Текст книги "Плавильная лодочка. Карагандинская повесть"

* * *

1984.

Герда, Агей и Люка.

Игра – прелестна, но она лишь корневая система мира вещей.

Три судьбоносных существа всегда внутри Ани – это Герда, Агей и Люка. Жук, арфа и купол. Строфа, берег и жимолость. Послевкусие их лучей в ее прожилках.

Морская галька гладкая, как кожа. На чердаке всюду сено, его запах, цвет. Роскошь позднего лета.

Слуховое окно перечеркнуто хлипкой доской. Агей находит стремянку, взлетает на нее, освобождает окошко.

Гости на даче, эти два мальчика чуть постарше Ани, интересны ей, особенно старший, ему тринадцать, и он называет себя Агей. Анина мама говорит, что его зовут Боря. Но нет, он же сам сказал: «Меня зовут Агей!» Разбрасывая всюду карандаши, он носит с собой большую папку для черчения, в ней наброски стихов, мальчик их зарисовывает, глядя Ане в глаза. Из рукописей его сыплются крупные яблоки, вырезки из журналов, засушенные жуки.

Мальчишки привезли из Москвы импортную куклу, на ярлычке ее – имя Герда. Кукла досталась Ане. Игрушка в розовой водолазке, с белыми локонами до плеч. Игривые икры, фарфоровая кожа, птицы ресниц.

Она отличается от советских кукол с их детскими фигурками женственностью очертаний, и она диковинка. Не Герду ли взрослая Аня теперь видит каждое утро в зеркале? Кукла – вещь – человек: это не кольцо, это разные плоскости в скульптуре времени, где между куклой и вещью колеблющийся творец, пробующий на язык телесного цвета акрил и выбирающий черно-белую натуру. Кукла рассыпается, а вещь вновь и вновь оживает, порой сотни раз на дню. Аня, внутренняя, тянется к Герде, чтобы, никогда не совпадая, иметь с ней одно сердце. Игра – прелестна, но она лишь корневая система мира вещей.

Душистый чердак – огромная игровая комната. Такая же большая, как яблоневый сад у Славянского бульвара, где живет Агей. Аня впервые на море. Всюду, даже на чердаке, песок. Девочка бросается в сено, раскидывает руки, переворачивается на живот, смеется, садится на корточки и вдруг делает кувырок. Копна ситцевого платья, млечный живот девочки – Агей зажмуривает глаза.

Волны бьются о живот. Быть может, ради этого кувырка двести пятьдесят лет назад Люка пришел в Россию? В Караганде беловолосые Герда и Агей долго ведут Аню за руки. Однажды в детстве повстречавшийся и навсегда пропавший потом мальчик и кукла. Стопам девочки тепло, лучится дневная морская галька. Но вот Анна теряет их руки и даже взгляд и уже идет в гору одна. Потом ей нужно потерять и себя.

* * *

1996.

Удивленная улица глядит в глазок.

Анна и сама не замечает, как уже ходит по мясу.

Вечерний запах у дома детский, мягкий. Палисадник с петуньями, душистым табаком и золотым шаром оберегает дом с одного краю, яблоневый сад и малинник – с другого. Парадный вход застеклен, мелкие окошки холодной веранды. Крашеное крыльцо, которое Аня и Йоханна моют по очереди.

В доме принято закрывать ставни на ночь. Это право принадлежит бабушке Розе, но порой она кричит: «Geh un mach die Fensterlahde zu, Anna!»5757
  Поди закрой ставни, Анна! (пер. с диалекта поволжских немцев).


[Закрыть], а сама, уставшая, снимает с себя фартук, ситцевый платок, роговые очки: готовится спать. Аня бежит в темный уже палисадник, за ней Дружок. Девочка бережно снимает деревянные крашеные полотнища с крючков и петель на стене и соединяет их железной перекладиной. В створках ставень узоры – по два ромба в каждой, и внутри дома они как глаза улицы, Аня видит их поутру, просыпаясь в своей комнате в темноте. Бабушкины блинчики или оладьи уже ждут ее на кухонном столе.

В одно такое утро Аня выбегает на улицу, а палисадника нет. Неуклюжий бульдозер роет яму на месте бывших клумб, нежность их порабощена. Рыжее нутро у карагандинской земли, месиво из бурой грязи. Девочка пятится к бочке с поливной водой, туда, где растет красная и черная смородина, и вдруг обнаруживает высокие кадки с цветами: отец срезал большой пласт почвы вместе с цветами, чтобы потом высадить их обратно на клумбы. Под палисадником проходит водопровод, и он дал течь.

