Текст книги "Плавильная лодочка. Карагандинская повесть"

С террасы неоготического замка виден чудо-городок Кенигсвинтер. Все это снится Анне. Крепость Дракона смеется и дышит открывающимися дверьми. Девушка входит внутрь, и изумлению ее нет предела – стены замка украшены православной росписью и иконами, с потолка Божья Матерь, в своем спокойном парении, словно устремлена к каждому входящему в храм. Анна слышит запах каждения, радостно дрожит.

Белая слеза, в шелк завернуты куски колокола. Закрывая лицо волосами, девочка зажмуривает глаза, затыкает руками уши и, слепая, глухая, опрометью бежит из Драхенбурга. Йоханна останавливает ее, прижимает к себе. Анна – старшая сестра, старше на целых двадцать минут, но неразумная, как дитя. Бабушка Мария ее за это ругает, но любит больше всех. Божья Матерь покидает сон Анны, срываясь с церковной стены, пряча глаза, закрывая лицо синим покрывалом. Драхенбург тает, как гигантская ледовая фигура. Сестры одновременно открывают глаза в Гисене и Москве.

Спящая красавица, постаревшая на сто лет, сквозь мрак зелени, Аня вспоминает об Олеге. Она постоянно достраивает его в своем сознании, как Драхенбург, узнает о нем новое, будто обнаруживает незнакомую башенку, террасу или комнату. Глаза ее смаргивают Олега с сетчатки или силятся это сделать, обиженно дрожа. Верхняя Анина губа такая же пухлая, как и нижняя, и кукольное лицо словно не знает страдания. Под кожей ходят, играют первыми лучами невидимые мышцы. Кто-то прилег отдохнуть на ее ресницы, надо держать их вверх, напрягая нитки ресниц; смотришь горе, а там пятка младенца, как красно солнышко, сияет, освещает проснувшийся мир. Повитуха умывает алые руки. Рождается драгун.

* * *

2017.

Волосяные гребни их касок торжественны.

Хочешь, я посажу тебя к себе на колени и покачаю?

У него очень коротко сострижены волосы с висков, она целует и гладит и потом часто вспоминает его виски. Закрывая глаза, она улыбается от того, что влюблена, как девочка, улыбается и боится.

Палаши в ножнах, но словно летят вперед. Скоро атака, скрипит земля. Драгуны тучей несутся мимо, волосяные гребни их касок торжественны. Как игрушки, эти русские драгуны! – короткие куртки из темно-зеленого сукна, с удобными фалдами, серые рейтузы поверх сапог, ряды деревянных пуговиц вместо лампасов. Кони злятся, фыркают, у французов за головой развеваются конские хвосты. Устрашающее украшение! Обнаженные палаши блестят. Где, где Аня видела драгунов? Или о них читала? Ах, да: «Уланы с пестрыми значками, Драгуны с конскими хвостами, Все промелькнули перед нами, Все побывали тут»7878
  Отрывок из стихотворения М. Лермонтова «Бородино».


[Закрыть]. Нет, эти высокие каски совсем рядом, с одной из них она даже стирает к вечеру пыль, воротнички, обшлаги и погоны у него и его друзей утреннего, розового цвета. Ночь садится на город. Ее дорогой драгун, рассерженный боем, крепко держит ее на своей груди, уходя в сон. Этот русский мальчик ей дороже всех.

Так робко, как с ним, ей ни с кем не было. Она еще этого не знает. И он тоже. Водяной каскад, по которому дают, дарят Анне Кирилла, многоступенчатый, высокий. Вот Кирилл шлет ей свои фото, заочный знакомый. Всмотрись в них теперь, на них не он. Вернее, там он иной. Его будут дарить Анне, она словно будет заслуживать его. Завтра он покажет ей объемность своего ума, послезавтра любовь к саду и спорту, еще позже трогательную преданность, потом красивую властность. А пока он шлет ей нежности, изобретая все новые имена – хорошечка, лялечка, нежная рыженькая девочка. Они удивляют ее, их много, но они так весомы и невесомы, как материнская зыбка, как качели грибного дождя. «Хочешь, я посажу тебя к себе на колени и покачаю?» – говорит он. И зачем она полгода бежала его? Не отвечала на его сообщения, глухо молчала. А он писал про виноград, который зреет на берегах Москвы, звал собирать эту нежную розовую ягоду, каждый день ласкал Аню словами, как мог, а уговорить ее встретиться удалось не сразу.

