Текст книги "Плавильная лодочка. Карагандинская повесть"

Щедрый скрепер сыплет землю у ворот. Отец настилает широкие доски через двор и по ним на самодельной тачке возит в огород навоз. Земляное тело возле дома рождает и рождает, отец – повитуха. Рядом с домом снесли больничный корпус, отец все заглядывал за забор, мерил землю взглядом мечтательного колониста и, наконец убедившись, что пустырь застраивать не будут, начал переносить забор. Огород увеличился втрое. Теперь у самой калитки – грядки клубники, чуть дальше растут огурцы, сладкий перец, редиска, чеснок, возле вагонетки – помидоры, помидоры, помидоры, а на новой, «отвоеванной» у бывшей больницы территории, за старой межой – широкая плантация с картофелем. Между грядками трава и укроп, прополка на Ане и Йоханне. Всюду бочки с водой для полива, одну из них отец раздобыл на лесном складе, уронил ее там на ногу, но вез домой на тачке и бочку, и Аню, а девочка все спрыгивала, забегала вперед, задирая к нему лицо, просила: «Пап, а давай я повезу тачку, у тебя же нога…». В жаркие дни Аня и Йоханна залезают в теплую, чуть илистую и ржавую воду в бочках на разных концах огорода и перекликаются между собой.

Отец никогда ни на что не жалуется. Он не знает ни обиды, ни боли.

Лес прижался к реке. Здесь дети и взрослые. Больно ступать по осенним листьям, будто идешь по пальцам. Бог поджимает пальцы ног внутри сухих глиняных башмаков, но жесткая глина ползет за его движением, съедая воздух, пробуя все на пути на вкус. В доме своего языка хорошо! Бродит в сибирских цветах по пояс девочка Оля Мартенс, невестятся на советской немецкой алтайской земле девушки Нина Лютцов и Лиза Граф. Баба Марийка и баба Роза говорят между собой на диалекте поволжских и украинских немцев, не понимают друг друга, злятся и переходят на ломаный русский.

Аня садится близко-близко к бабушке Розе и смотрит ей прямо в лицо, на скобку ее всегда опечаленного рта (губ почти нет, они словно высохли), ждет пауз между предложениями или словами. Когда бабушка замолкает, тишина становится сладкой, зрелой, наливающейся новизной. Девочка запомнит именно паузы. В них, как в круглых зародышах зверей, свернулись сказки и мифы о Гражданской войне. Поднимая руки вверх, девочка встает, делает шажок и словно наступает на траву лебеду: бабушка варила из нее суп в Гражданскую войну, трава выросла большая-пребольшая. Зажмуриваясь, девочка идет вперед и… оказывается в чаще из рослых растений. Испугавшись, Аня смотрит вверх, на их макушки. Лебеда или деревья? Руки из манны опускаются на голову девочки.

На столе готовый штрудель в глубоком синем блюде, пар над ним. Картошечка в сливочном масле на дне, пышное дышащее тесто. Мама, побольше клади мне, полную тарелку с горкой, и дай мне большую ложку!

* * *

2017. 1942.

Она узнает эту мелодию всюду, тонкую нитку рая, ложе семечка в созревшей ягоде.

Трир, рожденный во время восхода солнца, ты всегда утро.

В детстве он рос рядом с прабабушкой, а она жила еще при лучине, и иногда Кирилл всерьез говорит «вздуй свет», «я жадую тебя для других». Русский мужчина. Русский язык. Русская земля. Хозяин земли русской.

– Я сильно скучаю, – пишет Аня.

– Я сильнее, – отвечает Кирилл.

Только он может так поддержать.

Для его сообщений у Ани в телефоне особая мелодия, долгая, одна тема повторяется трижды. Когда раздается этот звоночек, а раздается он, к счастью, часто, Аня сначала прикладывает телефон к уху, тихонько садится и слушает, как все поет внутри. Она узнает эту мелодию всюду, тонкую нитку рая, ложе семечка в созревшей ягоде.

