что всегда была доброй прихожанкой, а Господь так жесток ко мне! Ты больно взял меня за ключицу и сказал: не смей. Я запрещаю тебе, женщина. Послушай меня. Люди, которые ждут благодарности за свои добрые поступки, хитры и эгоистичны. Я сторонюсь их. Будьте человечны, отзывчивы, и тогда будете порой по-настоящему счастливы. Ты ждешь благодарности Божьей? Он должен быть тебе благодарен за то, что позволил обратиться к Нему с молитвой? За то, что даровал тебе жизнь? Еще за что Он обязан благодарить тебя? Опомнись. Я и сам грешен, кричал на Небо. Ханна, жена моя, ты человек сочувствующий и человек дарующий, ты поддерживала меня в самых трудных ситуациях, но, если ты будешь роптать на Бога, я уйду. Ты занята в поле, на гумне, за ткацким станком, прялкой, у колыбели, у печи, иди и выполняй работу молитвы, трудолюбивая пчела. Не будет нам с тобой оправдания в обвинении Господа.

Как и нет никому оправдания в не-участии. Его просто нет. Увидел горе – помоги. Ты не живешь в минуты не-сострадания, если проходишь мимо страждущего. Перестаешь быть человеком.

Каспар сияет. Довольный, он сосет левую грудь Ханны, а Урсула правую. Столько солнца льется в окно! Люка строит новый дом на месте сгоревшего дома брата. Тяжесть его сердечной мышцы после гибели брата никогда не обретет былую легкость, но маленький Каспар бережно держит отцовское сердце, любуясь им, пряча в своей колыбели.

* * *

1914.

Бросьте мне с неба лодку, пусть она вывернется наизнанку в воздухе и упадет на днище! Пусть упадет на живот!

Как кусок почвы, ангел встает и уходит в проем неба.

Если с одного берега реки окликнуть своего родственника на другом берегу, он ответит из окон храма, колокола которого на речном дне беззвучно плачут в разлуке со слышащим.

То Волга. А Кривой Торец шумит, неширокий: он то каменный, то неторопливый. Горюет раскаленное дно, уснули берега.

Украина – жирная земля. Она умеет рожать красивых людей.

Как куколка на указательном пальце, Роза бойкая и заметная. Небольшого роста, круглолицая, в толстую косу заплетены длинные черные волосы. Именно ей, любопытной, достается плеткой от батьки Махно, проскакавшего по улице и от нечего делать стеганувшего попавшуюся под руку девчонку. Удар его плетки еще тает в воздухе, плечо горит, а Роза, стиснув зубы, бежит вслед за всадником, словно прося еще под раздачу. Но он уже исчез. Воздух, тень окрика, угасший свист плетки. Каменные перекаты.

В белой муке, труженик, мускулистый ангел сидит у оврага, его длинные, бесконечные руки раскинуты по земле, глаза смотрят вовнутрь. Рушится хрусталь; сколоты, звенят дни. Всюду взвесь, бред. Больно спеленутый младенец заходится в крике. Люди! Бросьте мне с неба лодку, пусть она вывернется наизнанку в воздухе и упадет на днище! Пусть упадет на живот! Знает ли ангел эту глубокую точку в ритме, эту вмятину на собственной переносице, прыжок в рыхлую землю? На его лице семь печатей. Ему ли зализывать раны детям, развешивать грубые холстины и пеленки на непросохшем небе, вить свитки? Ему.

Роза сама еще дитя, но ее отдали в няньки к новорожденному. С той поры ее образование и остановилось на четырех классах и одном коридоре. Пока ребенок днем спит, Розу иногда отпускают на часок, и она убегает в школу. Девочка слушает у дверей спокойную речь учителя, но понимает с каждым разом все меньше и меньше. И русский для нее не родной (в семье-то говорят по-немецки), и урывки знаний дарят лишь зуд, толчки.

Макеевка – настолько живой, неравнодушный городок, что власти боятся – все рабочие, как стаи мух, слетятся к красным. Местный отряд рудничных рабочих хорошо известен в самом Киеве. Ах, Роза, Роза, цветные лоскутки в волосах, маленькие руки. Живущий на небе растет из-под земли, дым уходит в синь. Как кусок почвы, ангел встает и уходит в проем неба, корни свисают с его локтей, корчатся разбуженные им духи земли. Фридрих узнает вкус неба. Поверни голову, летчик, увидишь, как шествует сильное существо. Хватаясь за волосы, ангел размыкается, и тысячи гонимых проходят в его глотку, создавая столпотворение, пробуя стены на вкус. Руки матери и младенец пока разлучены.