Он приручает ее, а она все больше взволнованна. Кирилл ведет Анну к себе. Напевая, он открывает дверь в своей квартире на четвертом этаже, впуская Аню, она заходит, надеясь, что дыхание сбилось от быстрого подъема по лестнице. Заходит и старается глубоко дышать. Несколько секунд до его рук, губ, до его грудной клетки, его живота. Она разволновалась уже при первой апрельской встрече, за той круглой белой чашкой кофе. Шли рядом, она слушала его про «Севастопольские рассказы» Толстого и уже заранее не знала, куда девать руки, а в кафе еще и солнце упало на его висок, осветило добела всю правую сторону его выразительного лица и ее тонкое шелковое голубое платье. Он заметил ее смущение, увидел, что она не сделала ни глотка кофе. И на улице просто взял ее за руку. Крепко, уверенно, как свою. Ее робость не ушла, а скорее усилилась, но стала высокой, желанной. О такой робости можно только мечтать, и она мечтала. «Почему ты не пьешь кофе? Почему ты не доела творожок? Откуда у тебя эта царапинка на животе? У тебя веки опухшие, ты плакала? Как ты себя чувствуешь? Как самочувствие? Как настроение?» – эти его вылазки в ее внутреннее царство так божественны и естественны. Он остается мужественным и независимым, проявляя ласку и внимание. Его границы – реки, его суда спускают к ней сходни.

Когда они смотрят дома фильм, и он, возбужденный, вдруг на пару минут выключает большой монитор, садится перед ней, рельефный, с выпуклыми веками, и говорит взахлеб о том, как цари расширяли границы Российской империи, ей просто хочется дышать, смотреть и слушать. У драгунов пленник, французский конный сапер, с густой бородой, в белом кожаном фартуке. Такой фартук, право, незаменим при работе с заграждениями – топор может соскользнуть на ногу, да и щепа летит. Его лошадь плетется за ними, бородач виновато смотрит на нее, оглядываясь. Высокая медвежья шапка упала с его головы, нет на ее донце вышитой золотой ручной гранаты. Он был головой колонны, этот пионер с серебряными и пунцовыми прядями на эполетах и нашивкой из скрещенных топоров. Сапер прижимает к себе топор, но драгуны окружают его на полке серванта в квартире Кирилла. Они тоже спешились. Лошади ржут, крупные глаза их скользят по безветренной дороге.

* * *

2017.

Он ласкает ее волосы, кормит яблоками, мамиными беляшами. Икона выше человеческого роста.

У бабушки в доме печь, на ней чугунные, как она говорит, кружочки. Порой самый маленький из них, когда бабушка шурудит горящий уголь кочергой, падает в печь. Бабушка тогда надевает рукавицу и достает кружочек прямо из жерла печи. Рядом с Кириллом Анне хочется говорить о детстве, словно она, еще маленькая, просится к нему на руки. Он ласкает ее волосы, кормит яблоками, мамиными беляшами. Он сажает ее к себе на колени и рассказывает ей недавно случившуюся историю:

– Смотрю, у дверей моей квартиры – рыжий комок. Кошка! Недолго думая, взял ее к себе. Она рыженькая, я дал ей имя Соррель.

Аня сразу представляет, как быстро была накормлена, напоена, окутана вниманием гостья. Наутро у нее уже явно появились лоток, миски для еды, дощечка для подтачивания когтей.

– Я взял Соррель на дачу. Съездили, возвращаемся домой. Выхожу с ней из машины, слышу крики соседских мальчишек – наша кошка! Пришлось отдать, хотя Соррель и сопротивлялась.

Сильный и всегда гармоничный, он так трогательно говорит о Соррель, что Аня любуется им.

