Текст книги "Е. П. Дурново (Эфрон). История и мифы"

Московским жандармам А. И. Маков был известен «как лицо, вошедшее в противозаконное сообщество самых крупных тамошних представителей преступной пропаганды». В январе 1879 г. агенты И. Слёзкина доносили, что «принадлежа по средствам и воспитанию к высшим слоям Русского общества, Маков не стеснялся бывать у нашего агента, где сосредоточена, как известно, вся преступная среда, и принимать его у себя. Близко знаком с каким-то молодым князем Голицыным. Роста среднего, брюнет, волосы до плеч, ногти тоже длиною с полдюйма». «Ныне получены сведения (он сам заявлял), что он довольно близкий родственник Управляющего Министерством Внутренних дел, который, не зная о преступной деятельности Макова, оказывает ему даже протекцию»[93]93
  ГАРФ. Ф. 109, 1879, 3 эксп. Д. 165. Ч. 1. Л. А, Л. 1.


[Закрыть]. На допросе 7 марта А. Маков отрицал свое знакомство с многими задержанными, в том числе с Я. Эфроном.

Обыск в квартире сына действительного статского советника Николая Александровича Армфельда был произведен 11 марта 1879 г. Он жил в меблированных комнатах в Тверской части Москвы. Во время обыска полиция застала у него студента Петровской академии А. Белевского. Ничего предосудительного в квартире не нашли.

12 марта Н. Армфельд сообщил на допросе, что он дворянин, родился в 1858 г., православный, своих средств не имеет, живет на средства матери (у нее пенсия 1 600 руб. в год). Большую часть времени, писал Николай, он живет в деревне. «В Москву приезжаю для развлечения, изучаю статистику»[94]94
  Там же. Л. 28–30.


[Закрыть]. Армфельд, как и его сестра, Наталья Александровна, близкие знакомые Е. П. Дурново, были известны жандармскому управлению задолго до убийства Рейнштейна.

Н. Армфельд привлекался к дознанию в феврале 1876 г. «по делу о тайном сообществе в Москве и играл в «кружке пропагандистов одну из видных ролей». Во время обыска у него нашли «преступного содержания стихотворение к русскому народу». Наталья Армфельд, «ярая пропагандистка, была сослана в Костромскую губернию и в настоящее время осуждена на каторжные работы по делу о вооруженном сопротивлении в Киеве».

«9 марта 1879 г. в 8 часов вечера, согласно распоряжения III отделения… прибыл на квартиру Вольного слушателя Московского Императорского Технического училища из мещан Минской губернии и уезда из местечка Кайданово, иудейской веры Якова Константиновича Эфрон, проживающего Яузской части первого квартала в доме Куманиной по Мясницкой улице вместе с понятыми сторонними людьми для производства… обыска» надзиратель Яузской части I квартала.

«Квартира Эфрона состоит из одной комнаты, в ней одно окно и одна дверь, выходящие: первое – во двор, а последняя – в общий с другими жильцами коридор. В комнате этой вся мебель и обстановка принадлежит квартирной хозяйке…

Принадлежащие Эфрону вещи заключаются в следующем: носильное платье и белье в незначительном количестве, книги, разные черновые бумаги и лекции и разный слесарный инструмент, альбом с фотографическими карточками. По сделанному обыску как в комнате, так и во всех вещах и мебели, ничего предосудительного не оказалось. По прибытии в квартиру Эфрона в ней, кроме его самого, оказался, как он наименовал, товарищ его, тоже вольный слушатель Московского Императорского Технического Училища из обер-офицерских детей, уроженец Калужской губернии города Перемышльска Николай Петрович Андреев, служащий Басманной части I квартала в доме Гвоздева, но доказательства на свое звание и место жительства не представил. Почему постановили: оказавшиеся у Эфрона вещи, как-то: черновые бумаги, лекции и альбом с фотографическими карточками опечатать печатью конторы I квартала Яузской части, представить при сем протоколе, а Якова Константиновича Эфрона и Николая Петровича Андреева препроводить в Басманную часть». Под протоколом допроса стоят подписи надзирателя, Я. Эфрона, Н. Андреева и трех «посторонних свидетелей»[95]95
  ГАРФ. Ф. 109, 1879, 3 эксп. Д. 165. Ч. 1. Л. А, Л. 98–99.


[Закрыть].