На следующее утро Аня выбегает на улицу, а палисадник уже на месте: отец выровнял землю, разбил клумбы, мама снова высадила и уже полила цветы. Даже дорожки между клумбами посыпаны гравием. Небольшая вагонетка полна прозрачной воды. Штакетник подкрашен: зеленые и желтые тонкие планки чередуют друг друга.

Ромбы, ромбы детских ставень, дарящих утро; удивленная улица глядит в глазок. Анне тридцать, и она уезжает в Москву, а Караганда волочится за ней. Девушка теперь живет не в Москве, а в трещине между Карагандой и Москвой, и эта трещина не похожа на ромб. Город-подросток капризен, даже истеричен. Анна отбрасывает от себя его, любящего и любимого, но Караганда снова вцепляется в нее, оглушает тишиной. Уже двести пятьдесят лет Манифесту о дозволении иностранцам поселяться в России, подписанному Екатериной II, «святой доктор» Гааз так давно позаботился о легких кандалах для заключенных и добился отмены прута, на который нанизывали идущих на каторгу, а ранним утром XXI века сонная сотрудница в московской поликлинике просыпается и удивленно выдыхает: «А откуда вы в России-то взялись? Французы живут во Франции, итальянцы в Италии, немцы в Германии». Она вертит в руках казахстанский паспорт Анны, там написано – немка. И глядит с подозрением, и шипит, и очередь за Анной тоже шипит: «Нам самим врачей не хватает, а тут еще иностранцы…». Девушка открывает рот, чтобы прочесть им лекцию о переселении немцев в Россию, но очередь уже не проявляет к ней никакого интереса. «Немцы – исконный народ России! Они живут здесь с IX века!» – Анна бросает две хлесткие фразы в спины стоящим, те оборачиваются, медленно вертят шеями, как башнями танков, смотрят с изумлением.

Отец, прижились ли твои петуньи? Все так же пахнет табак? Сколько лепестков у золотого шара? Мне порой нужна клумба, в трещине моей нет ни земли, ни воды. Здесь только воздух, о, как он энергичен и оголен. Бабушка шестилетней малышкой бегала за водой в Новоузенку, но сколько она могла принести с собой – четверть или половину ведерка? Не отцовская земля и не бабушкина вода сращивают трещину, а жилы Анны, ее сердечные мышцы. Она сама не замечает, как уже ходит по мясу, и оно, натянутое прочными канатами, пружинит. А прошло всего девять долгих лет в Москве.

* * *

1788. 1942. 1970. 1984.

Волга сама депортирована за Урал.

Амми с белой головой, превратившейся в круглый камень.

Говорят, один из наших вернулся из далеких степей, из плена. И зовут его теперь Kirgisen-Michel. Он похож на кавказского пленника: дочка богатого местного освободила его из восточной неволи. Friedrich Wilhelm Dsirne, Anton Schneider5858
  Фридрих Вильгельм Дзирне, Антон Шнайдер – авторы-интерпретаторы российско-немецких сказаний, поволжского эпоса о Kirgisen-Michel и его прекрасной возлюбленной Ammi.


[Закрыть], а что вы еще знаете о нем? Все ли вы нам рассказали? Когда Михель снова появится в Поволжье? На дворе уже не восемнадцатый, а двадцатый век. Сама Волга депортирована за Урал, распухшим сосудом она течет в воспаленное чужое горло, из женской тьмы в женскую тьму. Динамики и света нет. Кони плывут по реке и кричат, или это киргизы кричат в тысячи алых глоток, или сама Волга кричит, создавая лошадей, киргизов, немцев, – поволжские пленники, привязанные к седлам, бегут за лошадьми. Мир изменчив. Теперь киргизы спасают немцев, делятся с ними последней лепешкой, гладят по кудрявым головам. Амми все еще сидит на волжской дороге, Амми с белой головой, превратившейся в круглый камень.

Когда ощущаешь свои внутренние реки, жизнь становится постоянным спутником. В уединении и без малейшего внешнего воздействия ты можешь достигнуть уникальной эмоции. Она будет равна помноженному на тысячи раз блаженству от одновременного общения с родственным тебе и очень желанным человеком и звучащей рядом удивительной музыки. Ключи, которые питают внутренние реки, тоньше экстаза. Опусти голову в Волгу, в свою внутреннюю Волгу, странник, над тобой взойдет звезда. Река Нура – струйка пота на коже Казахского мелкосопочника, ее вода в низовьях солоноватая, Ишим и Тенгиз ждут Нуру. Немец, русский, волжанин, в реке, в сильной реке твое мясистое сердце, мускульный красный мешочек, в Волге, не в Нуре, ни одна река не похожа на другую, оставь здесь, брось сюда свое сердце, пусть барахтается в воде без тебя.