Йоханна лежит головой на коленях у Юлиана, смотрит ему в глаза и щебечет:

– Julian, Liebling, weißt du, meine Lieblingserzählung in der Kindheit war „Der Elefant“ von Kuprin. Diese Erzählung handelt von echter zwischenmenschlicher Liebe, die Fähigkeit zu unterscheiden zwischen Laune und lebenswichtiger Botschaft. Auf Bitte des kranken Mädchens wir ein Elefant gebracht, und die magischen Genesungsmechanismen werden in Gang gebracht. Ich hatte einen Freund, zu allem Unglück wurde er zum Drogensüchtigen, er wurde geheilt, er war sehr krank. Anfänglich besuchten ihn viele Freunde im Krankenhaus, denn er war Anstifter und talentierter Dichter, und dann nur seine Eltern und ich7979
  Юлиан, милый, знаешь, моим любимым рассказом в детстве был «Слон» Куприна. Это рассказ о подлинной человеческой любви, умении отличать прихоть от жизненно важного посыла. Больной девочке по ее просьбе приводят слона, и запускаются волшебные механизмы исцеления. У меня был друг, к несчастью, он стал наркоманом, его лечили, он очень болел. Поначалу к нему в больницу ходило много друзей, ведь он был заводила и талантливый поэт, а потом только его родители и я (нем.).


[Закрыть].

Юлиан смотрит ей в глаза и щурится. Ему не интересен этот разговор. Щепотка ревности еще зудит в нем, но это все, что осталось живого.

– Du magst mir von anderen Männern erzählen. Wozu?8080
  Ты любительница рассказывать мне о других мужчинах. Зачем? (нем.).


[Закрыть]

Но Йоханна хохочет, кладет ему на губы свой пальчик. Она слепа и продолжает:

– Einst bat mich mein Freund, ihm zwecks Heilung eine große Ikone zu bringen, die in der Kirche rechts direkt beim Eingang hing. „Nun, bringe sie, und ich genese!“ Genau so sagte er das. Ich sprach mit dem Geistlichen, und ich mit dem Pater und der Ikone fuhren ins Krankenhaus. Die Ikone größer als mannshoch. Doch einen Elefanten ins Krankenhaus zu bringen, wäre viel schwieriger gewesen. Die Mutter meines Freundes schimpfte mich. Aber die Ikone hatte ihm geholfen, er wurde geheilt8181
  Однажды мой друг попросил, чтобы я привезла ему для исцеления большую икону, которая висела в церкви справа сразу при входе. «Вот привези, и я выздоровлю!» Так и сказал. Я поговорила со священником, и мы вместе с батюшкой и иконой приехали в больницу. Икона выше человеческого роста. Но слона в больницу завести было бы сложнее. Мама моего друга очень ругала меня. А икона помогла ему, он излечился (нем.).


[Закрыть].

Юлиан отстраняет от себя Йоханну. Кирилл наклоняется к Анне и шепчет ей что-то нежное.

Если человек просит – приведите слона, ну или крота, да приведите, ну чего вам стоит. А не можете – уйдите.

* * *

1943.

Не их меры увидеть его.

Низкорослые, тюльпаны грудятся, как птенцы.

Фридрих все же передумал креститься. Для него Севастиан святынька в кулаке. А для Марка Феликса – великан, глаз не хватит рассмотреть его, и над домиком на Нижней он сияние видел. Блаженно купался Марк Феликс в крестильной воде! Каждый по-своему воспринимает Севастиана в меру своей вместимости, до глубины его исчерпать невозможно. Пришли как-то две женщины к Севастиану, смотрели на него, смотрели молча, он и спрашивает: «Зачем вы пришли?» «На вас, батюшка, посмотреть». А он и отвечает вдруг: «На меня смотреть – у вас глаза плохие». Не их меры увидеть его. Фридрих все глаза проглядел, чтобы рассмотреть Севастиана, а видит его скуфейку на макушке. Нужно растить собственный духовный опыт, чтобы скуфья эта воссияла на небе так лучисто, как видел Марк Феликс. Но какой опыт у девятнадцатилетнего мальчишки? К тому же безумного? А он видел сияние. Возможно, Севастиан учитывает нежность его возраста, а Марк Феликс, как зверь, чувствует это и благодарен. И из благодарности льстит и лукавит.

Батюшка тихонько печалится в своем подвиге борьбы со страстями – и о прошлом, и о настоящем. Лишь о будущем радуется. Идут к нему люди с тяжестью, дымом и мыслями, и мысли эти бьют их по голове молотками. А стоит увидеть батюшку, как все мысли покидают человека – и обид ни на кого нет, и жаловаться уже не хочется. То ли слово он знает какое ласковое, то ли прикасается по-особенному. И журит умело, не калеча. Не тронул бы никогда Севастиан Фридриха, о таких, как летчик, говорит он: «Вот этих людей нельзя трогать, они, по гордости, не вынесут ни замечания, ни выговора». А о таких, как Марк Феликс, иначе: «А других, по их смирению, можно».