10 марта 1879 г. в Московском ГЖУ «был спрошен нижепоименованный, который показал», что зовут его Яков Константинович Эфрон, что от роду он имеет 28 лет, звание его – «вольнослушатель Императорского Технического училища», родился в 1851 г. в Минской губернии, вероисповедания еврейского. На вопрос о средствах его и родителей Я. К. записал: «Получаю временно от отца и ежемесячно от брата, живущего в г. Новочеркасске». В графе семейное положение – «холост». Воспитывался Эфрон «в Виленском раввинском училище, по окончании которого поступил в С.-Петербургский Технологический институт в 1871 г., где пробыв 1 1/2 года, поступил в Техническое училище». За границей не был.

«Взятые у меня при обыске лекции и тетради для практических упражнений по бухгалтерии, альбом с фотографическими карточками, письмо от баронессы фон Ноллайнг, визитная карточка г. Кофмана, надпись на которой: «Согласно уговору, заходите в 10½ ч. утра» означает то, что между мною и им, когда Кофман еще был в Техническом училище, остались денежные счеты, и я, встретившись с ним, указал свою квартиру с тем, чтобы условиться насчет уплаты. Назначил я ему этот час в воскресенье, так как я обыкновенно бываю дома по воскресеньям до обеда; и, наконец, набросанные мною некоторые мысли относительно Технического училища, где, как мне казалось, я нашел путь, помощью которого нам легко было бы работать больше времени в мастерских».

«Из моих знакомых, – писал далее Я. К., – я могу указать, во-первых, на товарищей по курсу, затем у меня имеются еще знакомые из других курсов, которые меня иногда посещают, равно как и я их. Из городских знакомых, не учащихся, я могу указать на Николая Ивановича Самойло, у которого я за последнее время бывал очень часто, земляк мой, Матвей Ромм, жительствующий на Петровке, который у меня бывал, и я у него, и многие другие. Лица, с которыми я очень близок, мои товарищи-техники Осип Клячко и Пысанг, также и Николай Петрович Андреев.

Из студентов Петровской академии я решительно никого не знаю, ни у кого из них не бывал, а также никто из них меня не посещал. Татьяну Лебедеву, Тверитинова и Николая Васильева Рейнштейна я не знаю. Макова хотя не знаю, но видел его раз на студенческом вечере в Благородном собрании в нынешнем году.

По поводу убийства в гостинице Мамонтова я знаю только из газет. К образованию какого-либо центрального кружка вроде распорядительного комитета я не принадлежу, так равно и к партии социалистов».

Под протоколом – собственноручная подпись Эфрона и отдельного корпуса жандармов поручика Попова[96]96
  ГАРФ. Ф. 109, 1879, 3 эксп. Д. 165. Ч. 1. Л. А, Л. 100, 101.


[Закрыть].

Жандармы не арестовали Я. К. 7 марта не потому, как можно прочитать в источниках, что он «скрылся от полиции». Он и не думал скрываться, а просто переехал от Г. Фриденсона, тоже вольнослушателя Технического училища, у которого какое-то время жил, на другую квартиру. Григорий Фриденсон во время обыска у него 7 марта так и сказал: «На той кровати спал мой товарищ по училищу Яков Константинович Эфрон, но где живет он в настоящее время, я не знаю».

Письмо от баронессы фон Ноллайнг, адресованное Эфрону, было обнаружено при обыске на квартире Фриденсона. На допросе 8 марта 1879 г. он сказал, что в письме баронесса «просит Эфрона как гувернера ее мальчика высечь последнего за шалости»[97]97
  Там же. Л. 93–95.


[Закрыть].

Относительно письма Эфрон еще раз давал показания на допросе 17 марта: «Письмо от баронессы фон Ноллайнг адресовано мне, взято же оно у Фриденсона, у которого оно осталось, по всей вероятности, с тех пор, как мы жили вместе на одной квартире в доме Прокофьевой по Денисовскому переулку. Содержание письма таково, что баронесса обращается ко мне с тем, чтобы я наказал ее сына Евгения, 8-ми лет, которому я давал уроки. Обстоятельство это было года два тому назад. Сама же баронесса, как мне известно, умерла в прошлом году». На этом допросе Я. К. показал, что с Любавским, со студентами университета Викторовым и Армфельдом он не был знаком.