Учитель открывает дверь. «На!» – говорит он с грустью. Книга! Девочка прячет ее за пазуху и жадно глядит в большие глаза учителя, словно собачка, которая побыстрее зарывает в землю подачку в ожидании новой. Дверь закрывается.

Волнуется Розина кровь с молоком; просится к оврагу, хочет сразиться с ангелом, прижимаясь к небу. Роза бежит со всех ног, но ангел уже снялся с места. Девочка копает землю, глядя в небо. У матери и отца их семеро. Семеро ртов, четырнадцать языков. Старшие дети хорошо говорят на русском, и Роза говорит бегло, но с сильным немецким акцентом. Она сбережет его до конца своих дней.

* * *

1979.

Отец возится с землей.

На столе готовый штрудель в глубоком синем блюде, пар над ним.

Дом на самой окраине Транспортного цеха, на двух хозяев: у Зигфридов синие ставни, у Бекеновых зеленые. На следующий год наоборот, хотя красят, не сговариваясь.

Бабушка замешивает тесто. У Ани и Йоханны слюнки текут! Баба Роза называет это блюдо «штрудель», но соседка, старенькая тетя Паулина, поправляет ее – викелклейс, Роза, или на кислом-то тесте хейфеклейс, а штрудель, Роза, сладкий! Бабушка сердится – с ума ты выжила, Паулина, это штрудель! И вообще – говори по-русски, здесь мои внучки, в советской стране живем. Мягкое тесто раскатывается на тонкие большие блины, они целиком смазываются подсолнечным маслом и сворачиваются в длинные рулеты. Кусочки этого рулета Роза кладет на кубики картошки – она уже тушится в большом казанке. В тающем сливочном масле растет тесто под закрытой крышкой. «Дальше Караганды не сошлют», – бормочет Роза, закидывая кухонное полотенце на плечо. Радио тихонько рассказывает «Судьбу человека», актер читает с надрывом, полушепотом, слышно каждое слово.

Дядя Эдик и его старший сын Костя балагурят, а баба Роза на них не надышится. Сын и внук приехали ее навестить.

– Ань, ты где? – кричит Костя. – Кого ты любишь больше – бабу Розу или бабу Марийку?

Анютка вбегает на кухню и с ходу:

– Конечно, бабу Розу, у нее штрудли без капусты и мяса!

– А ты, Иванка? – ведь близняшка Ани уже тут как тут.

– Я больше люблю бабу Марийку, папа похож на нее, и я тоже. Мы немцы.

– И баба Роза – немка!

Йоханна смущенно опускает ресницы, смотрит в пол. Черноволосая красавица Роза подходит к ней, гладит внучку по золотой, цвета луковицы голове.

Мама режет лук. А пальцы ее в синих полосках краски (недавно красила ставни), и Анины щеки тоже. Одна из яблонь, перегнувшись через забор, плодоносит в огород к Бекеновым, яблоки ее нежны. Выйдешь из дома, впереди барак с огромным тополем, а за ним терриконы двенадцатой шахты, виадук, по нему идут машины и редкие автобусы в Старый город. До школы минут десять проселочной дорогой вглубь поселка. А у бабы Марийки крайний дом в другом конце Транспортного цеха, до него полчаса: внутри там такой порядок и стерильная чистота, что хочется разуться, особенно если ты босиком.

А если сесть на автобус, то доедешь до автостанции, а оттуда в Темиртау, в Немецкий драматический театр. Отец трижды возил девчонок только на «Кота в сапогах». «Rihre ti Nauschniki nich an! Heer, heer tei Muttersprahch!»3131
  Не трогай наушники! Слушай, слушай родной язык! (пер. с диалекта поволжских немцев).


[Закрыть] – забирал он у них наушники, из которых лился русский перевод.

* * *

1979.

Отец как маленькая, мускулистая пчела.

Он не знает ни обиды, ни боли.

Шестилетняя Аня всюду ходит по пятам за отцом, а это не так и просто. Отец как маленькая, мускулистая пчела. Он всегда что-то строит – летнюю кухню, сарай – или ремонтирует дом и хозяйственные постройки, или возится с землей. «Скрепер!» – кричит глазастый отец, завидев машину еще на трассе, и бежит к калитке в кирзовых сапогах встречать землю. Скрепер привозит отцу все новые срезы земли, Аня уже привыкла к железному чудищу и к его необычному имени. Машина пышет железным жаром и словно ест сама себя. Огромный желто-черный кузнечик, сколько локтей и колен!