Василий Апостолов утром идет в железнодорожное депо. Нездоровое сердце ухает, булькает, нелегко дышать. Девочка с непослушными волосами, юная мать, пытается подняться с годовалым ребенком на руках на первую ступеньку виадука, а ступенька очень высоко, девушка просит Василия помочь, он берет ребенка на руки, малыш тяжелый. Сердце плывет по Нуре. Василий плывет по Волге. Не выдержало больное сердце, осталась Роза одна в сорок лет. Отец Розы так не хотел, чтобы дочка шла замуж за русского, а теперь Роза злится, что их с Василием Людка идет замуж за Зигфрида, за Йондю Зигфрида с улицы Третьей Кочегарки. Нашла бы себе хорошего русского парня-стахановца, нарожала бы русских детишек, нет же, влюбилась в фашиста, и не выбьешь из нее этой дури! Роза произносит это на русском с неистребимым немецким акцентом.

Аня, Иванка, быстро за яблоками, весь двор красный и желтый! Девочки подбирают яблочки. Их полные ведра, всюду, всюду эти съедобные мячи. Бабушка Роза нарезает их на четвертинки, кусочки яблок сушатся на клеенках. Как только подсыхают, бабушка кладет сухофрукты в стираные старые наволочки. Мешки с хрупкими боками пригодятся зимой, из их внутренностей наварят душистый компот.

* * *

1943.

Огонь не должен гореть на земле.

Дым от костра целебен.

Старое, пропитанное дегтем колесо хорошо горит; огонь не должен гореть на земле. Крепкие шесты, к которым прибито колесо, держат большой костер. И Марк Феликс, и Фридрих (он пригнал сюда стадо) стараются быть ближе к Лидии. Другие женщины-немки уже злобно смотрят на нее, по их мнению, невзрачную, уставшую. Johannistag5959
  День святого Иоанна отмечался российскими немцами 24 июня.


[Закрыть] не для всех праздник. Кому-то из девушек, да большинству из них, не с кем прыгать через костер, мужчин-то в Транспортном цеху сейчас почти нет. И двое лучших из них возятся с Лидией! Ишь, и чужую девчонку, сироту она называет дочкой (приняла, обогрела, но зачем же присваивать?), и мужчин у нее двое. Лидия чувствует эти взгляды, ищет ствол внутри себя, чтобы взобраться по нему или хотя бы опереться.

Она гордо встает с травы, отряхивает ветхую юбку, подходит к Марийке; любуясь ею, гладит ее кудрявые волосы. Девочка сладко жмурится, трется о руки Лидии, как ласковый кот. Улыбаясь, они обнимаются, совершенно довольные друг другом. Жадно глядит Марк Феликс на Лидию, ласково-тяжелым взглядом своих красивых дымчатых глаз, кольца его волос нервно дрожат. Лидия отпускает от себя Марийку, подходит к Фридриху и зовет его к костру:

– Willst tum it mich springe, Liebling?6060
  Хочешь прыгнуть со мной, милый? (пер. с диалекта поволжских немцев).


[Закрыть]

– Tu pist frech! Ich wunner mich immer iwer dich, Lidia. Un fercht dich ejn bißje6161
  Ты дерзкая! Я всегда удивляюсь тебе, Лидия. И немного боюсь тебя (пер. с диалекта украинских немцев).


[Закрыть].

Нет, они не говорят это вслух, но глаза их красноречивы, зрачками он раздевает ее, она закрывает руками грудь. Опустив глаза, они подходят к костру, но Фридрих упорно становится к Лидии правой стороной, той, где у него нет руки. Как не разомкнутся их руки в воздухе над костром, когда им за руки и не взяться? Лидия шустро переходит на другую сторону, берет Фридриха за левую руку. Но он уже смущен, и она быстро прячет свои ладони за спину, отпустив его руку. Дым от костра целебен, матери подносят к нему младенцев, чтобы окунуть их от хвори в этот здоровый, по их мнению, чад. Все глубоко дышат.

– Friedrich, treiw di herd näher zuh s Feier, lass di Kih iwer n Feier springe!6262
  Фридрих, гони стадо ближе к костру, пусть коровы прыгают через костер! (пер. с диалекта поволжских немцев).


[Закрыть] – кричит Марк Феликс, пляшущие губы выдают его безумную ревность и дрожь.

– Treiw, treiw di Kih, Hirt!6363
  Гони, гони коров, пастух! (пер. с диалекта поволжских немцев).


[Закрыть] – подхватывают все.

* * *

1943.

Других летних праздников у немцев и нет.

На губах Лидии блуждает улыбка радости.