Узнай об этом Фридрих, удивился бы: ведь это Марк Феликс вспыльчив и строптив, а я смиренный, однорукий, я тихий пастух. Я сильнее духом этого мальчишки, да придумал он сияние над домом батюшки! Добродушный Севастиан, ты открываешься только духовным младенцам? Ропщет Фридрих. Но на душе у него неспокойно, он уже сам себе не верит. Задирает голову к карагандинскому небу, ищет сияние над Михайловкой. А всюду горизонт!

Такого открытого горизонта, как в Караганде, Фридрих нигде не видел. Степь поет, и только слепой не слышит песню ее тихих красок. Коровы немного разбрелись, Фридрих читает истрепанные книги.

Разговорил он все же дома «немого» старого казаха – тот, оказывается, и по-русски говорит, и, конечно, по-казахски, но далеко не с каждым. Начал Фридрих запоминать казахские выражения. Быстро идет у него казахский в гору. Любопытный Ерканат тоже попросил Фридриха говорить по-немецки. И изумился: Федя, сынок, да ты послушай, как похожи звуки в казахском и немецком языках, похожи наши глотки! Пляшут казахский и немецкий языки каждый свои танцы, а движения порой одинаковые. Фридрих и Ерканат как родственники. Русский язык у обоих напряженный, неуверенный, но это единственный их общий язык. Ерканат жизнь Фридриху спас, приютил, подкормил, работу нашел, погибель была бы немцу без казаха.

Ранняя майская степь в этом году еще нет-нет да порадует запоздалыми тюльпанами. Низкорослые, они грудятся, как птенцы. Подойдешь, присядешь рядом, их бокаловидные бутоны тянутся к губам. Сильные цветы, их точки видны издалека. Фридрих не выдерживает и, ругая себя, срывает несколько цветков. Молочный, малиновый, желтый. Любуется пастух – да тюльпан краше розы! Губы Фридриха против воли тихонько начинают петь:

 
Ein edles Röslein zarte,
von roter Farbe schön,
blüht in mein’s Herzens Garte:
Für all Blümlein ich’s krön8282
Драгоценная розочка нежная,красива красным цветом,цветет в саду моего сердца:для всех цветов я ее короную (нем.; немецкая песня).

[Закрыть].
 

Песня обрывается. И зачем сгубил, дурак, эту красоту? Огорченный своим поступком, пастух оборачивается, ищет глазами коровьего лидера Малыша, но вместо быка замечает три яркие точки на горизонте – две белые и одну синюю. Эти точки тревожат Фридриха, он не сводит с них глаз. Они движутся к нему.

Через время он вскрикивает и бежит к ним навстречу. Роза, сестра Роза в белом платке, с двумя котомками, и при ней сынок лет пяти в светлой рубахе, Эдик, он родился в 38-м, до войны, а в синем платье с вещмешком за плечами босая, бездетная Женя – жена. С силой прижимая Розу к своей груди, не отпуская рук, Фридрих кидается к племяннику, а в это время мысли о жене, одна другой больнее, бьют его – вот, не хотела детей, и поэтому пришла сейчас одна, но спасибо, что хоть от другого не родила, а ведь изменяла, изменяла постоянно, и немецкий язык так учить и не стала, мол, учи, русский, и 22 июня назвала фашистом, и в Караганду за ним, не фашистом, а советским летчиком, сразу не поехала, и писем сюда не писала. Мыслей в его голове много, но нет среди них одной – а как же теперь Лидия?

– Hunger, grouser Hunger triew uns hiere, Friedrich, in Makeewka hat man nichts zuh beise8383
  Голод, лютый голод пригнал нас сюда, Фридрих, в Макеевке совсем нечего есть (пер. с диалекта украинских немцев).


[Закрыть], – честно, жарко шепчет на ухо сестра. А Женя подходит к Фридриху сзади и обнимает его, обнимающего Розу. Из его ладони сыплются на землю литые мертвые тюльпаны.