Сегодня Аня не рассчитывает времени и прибегает на встречу чуть раньше. Кирилл должен появиться через пару минут, и Аня, предвкушая, поворачивается лицом к колонне в метро, чтобы заглянуть в мобильный и еще раз посмотреть сообщения от него. И тут ее словно горячей волной сносит с места, это он с разбегу обнимает ее и, сильный, крепкий, ведет за собой. Забыть такое невозможно. Его нежная власть – как отдельная личность, ее пальцы уже убирают прядь Аниных волос за ухо, губы подтрунивают над ее смешным капюшоном, глаза щурятся прямо в Анино лицо.

Аня почти не ест при Кирилле. А он готовится ко встречам. Пробует накормить ее пловом, тыквенной кашей, шарлоткой, кексом, медом, яблоками, мандаринами, не зная, как угостить, накормить ее. Обеспокоенно вопрошая взглядом, спрашивает, почему она не ест. В его руках ей хорошо. Аня ничуть не устала, но взволнованно дышит, закрывает руками грудь, длинные волосы падают ей на лицо. Он не знает, как успокоить ее, ласково смотрит на нее и говорит: «Ты сейчас похожа на мою маленькую нежную дочку. Просто обними меня».

В другой стране Красный дом прячет свой рукав. Ante Romam Treveris stetit annis mille Trecentis. До Рима стоял Трир тысячу и триста лет. По этой метафоре, не у Трира римский фундамент, а у Рима – трирский. Нет, Roma secunda, это не так. Как бы ни был древен твой виноград и старо твое вино, Трир, рожденный во время восхода солнца, ты всегда утро. Твой амфитеатр растет вглубь. Германия вросла в Казахстан. Фридрих бродит по Караганде, зная, что потерял Лидию. «Истинная радость, – пишет он, – исходит только от внутреннего блаженства. Оно питается собственными ключами. Но надо ли бежать внешнего, чтобы открыть в себе источники внутренней радости? Подлинные произведения приносят наслаждение, но оно принадлежит не созерцающему, ибо и стихи, и музыка, и картины – лишь внешние контуры внутреннего удовольствия, прозрачные его стены. Стихи и лица одновременно принадлежат и не принадлежат радости. Если у дома невидимые стены, то принадлежат ли они ему? Есть выразительные лица, они прошли виток спирали. Эпос – лирика – драма. Их кристаллизация завершена и гармония аксиоматична. Видящий их становится соавтором нанесения на них природой последнего мазка. И удовольствие созерцателя здесь по силе сродни удовольствию автора, осознавшего, что завершил шедевр. Такова ликующая кода красоты. То, к чему природа долго шла как мастер, тоже вызывает ощущение последнего штриха совершенства. Будь то чувства друзей или любящих, юмор или сопереживание.

Есть внешнее – внешнее, а есть внешнее – часть внутреннего, его невидимые грани. Такого внешнего не стоит бежать. Оно лишь внешние контуры внутреннего».

Кирилл лежит в постели и смотрит в ночь, улыбаясь. Он пишет Ане сообщение, ее телефон ловит его. Изумленный, Кирилл прислушивается к мелодии. И вдруг понимает: она забыла у него свой мобильный. «Волшебная мелодия, – радуется Кирилл даже этой мелочи. – А ведь порой симпатия к человеку чуть-чуть уменьшается, как услышишь звук уведомлений в его телефоне. А здесь наоборот».

* * *

1766.

Ярится Гороховый Медведь.

Лицо Люки лежит на земле.

Наконец-то настали ночи стука и хлопанья. В окна сыплется фасоль и горох, ярится Гороховый Медведь. Knöpflingsnächte3232
  Ночи стука, хлопанья (нем.).


[Закрыть], ваши руки черны, хлеб в них бел. Этот хлеб похож на снег. Нежные пальцы Люки берут в руки прут и жестко хлопают им по русскому льду. Яблоки, орехи, пироги, как облака, лежат на небе. Косматая черная Перхта3333
  Рождественский персонаж у немцев, старуха, одетая в черное, с горшком муки.