Крупный Малыш пасется рядом, коровий лидер, Фридрих едва прикасается к его крупу древком кнута, направляя его в сторону огня. Животное медлит, осматривая опасное препятствие. Некоторые быки и коровы поднимают губами с земли упавшие с девичьих волос небрежно сплетенные венки из зверобоя, иван-да-марьи, подорожника, ромашки. Старухи, заметив это, осуждают молодых: венки можно было положить на окошко, повесить на входную дверь, положить в хлев или на чердак – все помогли бы от непогоды и бед. А хочешь, приложи венок такой к коровьему вымени, и надоишь больше обычного! Других летних праздников у немцев и нет, летом совсем нет времени на гулянья, надо сытно накормить скотину и вырастить урожай.

 
Kommt, wir woll’n nach Rosen
geh’n, Rosen auf mein Hüttchen.
Schöne Rosen auf mein’n Hut6464
  Слова для старинного Иоганнестанца (танец розового венка).


[Закрыть].
 

Танцуют танец розового венка. Людно; слышен крик, разговоры, шепот; дым стелется над июнем в Караганде. Все смотрят на костер, и все слушают его треск.

– Marijka! Marijka, mei klejnes Matje, mei liew Techterje!6565
  Марийка! Марийка, девочка моя, родная моя доченька! (пер. с диалекта поволжских немцев).


[Закрыть] – вдруг истошно кричит незнакомая женщина, только что подбежавшая к костру с годовалым ребенком на руках. С ее плеч падает тощая котомка.

Марийка резко реагирует на ее голос, начинает неистово кружиться на месте, в поисках желанной кричащей, и находит ее глазами.

– Mudr! Mei Mitterje!6666
  Мама! Мамочка моя! (пер. с диалекта поволжских немцев).


[Закрыть]

Девочка бросается к женщине, обнимая ее, целуя ее руки и пяточки брата. Та кладет ребенка в траву и поднимает на руки легонькую восьмилетнюю дочь.

– Mitterje, pist tu ans Lewe? – покрывает ее лицо поцелуями Марийка, не веря своим глазам. – Wuh pist tu soh lang, mei Mitterje? Ich hawe dich soh vermisst6767
  Мамочка, так ты живая? Где ты была, моя мамочка, так долго? Я так скучала по тебе (пер. с диалекта поволжских немцев).


[Закрыть].

Девочка плачет навзрыд.

– Ich pin hiere, ich pin schon hiere, Kindje, ich wich von unsre Zuhch, ich fihlt mich unwohl, un dann oh wie schweer war es, dich zuh finne un hiere zuh komme6868
  Я здесь, я здесь уже, детка, я отстала от нашего поезда, плохо мне было, а потом ох как нелегко мне было найти тебя и попасть сюда (пер. с диалекта поволжских немцев).


[Закрыть].

Ребенок на траве заливается в плаче.

– Tes is dei Bruhder, Marijka. Der hehst Rudi6969
  Это твой братик, Марийка. Его зовут Руди (пер. с диалекта поволжских немцев).


[Закрыть], – наклоняется за сыном Эльза.

Марийка радостно улыбается, но вдруг забота корежит черты ее детского лица:

– Mitterje, Mitterje! Un wo sin Vadr, Robert, Andreas? Sin se ans Lewe?7070
  Мамочка, мамочка! А где же папа, Роберт, Андрей? Они живы? (пер. с диалекта поволжских немцев).


[Закрыть]

– Ich wejs noch nix iwer se, – тихо вздыхает Эльза. – Awer were mir mit Hoffnung lewe; mir hawe uns getrowe – mir finne ouch se7171
  Я пока ничего не знаю о них. Но будем жить надеждой; с тобой мы встретились, найдем и их (пер. с диалекта поволжских немцев).


[Закрыть].

Люди вокруг громко обсуждают удивительную встречу, кто-то молится, кто-то плачет, радуясь за Марийку и ее мать, кто-то тычет пальцем в Лидию. Несколько женщин по очереди передают друг другу замолчавшего на минуты от удивления Руди.

На губах Лидии блуждает улыбка радости, а глаза полны одиночества.

* * *

1943. 1998.

Он стонет, будто Йоханна расчесывает рану его рта.

Не Йоханна, а Германия держит Юлиана в зубах.

Очередь доходит до Нуршат. Застенчивая и улыбчивая, казашка берет на руки Руди у своей соседки, отводит Эльзу в сторонку и горячо шепчет:

– Я могу забрать тебя и твоих детей к себе, хочешь? Семья у меня небольшая, трое маленьких детишек и муж на фронте. А дом рук требует. Если Лидия отпустит Марийку…

Вроде судьба решилась и будет кров, но Эльза напугана. Она всем, всем напугана – и жарким, будто заговорщицким шепотом незнакомой женщины, и возможным намерением Лидии.