* * *

1996.

Одно из самых приятных ощущений человека —

прикосновение елея ко лбу.

Давно нет кожи.

Аня быстро полощет тарелки под холодной струей из крана, трет их мочалкой, но Татьяна Малова, стоя рядом, уже подкидывает ей в раковину новые помытые огромные тарелки, покрикивая, ругая Анину нерасторопность. В трапезной жарко, деревянные стены шумно дышат; сейчас пост, и на столе овощной суп, картошка, тушеные баклажаны, небольшие желтые яблоки. Красивая, румяная Ольга-повар вытирает пот со лба; заходит Мишка, он то ли плотник, то ли просто нахлебник, с деловитым видом наливает себе супа в миску; чьи-то дети, как гуси, вбегают друг за дружкой в трапезную, шумно скидывают верхнюю одежду и так же, как гуси, гогочут и бормочут над едой.

В храме тихо. Пеленальщик грубо закрывает молчащему царственному младенцу рот, приставляет ухо к его спеленутому животу. Мерные толчки. Повитуха бьется там, ждет родов вовнутрь. Одно из самых приятных ощущений человека – прикосновение елея ко лбу. Когда тело отдыхает, это приятнее его труда. Когда душа трудится, это приятнее ее отдыха. Алая пяточка сияет под потолком храма, и весь младенец, родившись, скоро воспарит к куполу.

Анне хорошо в православном храме. Ей нравится, как батюшки служат – ходят, нараспев говорят, как волнуется в полном покое хор. Страсть православного хора полностью очищена от тьмы.

В трапезной стаи мух, всхлипывает кипящая вода в высоком ведре на печке. Проветривают, и вдохи декабрьского воздуха быстро прогоняют тепло. «Таня, Таня, Таня Малова, откуда растут эти тончайшие слюдяные крылышки надежды на другого – у существа с разбитыми скулами, лопнувшими барабанными перепонками? У меня уже нет ни одного участка тканей без душевного синяка. Я остаюсь внутренне целой, а истончившаяся оболочка местами прозрачная и голая. Давно нет кожи. Надежда всегда новая и сверкающая, но безкожный каркас причиняет при ходьбе боль».

Пчела облетает стотысячный цветок, несет нектар в рот пастуха. Солнце плавает в стакане воды. Словно в янтаре, в меду лежит маленькая прелестная пчела, в желтых невидимых лучах.

Таня сердитая, очень худая, седые пряди торчат из-под платка. У нее руки в тесте, но взгляд ее накидывает на Аню теплый платок, успокаивает. Она яростно катает тесто, борясь с ним кулаками. Входит батюшка Петр, Таня суетится, хочет прислужить ему или попросить благословения, но стесняется налипшего на руках теста. Аня снимает платок со своих плеч и загораживает Таню от батюшки, который благодарно улыбается, от горки нарезанного хлеба и белого солнца на клеенке.

Рамка

 
Stehen blieben die Kirgisen
Wie erstarrtmit ihren Spießen;
So etwas, wie Deischen sang,
Halten sie noch nicht gehōret,
Waren ganz entzückt vom Klang…
 

David Kufeld. Das Lied vom Küster Deis 8484
Словно замерли киргизы,Копья опустивши книзу;Так, как Дайсхен пел, ониНикогда же не слыхали,Звуком так восхищены…Давид Куфельд. Песнь о Кюстере Дайсе (худ. пер. с нем. Венделина Мангольда).

[Закрыть]

1766. 1942. 2002. 2018.

Вязкое молоко цвета индиго.

Бог даровал впадающую в меня реку.

Красная немецкая корова, я иду к тебе прямо из дома в сарай. Молочная, ты скрестилась два века назад, франконского в тебе не меньше, чем степного, поволжского. Ты не комолая, твои полые рога похожи на лиру. Почему ты вопросительно смотришь? В моей руке ведро с чернилами. Вязкое, вязкое молоко цвета индиго из моих жил. Входит Лидия, я прячусь в нишу, открывшуюся в стене.

Лидия дрожит. У нее слезы на лице. Женщина садится к стойлу, чтобы подоить Марту, но коровы нет. Я боюсь шелохнуться. Слышен мужской шаг, крупный сутулый мужчина, вздыхая, становится позади Лидии. Она резко и нежно оборачивается к нему. Он волнуется.