[Закрыть] бросает в лицо Люке горсти белой муки из глиняного горшка. Он хватает женщину за плечи, пристально глядит ей в лицо, истошно кричит. Сзади к нему подходит Мария в синем плаще, с золотой короной на белокурой голове. Он резко оборачивается, отбрасывая от себя Перхту. «Wolltest tu mich schlanche, Maria?»3434
  Ты хотела ударить меня, Мария? (пер. с нем. второй половины XVIII в.).


[Закрыть] – спрашивает он. – «Nej»3535
  Нет (пер. с нем. второй половины XVIII в.).


[Закрыть], – отвечает Дева. – «Worom pist tu tautlous rantreete?»3636
  Почему ты подошла неслышно? (пер. с нем. второй половины XVIII в.).


[Закрыть] – не унимается Люка. «Isch pin barfuhs kekomme»3737
  Я пришла босиком (пер. с нем. второй половины XVIII в.).


[Закрыть]. Он смотрит на ее ноги, босые ступни ее стоят прямо на снегу. «Fercht dich nich, Lüka, tes is keh Schneh, tes is s Weisbrout»3838
  Не бойся, Люка, я не замерзну, это не снег, это белый хлеб (пер. с нем. второй половины XVIII в.).


[Закрыть]. Мужчину бьет дрожь, он обнимает Марию и падает к ее ногам, обдирая ее тело руками, как ствол дерева. Этот хлеб на вкус действительно похож на хлеб.

Люка – изгой среди колонистов, белая ворона. Он мечтатель. Он блаженный. Потеряв дитя, Люка ищет радость внутри себя. Надломленный, он любуется дочерьми, поет им песни на своем диалекте, почти не слышащем звонких согласных. Новообретенный Гларус – это Klarus, слово не знает звонкого «g», но звук «к» в «Klarus» менее напряженный, чем настоящий «k», артикуляция его очень короткая.

Лицо Люки лежит на земле. Даже зимой его ноздри забиты этой сырой землей, сквозь которую смотрят глаза Пауля. Как смириться с потерей ребенка! Новая земля далась в обмен на кровь и тяжелые эмоции. Выпуклы веки Пауля, он сквозь снег и лед смотрит в глаза отца. Ханне мнится, что зарытый мальчик жив. Слишком большая теперь у Пауля постель, материнским пальцам не подоткнуть концы одеяла. Чтобы выжить на чужбине, не обязательно быть очень сильным, крепким, выносливым. Достаточно быть толстокожим. Не раниться об очевидное. Не видеть игольного ушка. Не знать обертонов. Таких среди колонистов немало.

И Люка, и Ханна – красивые люди. Ее белокурые волосы и его прямые брови как лучи солнца под разными углами. На лицах Каспара и того, другого, младенца, который родится в восточной ссылке, их черты. Кристкинд, серебряные обшлаги твои чисты. Золотые звезды на плаще Николая – небо, сладкое небо рождественской неги, пляшут взрослые ангелы с коронами на головах. Поют даже немые.

Ich bin das Christkind ganz allein 3939
  Слова рождественской песни: «Я Младенец Христос, совсем один» (нем.).


[Закрыть].

Младенец совсем один, повитуха в недрах Его. Один-одинешенек Бог; Люка, отпусти Его Мать, пусть она идет по Ее делам. Пауль ушел в чрево земли, земля родит, она еще много раз родит, но уже не Пауля, под пастушескую песню, под стук мотыги.

– Wer klopfet an?4040
  Кто стучит? (нем.).


[Закрыть]

Люка прибивает две еловые ветки крестом над входом в хлев. В одном рождественском шествии заняты волхвы, охотник, козел, аист и медведь. Ушедшие, двенадцать роз 1766 года теряют лепестки. Вскидывая глаза к небу, Люка безжалостно сжимает ладонь Марии, Ее лицо тронуто болью.

* * *

1942. 1945.

Черноснежная окраина Караганды – это Транспортный цех, Тихоновка, Техбаза.