– Но как же она не отпустит мою дочь к живой-то матери? – руки Эльзы сомкнуты на груди крест-накрест, голос тихий и сиплый, но русские слова вдруг нашлись сразу.

– Не знаю. Ваши немки, те, что говорят по-русски, возмущались – Лидия удочерила Марийку.

С желтыми пятнами в глазах Эльза подходит к Лидии и смотрит на нее лобовым взглядом. Две матери Марийки как две голубки с кровавыми глазами. На рубашке Эльзы раньше были кокетливые сборки у шеи, а теперь на их месте грязные клочья бахромы; остриженные волосы седые у висков.

– Marijka is mei Tochter, vorsuhch nohr nochemal zuh se komme, vorsuhch s nohr!7272
  Марийка – моя дочь, только подойди к ней еще раз, посмей к ней подойти! (пер. с диалекта поволжских немцев).


[Закрыть]

Лидия молчит, но даже ее недоброжелательные соседки, сгрудившись вокруг, теперь начинают осуждать Эльзу.

– Уймись, женщина, Лидия кормила твою девочку, приютила ее у себя. Найди в себе благодарность.

Но на Эльзе нет лица, и сама Марийка с ужасом смотрит на ее гримасы. Нуршат, держа под мышкой кричащего Руди, другой рукой ласково поглаживает Эльзу за локоть, уводя ее от беды, держись, держись, милая, мы твоя новая семья. «Какая она красивая, эта казашка», – на секунду отвлекается от ярости Эльза, откликаясь на движение ее рук. Кивком головы Нуршат показывает Марийке идти вслед за ними.

Ошеломленная этим быстрым глухим событием, Лидия вдруг дико вскрикивает, усилием воли удерживается на ногах. Она похожа на тень. Хмурый, Фридрих осуждающе смотрит на Лидию, ее бледное лицо, опущенные глаза. Он не делает к ней ни шага. К ней вообще никто не подходит, женщины, как говорливые птички, разлетаются по домам. Только Марк Феликс хочет помочь женщине, поддержать ее, но Фридрих хватает его у запястья железной хваткой своей единственной руки. В небе застыла шарообразная луна, костер догорел. Единственный летний праздник сгорел дотла.

…Мяч луны перекатывается по животу Йоханны, он одновременно принадлежит ей и Юлиану. Ей больно и сладко. Белые волосы Юлиана на ее лице, она лежит на его руках, в крепком его конверте. Он стонет, будто Йоханна расчесывает рану его рта. Ее горечь стала вином, мир растет от его дыхания.

Соскользнувший резец скульптора реальнее натуры, раз этот мальчик вновь обнимает ее, продавливая своим телом в провал без глубины. Обжиг, обжиг ждет Йоханну! Тишайшая, она плачет, а гончар уже ест мак из красного лона. Юлиан полон восторга, он громко дышит, внутри него мост, на который взошли всадники, или колокол; влажная кожа мужчины вибрирует. С золотого купола колокола стекает пот, на серебряный язык привязан груз.

Йоханна мысленно молится, ее губы сохнут от внутреннего жара, пока пальцы Юлиана ищут сладкий красный цвет. «О чем ты поешь?» – кричат его мышцы. «О твоей макушке», – отвечает она, целуя его темя. О, замрите, слышите, как деревянные духовые соперничают с медными? Протяжность английского рожка врастает в длинные ноты валторны, ее широкое дыхание перебивает его язычковую экзотику. Йоханна изгибается, избавляясь от тонкой сорочки, Юлиан целует ее горло, звучит соло языка.

Они долго теряли друг друга. Она шла по мосту внутри него, сойдя с царственной белой лошади, а он прыгал на одной ножке от восторга, но опускал голову. Не Йоханна, а Германия держит его в зубах.

Юлиан дрожит, мокрые звезды вынуты из колодца. Белеют хребты созвездий. Лунная блажь. Мир превратился в один язык и два живота. Девушка садится в постели, прижимает сахарные коленки к подбородку. Юлиан молитвенно смотрит мимо.

Йоханна похожа на свою бабушку Марийку: ее точеное хрустальное лицо разбивается на маленькие фигурные обломки, их много в закромах Юлиана, эти осколки, их массу клюют голубки с кровавыми глазами, и яйца этих птиц, красные, похожи на пяточки новорожденного.

Люка, Люка, Lüka – примеряет на себя младенец имя предка, но оно, как круглый камень, катится с его лба, пока нежное семейное прозвище не впускает имя в свою созревшую карету.