– Lidia, tu sah selbst. Zenja is zuh mich kekomme. Mei Fraa8585
  Лидия, ты видела сама. Ко мне приехала Женя. Моя жена (пер. с диалекта украинских немцев).


[Закрыть].

Уныло висит серое яблоко паузы.

– Un was hast tu bschlose?8686
  И что ты решил? (пер. с диалекта поволжских немцев).


[Закрыть] – глаза Лидии полны влаги, а сердце больше ее самой.

– Tes is mei Fraa, Lidia, se is mei Fraa8787
  Это моя жена, Лидия, она моя жена (пер. с диалекта украинских немцев).


[Закрыть].

Фридрих пытается выйти, но в проходе Марк Феликс, его кулаки сжаты, взгляд прямой.

– Se geheert jetzt dich8888
  Она теперь твоя (пер. с диалекта украинских немцев).


[Закрыть], – морщится от боли Фридрих, его лицо сползает с кулака Марка Феликса, хотя тот уже спрятал руки за спину.

– Ich wusst, dass tu schwach pist, Friedrich8989
  Я знал, что ты слабый, Фридрих (пер. с диалекта поволжских немцев).


[Закрыть].

– In Michajlowka warw ich dich uf ejn Hieb um, Jung9090
  В Михайловке я одним ударом опрокинул тебя на землю, мальчик (пер. с диалекта украинских немцев).


[Закрыть], – лицо Фридриха искажено.

– Ich reed nich von di Kraf9191
  Я не об этой силе (пер. с диалекта поволжских немцев).


[Закрыть].

Белый, как мел, Марк Феликс подходит к Лидии. Она, не ожидавшая его заступничества, закрывает передником заплаканное лицо, молодой мужчина отнимает ее руки от лица и бережно целует их маленькими поцелуями. Фридриху больно, топор сердца ухает у него внутри, рубит на куски недавно выросший фундамент.

Восьмилетний Каспар вбегает к родителям в дом и кричит:

– Se hawe mich betrouche, isch pin keh Sohn von se, sondrn Bruhderschkind! Mei Vadr un ma Mudr sin pei s Prant ums Lewe kekomme9292
  Вы обманули меня, я вам не сын, а племянник! Мои отец и мамочка погибли при пожаре (пер. с нем. второй половины XVIII в.).


[Закрыть].

Люка и Ханна готовятся к трапезе. Глава семейства медленно поднимает глаза.

– Tu pist unser Sohn, Kaspar. Lahd da Schwestre zu s Ese in, tes is Zeit zuh n Ahmdgebeet9393
  Ты наш сын, Каспар. Пригласи сестер к столу, время обеденной молитвы (пер. с нем. второй половины XVIII в.).


[Закрыть].

Йоханна, нежная Йоханна, значит, родившегося младенца зовут Люка? У него прямые брови. В комнате бродит заходящее, сонное солнце.

– Julian, hörst Du, wie Lükas girrt? Ich habe ihm deine Hälfte des Mondballes geschenkt9494
  Юлиан, ты слышишь, как гулит Люка? Я подарила ему твою половинку мяча луны (нем.).


[Закрыть].

Люка Зигфрид, ты снова приедешь в Москву и снова пойдешь за обозом в Поволжье. О тебе никогда не узнает твой отец. Юлиан закроет уши руками. Йоханне больше не расковырять рану его рта. Аккуратный Бонн танцует польку на круглой площадке монетки евро.

– Самозванка, твои глаза уже алые, а ты все кличешь себя повестью. Тебя слишком много. Уймись. Ты многолюдна, как судоходная река. И рук у тебя в избытке, и языков, и белые вершины твоих гор идут ко дну. Сколько в тебе плоскостей. Сколько игральных костей брошено на скатерть.

– Все стороны моего многогранника лежат на одном листе.

Есть ли более чарующий пейзаж, чем показавшийся вдалеке и приближающийся ко мне поезд, из которого сейчас выйдет дорогой человек? Бог даровал впадающую в меня реку. Вот она целует берега и нежно и властно растекается, освежая меня с головы до пят намоленной водой. Я встречаю тебя на Ленинградском вокзале. Мои руки лежат на кудрявых головах Марийки и Люки, читатель.