Ой, папа, папочка мой, да в тебе дырки в виде орденов и медалей.

Караганда резонирует. Ей ли, жесткой, не пронизывать лучами мягкие металлы?

Марийка ест снег. Она хочет сильно заболеть, чтобы рядом с ней побыл главный взрослый. Мама, отец, Лидия. В Караганде всегда лежит черный снег, с угольными крупинками. Не горло заболит, так живот. Мама, мама? Нет, девочка одна. Лидия приходит очень поздно, когда мир Марийки смыкается до узкой щелочки сквозь почти спящие веки. Голодная, замерзшая, девочка скитается днем по своей улице Третьей Кочегарки. Черноснежная окраина Караганды – это Транспортный цех, Тихоновка, Техбаза.

Девочка как ни сопротивляется, но уже любит Караганду. Черная краюха, окраина, так ты мой дом? А где твое крыльцо? Город просится на закорки. Проселочная дорога ведет Марийку Йекель мимо домишек Келлеров, Эйзенбраунов, Фишеров, Роттов, Зейфертов, Йоахимов, Пфайфферов… Они боятся говорить на немецком и медленно-долго ищут русские слова, ворочая немецким языком, своим тяжелым щупом, ищущим русские речевые ходы, нещадно коверкающим их. Такой русский язык Марийка уже понимает лучше, чем некоторые немецкие наречия. Она уже чуть-чуть знает и казахский язык. Отец и дедушка ее шестилетней подружки Сауле на фронте. Марийка на всякий случай говорит Сауле, что ее отец и мама тоже воюют. И маленькая казашка верит, и сама Марийка верит. Мама Сауле ждет с фронта мужа с медалями и орденами на всю грудь, и так обязательно случится. Как быть Марийке в этот день? В день, когда русские и казахи принесут в Караганду могучую Победу. Конечно, радоваться.

Придет и Марийкин отец, ордена и медали по всей груди насквозь. Ой, папа, папочка мой, да в тебе дырки в виде орденов и медалей, вон через них видно дерево, растущее за тобой, и нашу закрытую дверь. Папа, папочка, это твои раны? Нет, дочка, это товарищ Сталин меня обнял, теперь на моей груди навсегда отпечатки его наград.

У Марийкиного отца на плече, как игрушка, крохотный ангел с копеечным заплечным мешком. Он тяжелый воин, острые колени ангела устали от непрестанных молений, человеческая кожа тверже горной породы. Это подарок дочке с фронта. Домик на Нижней улице роют вглубь, церковь в нем растет ввысь. Спустись, соколик, призрак, отец Марийки, по ступеням и окинь взором купол над головой. Дед твой, Роберт, был лютеранским священником, в Виттенберге твой Севастиан, и зовут его Мартин, ты в детстве водил пальчиком по строкам Библии в его переводе на немецкий, он научил тебя вере. Лютер забрал у тебя ощущение греха и дал веру – хороший обмен. Уходи из Караганды, милок, нечего здесь делать твоему духу, истекли уже сорок дней, истекли тысяча четыреста восемнадцать дней, рядом с тобой твои старшие сыновья, а здесь ты гость.

Плавильная лодочка похожа и на лодку, и на люльку, и на гроб.

* * *

1941.

Марк Феликс сжимался, проглатывал себя в кувырок.

На языке воя он говорил с существами гуманнее людей.

Язык Марка Феликса рос и тек. Перед рождением слова спинка его языка лизала небо, и для немца это было непривычно и больно, ибо кончик языка упирался в нижние зубы вместо ожидаемых верхних, кланялся, был унижен. Марк Феликс сжимался, проглатывал себя в кувырок, с силой обнимал свои колени. В трудармии он перестал есть даже ту скудную пищу, которую давали, громко выл, низко опустив голову в колени. В такой позе его бросали в кузов машины и везли на работы в шахту. Ему пытались всучить орудия труда, а он калечил ими себя и других. Штрек его зрения сужался, Марк Феликс начинал истошно кричать, постепенно выбиваясь из сил, теряя сознание. Крик переходил в вой.