* * *

2001.

Geh un mach die Fensterlahde uf, Johanna!

Быть наедине с собой в многолюдье.

«Nimm, nimm, Schätzchen, ich habe dieses Buch extra für Dich besorgt. Der Titel lautet «Deutschland hin und zurück», der Autor ist auch Russlanddeutscher. Damit wirst du ruhiger. Lies, es berührt und beruhigt dich»7373
  Возьми, возьми, детка, я для тебя купил эту книжку. Она называется «Германия туда и обратно», автор тоже поэт и российский немец, тебе с ней будет спокойней. Читай, она убережет и успокоит тебя (нем.).


[Закрыть], – Юлиан, истый дух Германии, продолжает влюблять Йоханну в свою страну. Для нее диковина, диво этот робкий мальчик с белыми прямыми волосами. Книгу Венделина Мангольда она теперь всегда носит с собой. Автор ее любит вокзалы, переплетения путей, его стрела «Augsburg – Würzburg» пронизывает и родной для Юлиана Бонн.

Йоханна стоит на римском фундаменте Германии, всюду Трир, рыжий, осенний Трир. Плиний Старший знал эти места. Взлохмаченный, робкий, Юлиан везет ее в Люксембург, сумеречный город на их глазах постепенно уходит в темноту ступенями крепостных стен: первой гаснет верхняя часть каскада, затем тьма ползет книзу. Йоханне зябко, они снова забираются в машину Юлиана и едут в Германию.

«Geh un mach die Fensterlahde uf, Johanna!»7474
  Иди открой ставни, Йоханна! (пер. с диалекта поволжских немцев).


[Закрыть] – слышит девушка сквозь сон. Это кричит бабушка. Но ставень нигде нет. Йоханна, еще не открыв глаза, ищет руками ставни, Юлиан улыбается, притягивает ее голову к себе, целует волосы. Вечером они расстаются. Ей на конференцию в Гисен, а он занят, не уйти с работы.

Незнакомый город для Йоханны начинается с особой формы отдыха – быть наедине с собой в многолюдье. Она одна. Новые люди рядом как дно в мелком водоеме, к которому можно прикоснуться, а можно просто плыть, не заботясь о безопасности. Быть может, дна давно не достать, и они не ответят на ее приветствие? Увы, остаться одной значительно сложнее, чем общаться. Но и значительно интереснее. Йоханна надеялась, что выходных с Юлианом ей хватит надолго, можно будет пить и пить их драгоценные капли. Но, увы, уже через десять часов после расставания она сильно тоскует по нему, часто смотрит в мобильный, благо Юлиан щедр на сообщения и не играет с ней в молчание.

В воскресенье Гисен погружен в целительную тишину (казалось, жителей здесь почти нет, ни звука, лишь колокольный звон внезапно охватывает город с высокой башни), но с понедельника оживает. Он не игрушечный, как некоторые другие немецкие города. Прогулки по Гисену словно создают вокруг человека воздушную подушку. Город небольшой и понятный. С чистым воздухом. Со своим пешеходным Арбатом. Неожиданный. То встретится железный мост, то тоннель, а в нем узкая речка, поросшие мхом ступени. То городская скульптура обступит тебя, как группка живых людей. То фонтан стеной струй упадет перед тобой с моста ночью.

* * *

2001.

Соборы и башни не принадлежат здесь городу.

Красная гусеничка городского трамвая.

Но сказочных чудес от Гисена не ждешь. Телефон замолкает. Нет, все его функции работают, только Юлиан офлайн. Может, дело в городе? Другое дело – Фульда, с ее стреловидными, летящими в небо соборами, они здесь словно на цыпочках. Когда утром на город опускается туман, дома и площади еще видно, а самый высокий собор похож на висящий над городом призрак. В Фульде Юлиан всегда был рядом. Был он рядом с Йоханной и в Халле. Соборы и башни не принадлежат здесь городу. Они нездешние. Город и эти высокие пришельцы откликаются на разный зов. Халле скорее голос, чем слух; а его храмы – слух. Тиканье сердца для слабовидящих на светофоре, шуршание под ногами неожиданного мелкого щебня перед рестораном, Flammkuchen7575
  Flammkuchen – «пылающий пирог», блюдо из теста, напоминающее пиццу.


[Закрыть] в руках шумного официанта – это Халле. А колокольный звон, рассыпавшийся ввысь, а не на землю, и ты с задранной к небу головой – это их Gehör7676
  Das Gehör – слух (нем.).


[Закрыть] и твой Ruf7777
  Der Ruf – зов (нем.).