И тем не менее, 10 марта 1879 г. Отдельного корпуса жандармов поручик Попов, проводивший допросы, «принимая во внимание, что вольный слушатель Технического училища Яков Константинович Эфрон, ввиду сообщенных сведений заподозрен в принадлежности к числу членов центрального революционного кружка, имеющего образоваться в Москве вроде распорядительного комитета, и что он, Эфрон, был близко знаком с кронштадским мещанином Николаем Васильевичем Рейнштейном, убитым 26 февраля в гостинице Мамонтова социалистами… постановил: вольного слушателя Технического училища Якова Эфрона заключить под стражу впредь до разъяснения дела при Басманном частном доме. Постановление это ему объявить, а копию с оного проводить в место заключения».

Постановление подписано тем же поручиком Поповым, а Я. К. написал: «Постановление это я читал» и расписался[98]98
  ГАРФ. Ф. 109, 1879, 3 эксп. Д. 165. Ч. 1. Л. А, Л. 101, 102.


[Закрыть].

Обыски в Москве провели не только у тех, на кого донес в III отделение Рейнштейн. У МГЖУ был свой список «преступных пропагандистов». Из знакомых Лизы Дурново в ней оказались бывший студент Петровской академии Сергей Ламони, а также Адольф Эразмович Боярский, фотограф. У И. Слёзкина были сведения, что в его «фотографии по Газетному переулку имеется литографический станок, который приспособлен для снятия оттисков с запрещенных сочинений, печатей для фальшивых паспортов. Уловить эту работу нельзя: негатив сразу смывается». Жандармское управление еще в начале февраля 1879 г. знало, что Боярский продал фотографию В. Анзимирову, тем не менее, Боярский в ночь на 7 марта тоже был арестован вместе со своей любовницей, «ретушеркой Феклой Бутаковской».

«Дело о лицах, заподозренных в принадлежности к партии социалистов-революционеров», было завершено почти молниеносно: начав его 6 марта 1879 г., те же трое из МГЖУ (капитан Коржавин, штабс-капитан Крылов и поручик Попов), рассмотрев произведенное ими в порядке административном дело, уже 22 марта 1879 г. постановили: 24 человека (Макова, Тверитинова, мужа и жену Гольдсмит, Любавского, Армфельда, ненайденную Лебедеву, Вальтер Софью, Гранковскую, Деревщикова, Викторова, Строева, Кащенко, Люцеернова, Малышева, Пругавина, Анзимирова, Белевского, Лазарева, Вальтер Александра, Щепотьева, Фриденсона, Эфрона, ненайденного Серпинского (он же Рикард) – «подвергнуть административной высылке как лиц, крайне вредных не только в политической неблагонадежности, но, очевидно, агитирующих с особою энергией против правительства и пагубно влияющих на учащуюся молодежь». Остальных постановили отправить под негласный надзор полиции[99]99
  ГАРФ. Ф. 109, 1879, 3 эксп. Д. 165. Ч. 1. Л. 144–148.


[Закрыть].

Торопились с высылкой не только из-за служебного рвения начальника МГЖУ. На Ивана Львовича Слёзкина в июле 1876 г. (по докладу царю шефа жандармов графа Шувалова) было возложено производство дознаний по закону 19 мая 1871 г. по делу «о преступной пропаганде в среде народа, обнаруженной в разных губерниях империи». Начальником МГЖУ И. Слёзкин стал с 1867 г. (в корпус жандармов вступил в 1848 г.) и настолько усердно исполнял свои обязанности, что вызвал глубокую ненависть со стороны «преступных пропагандистов». Московский обер-полицмейстер (неизвестно, по своей ли инициативе или по поручению начальника) 9 апреля 1879 г. вынужден был просить III отделение «разрешить конвой для начальствующих лиц». Обер-полицмейстер посетовал, что конвой «назначен для Московского генерал-губернатора, а у него нет серьезных причин опасаться какого-либо нападения на себя (он не входит в дела столичной администрации), тогда как начальник Московского губернского жандармского управления Слёзкин, который постоянно производит политические дознания, поставлен в чрезвычайно невыгодные условия в отношении дерзких выходок со стороны пропагандистов».

Обер-полицмейстер обращался не по адресу: Шмидт Никита Кондратьевич, которого обер-полицмейстер А. А. Козлов просил «доложить, чтобы Слёзкину дали конвой», отписал в Москву, что назначение конвоя «зависит от московского генерал-губернатора, на основании данных ему временных полномочий».