Нет, порой он пробовал и петь, но песня медленно стекала в горло и желудок, в плавильную лодочку его существа. Вой для него стал слаще пения, на языке воя Марк Феликс говорил с существами гуманнее людей и слышал их внятные ответы.

Уши его заливало смолой чужой людской злобы. Спохватываясь, он катался по земле, громко кричал, при попытке охранников успокоить его бросался на удары их сапог, подставляя живот, ребра, щеки. Борода его росла из клочков земли.

Его чудом не убили. Жизнелюбие пропитало неуязвимостью клетки его тела. Осознавал ли он сам, что был готов стать уродом, безумцем, мертвецом, лишь бы не принять условия нездоровой игры, которую затеяли с ним и его сородичами современники? Ему переломали кости и выбили зубы, пока не пощадили – отвезли, едва живого, издыхать в окраинный карагандинский поселок Транспортный цех. Выбросили из грузовика и уехали, не оглядываясь, ведь смотреть умели только вперед.

Марк Феликс дышал. Его окружала многоликая гора его языка, она дыбилась и была равна миру без Марка Феликса. Язык таял во рту, как яблоко, становясь едва уловимой аурой ангела роста и боли, живущего внутри семечка и прорывающего сильными руками железную кожу плода.

Солнце грелось над карагандинской землей, на горизонте пасся двугорбый верблюд терриконов.

Через час Марка Феликса нашла Марийка. Язык его вмиг обессилел, обмелел, а затем и обнажил сухое русло, и единственным светом для мужчины осталась ее детская немецкая речь.

* * *

1941.

Декабрь снаружи ест стены сарая, земная дрожь.

Пора святить соль, воду, мел.

Для обитания ему определили сарай. Здесь раньше стояла корова. Стойло огорожено непрочными досками; серый песок кое-где на земляном полу, как пепел; внутренняя стенка сарая обита дранкой. В углу поставили топчан, накидали туда тряпок.

Марку Феликсу всего девятнадцать. Поволжский мальчик, он учился музыке, когда его погнали в трудармию. Он оставил там разум.

Крупнокостный, очень худой, Марк Феликс сначала лежит, не поднимая головы, дико смотрит на редких посетителей, но, когда вбегает Марийка, едва заметно волнуется, узнает ее глазами. Девочка кладет ему в рот хлеб, но он не может жевать его. Она поит его молоком, Марк Феликс пробует поднять голову, ему не удается; молоко льется мимо рта. Он натужно кашляет, лицо его не багровеет, а становится розовым, как у ребенка. Лидия дает Марийке маленькую лейку, и девочка поит Марка Феликса из носика, воркуя, радуясь каждому его глотку.

Только через три месяца он встает на ноги. Теперь он буйный. С отросшей львиной гривой, рыча, ощеривая осколки зубов, он лютует, бросается на тонкую перегородку в сарае, разносит ее в щепы, ломает доски стойла. Плачущий, размытый, колкий, он царапает себе лицо, отбрасывает от себя чьи-то крылья.

Декабрь снаружи ест стены сарая, земная дрожь. «Man muss spinne, spinne!!! Spinne!»4141
  Нужно прясть, прясть!!! Прясть! (пер. с диалекта поволжских немцев).


[Закрыть] – Марк Феликс вспоминает ловкие руки матери. Она, в тесном кружке других молодых замужних женщин, прядет4242
  Прядение было важнейшей зимней работой для немецких женщин.


[Закрыть] и рассказывает истории о добрых духах; он слушает, открыв рот. Паук4343
  Die Spinne (нем.) – паук, spinnen, spindeln (нем.) – прясть.


[Закрыть] занимает собой весь потолок сарая.

– Hosanna! – поет паук, становясь то меньше, то больше. – Sieh, dei Heil kommt!4444
  Осанна! Вот твое спасение! (пер. с диалекта поволжских немцев).


[Закрыть]

Марк Феликс ему не верит, силится открыть глаза. Ему не нравится слово Heil.