[Закрыть], окликай и будешь услышан, ведь ты внутри органа слуха, среди золотых молоточков и наковаленок, тебя слышат как никогда. Красная гусеничка городского трамвая настороженно изогнулась у подножия башни.

…Эта общая их дрожь, когда Юлиан встречает ее после разлуки, в аэропорту, на вокзале, в метро, улыбается, сразу берет за руку и быстро ведет за собой, а Йоханна идет, влекома, за ним, за ним, за ним, на край земли. Он, высокий, резко останавливается, поворачивает ее к себе и жадно смотрит в лицо, она тоже робко разглядывает его выпуклые веки, губы изысканного рисунка. Его руки уже легонько блуждают по ее телу, но владеет он ею лишь у себя дома, в своем царстве, сейчас они переступят порог этого рая. Пока же он поправляет на ней шарф, уголки ее губ радостные, ее рыжие волосы рассыпались по плечам, они оба говорят что-то веселое друг другу на ухо, наверное, она делает много ошибок в немецком, но как они сладки для него. Ее робость при нем столь взволнованна и красноречива, да, да, Юлиану нравится ее робость, ее высоко дышащая грудь, опущенные глаза, руки, прикрывающие нежную кожу. В своей постели он осторожно целует ее шею, гладит пальцами ее лопатки; кусочек обоев перед глазами Йоханны похож для нее на золотистое солнышко, внутренний ландшафт освещен.

Вечером Йоханна едет в Вецлар, старая часть которого, начиная с моста XII века, – типичная германская сказка. Многовековые строения, мощенные крупным камнем мостовые, гербы на стенах домов. Йоханне не по себе. Дом Лотты, в которую был влюб^{лен молодой Гёте, живший неподалеку. Чашка горячего шоколада в кафе у гигантского собора. Привольное течение внутренней реки.}

* * *

2001.

Вертикальный самолет стоит в ангаре.

Мяч луны возвращен зрелому небу.

Этот собор доращивался в разные эпохи, он разного роста, цвета. Смотрит на Йоханну снизу вверх. Его огромное оголтелое существо лежит на вертикальной прозрачности неба. Йоханна наклоняет голову к своему плечу, с ее виска, как с горки, скатываются и ударяются о землю наковальня и молот. За минуту она теряет слух, в уши, как гвозди, входят плотные конусы воды.

По очереди, как водится среди влюбленных, они с Юлианом месили ногами глину тишины, серое яблоко пузырилось под их стопами, текло уставшее вино. Когда один прекращал танец, другой его начинал.

Но теперь нет на свете города, в который она бы уехала и вдруг встретила его на улице – наспех прилетевшего к ней, ошалевшего от драгоценной пропажи, со взволнованным сердцем. Йоханна не слышит. Люди еще не воздвигли этот город, Бог его не придумал. Можно много раз выходить ночью на площади и берега разных городов, но, увы, никто не купил билета на ночной рейс, ничье нетерпение не мешает любящему уснуть, вертикальный самолет стоит в ангаре.

Йоханна на чашке весов в руках Юлиана – лишь крошечная золотая гирька, она не перевесит другой, грубой силы камня на шее, возле которой он сам, его родственники, друзья, домашние животные и деньги.

Он больше и не прикасается к ней. Его мимика, обращенная к ней, теперь не полна смущения, изумленной радости, узнавания. Раньше, чуть оставшись наедине, они с разбега обнимали друг друга, яростно изучая пальцами и губами любимые пейзажи. Их лица и тела не знали границ друг друга. Юлиан и Йоханна радостно улыбались друг другу в лицо, и пальчики ее были частью его лица, и он целовал ее горло.

Мужчина в белой рубашке и черных брюках бежит ей навстречу, полоски его легкого черного галстука борются с напором воздуха, он пытается освободиться от галстука. На причале одинокий контрабасист. Бегущий слышит. Юлиан не отталкивает Йоханну, но бежит сквозь нее, как птица летит сквозь небо.

Тряпичная луна в руках девушки и мужчины, они раздирают ее на куски. Но он твердый свет, а она процесс. Их нет больше вместе. Мяч луны возвращен зрелому небу.

* * *

2013.

В ней Божья искорка.

Он царственно забывает обо всех, кроме себя.

Будто кто-то возвышенный заглядывает внутрь Анны. Он успокаивает ее, похлопывая изнутри своими умозрительными ладонями.

– Пришли мне свое фото. Как ты сейчас одета?

– Я сегодня позавтракала фотографией творога. Потом на фотке такси доехала до Лубянки. Лубянка тоже была на фотоснимке.