В этом письме московский обер-полицмейстер просил Н. К. Шмидта еще и о том, чтобы тот «оказал содействие к скорейшему разрешению дела о политических лицах, арестованных в марте: при нынешних обстоятельствах могут вновь возникнуть подобные аресты, а при здешних полицейских домах и в тюремном замке одиночные арестантские помещения имеются в весьма ограниченном числе»[100]100
  ГАРФ. Ф. 109, 1879, 3 эксп. Д. 165. Ч. 1. Л. 135, 136.


[Закрыть].

Все материалы дознания и постановление МГЖУ от 22 марта 1879 г. были препровождены Московскому генерал-губернатору, который в своем заключении 25 мая 1879 г. подверг разгромной критике не только работу МГЖУ, но и III отделения. Правда, сделал он это с «леденящей учтивостью»[101]101
  Там же. Л. 255–294.


[Закрыть].

К 25 мая 1879 г. А. Маков, по многочисленным ходатайствам, «вследствие болезни его», из-под стражи был освобожден и находился под домашним арестом; П. Строев был отдан на поруки ректору Московского университета и продолжил учебу, супруги Гольдсмит, Софья Вальтер и студент П. Кащенко (будущий знаменитый психиатр. – Е. Ж.) «обязаны подпиской о неотлучке». «О мере, принятой против студента Вальтера, – пишет князь В. А. Долгоруков, – протокола не составлено и не известно, арестован ли он или не свободе; Лебедева и Серпинский не разысканы». Под стражей содержались 17 человек.

Перечисляя фамилии тех, кого МГЖУ привлекло к дознанию по своей инициативе (в том числе Ламони и Боярского), генерал-губернатор говорит, что «о них постановлений не составлено, а упоминаются они только в протоколах допроса. И меры пресечения против них не указаны, только в заключительном постановлении сказано о необходимости учредить за ними наблюдение, так что их привлекали не как лиц, заподозренных в соучастии в преступлении».

Далее Долгоруков переходит к анализу «основания к производству настоящего дела» – записки агента из Москвы, полученной в III отделении 12 февраля 1879 г. Он замечает, что «о каком-то центральном (распорядительном) кружке», упоминаемом в записке, «никаких подробностей, хотя и не имелось, тем не менее, казалось несомненным, что означенный кружок должен иметь серьезное и преступное значение». Объяснения Рейнштейна, прибывшего в Петербург «на сырной неделе», были достаточными для того, чтобы III отделение «безошибочно заключило»: в Москве «возродилась, а отчасти и приведена в исполнение мысль об образовании центрального кружка», или комитета по пропаганде. Этот кружок, по словам Рейнштейна (и III отделения), должен был, во-первых, иметь в составе представителей всех сословий и фракций; во-вторых – число его членов не должно превышать 25 человек; дальнейшая его программа «должна была заключаться в том, чтобы он был недоступен без ручательства 2 членов не только для посторонних лиц, но и тех, которые заявили себя участниками в деле пропаганды, и чтобы происходящее в этом кружке ограничивалось бы словесными переговорами, а обсуждаемое на нем записывалось бы только для памяти одним из членов этого кружка».

Задача кружка, по определению агента, – «заботиться о распространении пропаганды и вести ее так, чтобы лица, вовлеченные в агитацию каждым отдельным членом кружка, не знали бы остальных его членов; для совещаний же о деятельности кружка должны от времени до времени собираться сходки».

Долгоруков обращает внимание на фактор времени: III отделением получившее письмо Рейнштейна 12 февраля и его устное подтверждение – «на сырной неделе», свое распоряжение о «проверке наблюдения за поименованными преступными личностями» послало Слёзкину 27 февраля, когда Рейнштейна уже не было в живых.

Кроме сведений из III отделения, поводом «к возбуждению преследования против упомянутых в деле лиц» явились также сведения, находящиеся в распоряжении МГЖУ по этому вопросу. Долгоруков, кажется, даже с какой-то обидой пишет: «… по неимению в деле этих сведений принужден был при суждении о степени виновности упомянутых в деле лиц ограничиться только протоколами, составленными при производстве обысков, показаниями спрошенных лиц и вещественными доказательствами, то есть только теми данными, которые находятся в деле и приложены к оному».