– Dreh dich, dreh dich, Rädje4545
  Dreh dich, dreh dich, Rädje – вертись, колесо (из нем. прядильной песни).


[Закрыть], – напевает Марк Феликс и уже ищет глазами уютный угол, поднимая обломки досок, пробуя собрать из них ясельки. Находит воображаемую солому, устилает ею дно яслей. Пусть младенцу будет мягче. Его уже встречают: в волосах Люции укреплены свечи, воск капает на ее свадебное платье; Николаус надел цепь на шею; Бальтазар протягивает звезду на длинной палке. А советские немцы обвешаны коровьими колокольчиками, и русские окропляют их святой водой. Ох, пора святить соль, воду, мел, писать на парадных дверях святые слова, солить хлеб для животных. Нельзя работать! Можно лишь готовить пищу и кормить скот! Испеките хлеб из лучшей белой муки. Приготовьте свиные колбасы с квашеной капустой. Пусть к вам придет Кристкинд4646
  Люция, Николаус, Бальтазар, Кристкинд – неизменные персонажи немецких рождественских обрядов.


[Закрыть] – в белом сиянии, с восковыми цветами на голове, в длинных белых рукавицах. Марк Феликс садится на корточки и громко воет. Зима на улице лютует, звенит цепями, щелкает кнутами, стреляет, трубит, поет серенады. Надрывно кричит полумесяц. В сарай входят несколько пожилых казахов; их дома по соседству. Они шепчутся между собой, советуются, как помочь Марку Феликсу, добродушно жалеют его, похлопывают по плечу, кладут в руки ему лепешки и курт.

Когда они покидают сарай, он вдруг выбегает следом и уже боится возвращаться домой. Казахи машут ему руками, но он угрожающе рыдает, падает на колени в снег; они уходят. Ему кажется, что кто-то запер изнутри дверь. Да, да! Большое ухо на внутренней стороне двери: чужак слушает, чтобы напасть на хозяина сарая. Пятясь, Марк Феликс уходит в глубокую карагандинскую ночь. Ее жерло не знает времени. Марку Феликсу страшно, он испугался Бога.

Младенец Христос, дрожа всем телом, встает из яслей, он держит на руках другого младенца, у того жар. Праздник света. Во тьме неспасенного мира расцветает костер. Луч бьет в колодец сарая.

* * *

1942.

Человек как розовый лепесток в воздухе или в меду.

Марк Феликс забивает себе рот сухой землей.

И в нищете можно окружить себя душевно избыточным. Границы Марка Феликса опять исхожены, он перестает отличать золото от глины, еду от воздуха, розу от поцелуя. Взгляд его зацепился за землю.

Пока ему приходится в основном жить на улице. Он перепачкан, чужая одежда на нем изношена, он ударяется о взгляды, как голый. Марк Феликс пытается закрыться, истаять. Женщины со всей Михайловки несут ему хлеб, молоко, папиросы. Он не хочет внимания. Марк Феликс поднимается с земли, проводит рукой по грязным, шелковым ниткам своих волос, стряхивая с них солому, красные листья карагача, нехотя принимает дары… Папиросы самые дешевые. Серые глаза его благодарно грубеют от серого дыма.

Марк Феликс давно заприметил домик на Нижней улице, старенький, с прогнувшимся потолком. Его тянет туда. Марийка обещает отвести его в заветное место. Эта фарфоровая девочка с ведерком в руках, на дне которого картошка и морковь. Кроха. Советская немка. Та, что прошептала ему: «Ты, Марк Феликс, не наш. Ты городской». А король-то голый.

И вот сбылось. Келейник молча приглашает его войти. Это не монастырь и не церковь, пол в домике мазан желтой глиной, ни на стенах, ни на узеньких подоконничках нет икон. Марк Феликс горбится, он каждой мышцей осознает, что слишком рельефен и обнажен, и в его пустых руках щит. Он не знает, куда положить руки, как спрятать за длинными ресницами испуганный взгляд. Севастиан говорит мягко и скупо. Его мысль мерцает между двумя полюсами – как оставаться собой в душевном достатке и как драгоценна потеря ненужного. Когда лепесток розы попадает в мед, ощутить аромат цветка может только человек, чьи лучшие качества вогнуты и в любой момент готовы к рождению в мир. Человек и сам то драгоценен, то вторичен, как розовый лепесток в воздухе или в меду. Марк Феликс не понимает по-русски. Но он слышит, едва ли не легкими, вдыхающими звуки.