Анна чувствует, как Олег, слушая ее в телефонной трубке, улыбается. Он назначает ей встречу. Сама не зная зачем, она соглашается. Эти встречи ничего не дают, у нее не возникает ощущения родства с ним. Анна садится в машину Олега, поднимая край своей длинной шубы. Она смотрит на мужчину, с которым неделю назад уже почти простилась, и в ее зеленом взгляде он читает изумление. Он теперь видит ее воочию, он тоже понимает, что они чужие, и тоже сам себе удивляется. В свои сорок Анна выглядит на двадцать пять – двадцать восемь. Но дело не в этом. В ней Божья искорка, от этой девочки уйдешь, а потом будешь всеми силами возвращать. Анна родилась со звездой внизу живота. Звездочка загорается избирательно, очень редко, ее восход может увидеть желанный мужчина, у которого духовное и физическое, увы, не спорят друг с другом.

Анна в ранней молодости приобрела внутреннюю свободу, а поскольку эта свобода – часть ее самой, отнять ее невозможно. Мужчина для Анны воздух, но не знает, что она умеет не дышать.

В квартире Олега Анна осторожно оглядывается. Она отбрасывает непослушные волосы, в ней растет протест.

Олег хочет раздеть ее и увидеть в самом низу ее живота, слева, нарисованную маленькую золотистую подковку, рожками вниз. Один рожок переходит на пространство между животом и бедром. Вот Олег уже рассматривает подковку, голубые прожилки на тонкой белой коже еще нежнее возле золота этой нарисованной игрушки. Нет, никакой подковки нет! Олег хотел нарисовать ее в прошлый раз, но Анна запротестовала.

Она обнимает его, у их внутренних рек общие берега, и он царственно забывает обо всех, кроме себя. Свободолюбие – самая притягательная его черта, вершина айсберга, точка его сборки. Анне становится невыносимо скучно. Чужой, он чужой ей человек! Она быстро одевается, не обращая внимания на его недовольные жесты, и уходит.

* * *

1982. 2013.

Бабушка Роза выпаривает из самых пузатых ягод арбузный мед.

Повитуха умывает алые руки.

Арбузами, огромными арбузами завален весь пол на веранде, и так до самой середины осени – в воздухе их полосы и пятна, их горячий сладкий изумруд. Хозяйничая во дворе, бабушка Роза выпаривает из самых пузатых ягод арбузный мед. Большой чугунный котел мучается на костре.

Молодой мед! Желанный темно-красный гость, существо цвета крови! Приди в дом, поклонись нам.

Умывшись, Анна смотрит в окно, на кусочек Измайловского парка. Кто-то упрямо сидит на ее сетчатке, поджав под себя ноги, понурив голову. Сыплется снежная крупа.

Он появляется, кладет ей в ладони зерно, ракушку или золотой шарик и, легонько отталкиваясь, ненадолго удаляется, исчезая в свете. Олег – циркач, и Анна рядом с ним восхитительная воздушная гимнастка, в чешуе трико, она и драгоценный камень, и ювелир; ограняет сама себя; своими губами может сдуть с себя отшлифованные частицы и видеть себя перед собой целиком – маленькую, растущую, в одной из своих новых жизней. Снаряд подвешен в небе и вращается по кругу: он мяч луны. Тело Анны тоже круг.

Москва гаснет, как око уснувшей рыбы. Зигфрид никогда не побывает в замке Драхенбург, в этой крепости Дракона, хоть фресками с его изображениями здесь и украшены комнаты Нибелунгов. Он чужеземец. Его тело давно ороговело, омывшись в драконьей крови. Сквозь грубую кожу в схватке с богатыршей-женой не проступают капли пота. Побежденный Драконоборец по дурной европейской привычке решает объять Русь-матушку, но она поглощает его, не желая его рожать.

Подпаливая ресницы, Олег закуривает длинное тело сигареты, безжалостно наблюдая за ее кончиной. Гибкая Аня пляшет на его ладони, корчась от дыма. На ней домашний халатик, ресницы нахохлены. Полные лодки глаз – цвета воды. Причаливая к берегу, они льются, льются через край, тонут в себе. Три собаки прибегают по щелчку пальцев, светясь в темноте.

Каменный красавец ждет чарку красного меда! Возвышаясь на берегу Рейна, замок Драхенбург словно символ восхищения, словно поднятый вверх большой палец. Он похож на город: столь большое пространство мыслей занимает уже при первом взгляде. Башни и башенки. Шпили. Террасы. Резкие ноты стального, терракотового и охряного цветов. Яркая сгущенная зелень окружает замок, как в утробе сказки. Невероятная высота, с которой видно, как кукольная сине-голубая вода Рейна зажата прибрежными домами.