Батюшка берет в руки черный хлебушек и тонко режет его на равные полоски. Несколько из них он кладет перед Марком Феликсом, заваривает ему чай в железной кружке, оставшиеся кусочки хлеба заворачивает для гостя в тряпицу. Севастиан – бывший лагерник, в заключении он был хлеборезом и возил воду на быках. Он улыбается, и Марк Феликс впервые замечает вокруг себя Караганду. Этот град дарован Севастиану Божьим промыслом и умещается в мимической трещинке у его губ.

Как до святыни, с высоты своего роста, инстинктивно поднимаясь на цыпочки, Марк Феликс дотрагивается до скуфейки на голове крохотного Севастиана, и, словно ребенок, плачет, лицо его становится сморщенным и некрасивым. Он бросается в сад возле домика, жадно берет в руки сухую землю, забивает ею себе рот, сладко жует ее, наклоняет голову и сыплет карагандинскую землю в левое ухо. Его отросшие волосы играют с солнцем.

Под землей рождается новая корневая система.

* * *

1942.

Ресницы его теперь цвета губ, цвета языка.

Если церквушку закопать в землю, можно ходить по небу и задирать к нему голову в поясном поклоне.

Эта степь теперь и летом холодит внутренним, замершим в упрямом ползке ноябрем. Марк Феликс руками роет в ней нору, среди умерших, среди потерявших речь. Их родные и близкие по весне содрали с земли дерн, чтобы построить себе жилища. Мертвые, уже ничему не удивляясь, спрятались глубже. Караганда не для всех становится домом. Но разве поволжский лес был бы гостеприимнее?

Марк Феликс, отогревая, дует на свои пальцы, в земле и крови, он ощупывает ими лицо в поиске себя, ресницы его теперь цвета губ, цвета языка… Огрубевшие пальцы потихоньку добираются до волос, ему, советскому немцу, кажется, что на голове клобук, а на самой маковке драгоценный крест, из которого бежит, пузырясь, энергичная река, извечно мельтешение ее ног… Марк Феликс осторожно снимает с себя головной убор. Нет, это одноглавая церквушка, серо-золотая, она быстро уменьшается в размерах и становится с наперсток. Марк Феликс с трудом прикасается к крохотному колоколу в стене ее звонницы, подносит церквушку к уху, закрывает глаза, ждет беззвучия. Однако звонари, погребенные в земле, без устали раскачивают невидимые Марку Феликсу колокольные языки.

Он достает из кармана тряпицу, в которую утром батюшка Севастиан укутал для него немного хлеба, кладет кусочек в рот, жует, не глотая, вынимает хлеб изо рта и затыкает мякишем отверстия в звоннице.

Если церквушку закопать в землю, можно ходить по небу и задирать к нему голову в поясном поклоне.

Сухая карагандинская степь лоснится жирным боком, готовится хоронить храмы, которых нет, лишать колокола тишины. Она прозрачна, в ней рыбьи тушки мертвецов, сморщенные семена, дикие корни. Марк Феликс встает с колен, не отрывая взгляда от церквушки в ладонях, озирается по сторонам, стонет, бормочет молитву на немецком языке.

Страх гонит его прочь отсюда, в маленький сад у дома, кажущегося храмом. Он хочет бежать, но лишь медленно-медленно идет, а мнится ему, что бежит. Домик на Нижней улице в солнечных пальцах, в заплатах. Марк Феликс входит во двор с испуганным лицом, огромный, мешком опускается перед низеньким Севастианом на колени, кладет церквушку на его скуфью и вдруг радостно понимает, что церквушки этой нет, а свет от нее сияет.