На основании этих источников генерал-губернатор заключил, что всех обвиняемых можно разделить на две категории: к первой отнести тех, кто «уличается… если не в принадлежности к организованному кружку, то в сочувствии к преступной пропаганде»; ко второй – «лиц, которые в этом не уличаются…».

К I категории князь Долгоруков отнес А. Макова, у которого скрывалась подлежащая высылке из Москвы и разыскиваемая полицией А. Ивановская; И. Гольдсмита («им написана программа «Северного союза русских рабочих» и другие бумаги»); Н. Деревщикова (у него нашли список тех, кто собирал деньги для Веры Засулич, собрано было 6 рублей); П. Викторова (хранил речи П. Алексеева и И. Мышкина и, кроме того, в обнаруженном у него письме его просили отыскать квартиру для «нелегала»); А. Люцернова (в письме к Юшиной он сообщал, что Рейнштейн убит); студента Белевского (это он просил Викторова отыскать квартиру «для нелегального человека»).

Вторую категорию лиц генерал-губернатор делит на 2 группы:

1) тех, у которых при обыске «найдены вещественные доказательства их виновности» в чем-нибудь, и 2) тех, у которых ничего не найдено. К I подгруппе он отнес А. Люцернова (у него обнаружили документ о прежней его судимости), А. Пругавина (хранил устав студенческой кассы и библиотеки Петровской академии), В. Анзимирова («хранил речь Бардиной, судившейся по государственным преступлениям»), Г. Фриденсона (найдена рукопись «на еврейском языке неизвестного содержания»), П. Кащенко (у него были портреты Чернышевского, Пугачева, Лассаля), М. Лазарева (нашли тетрадь «по ссудам студенческой кассы» и портрет Мышкина); А. Вальтер (хранил список недозволенных книг); С. Вальтер (при ней нашли «переписку, не имеющую особого значения»); Е. Гранковскую (у нее была записка, в которой она выражала «несочувствие» к тем, кто убил князя Кропоткина, и которая говорила «о ее малом развитии»). Долгоруков даже высказал свое особое мнение о Гранковекой: можно не опасаться того, что «она может иметь вредное влияние».

«Наконец, у нижепоименованных 7 лиц по обыскам ничего преступного не оказалось и прикосновенность их к делу ограничивается знакомством их с заподозренными лицами или с убитым мещанином Николаем Рейнштейном.

Лица эти суть:

1. Губернский секретарь Тверитинов,

2. Жена кандидата права Софья Гольдсмит,

3. Сын действительного статского советника Армфельд,

4. Студент Петровской академии Малышев,

5. Вольный слушатель Московского технического училища Щепотьев,

6. Вольный слушатель того же училища Ефрон,

7. Студент Московского университета Строев».

Генерал-губернатор тут же «считает долгом заявить», что почти уверен: большинство из привлеченных лиц в большей или меньшей степени солидарны «с руководителями противоправительственной пропаганды», о чем говорят сходство их показаний на допросах, сам тон их, вещественные доказательства, но… нет доказательств, потому князь Долгоруков «не находит достаточных оснований высказаться положительно о виновности привлеченных к делу лиц».

Долгоруков высказал большие сомнения в правдивости донесений Рейнштейна, на которых III отделение и построило все дело. «Насколько заявления последнего являются безошибочными – решить весьма затруднительно, так как Рейнштейн был зверским образом убит социалистами, а, следовательно, и наблюдения его были прерваны, не достигнув той полноты, которая привела бы к полному убеждению в преступной деятельности лиц, им обвиняемых».

Убийство Рейнштейна, считал генерал-губернатор, служило лишь доказательством того, что ему «удалось войти в среду более или менее значительных пропагандистов и проникнуть в тайные их замыслы». Это, конечно, успех Рейнштейна, но главный факт, указанный им – образование в Москве особого распорядительного комитета социалистов – дознание установить не могло.

Создается впечатление, что для смягчения удара, нанесенного генерал-губернатором своим анализом дознания ведомству ген. – лейтенанта И. Слёзкина, князь Долгоруков пишет, что, по-видимому, лица, производившие дознание, не считали «образование кружка свершившимся фактом», так как в протоколах ареста говорится, что привлеченные к делу лица заключаются под стражу ввиду сообщенных сведений о падающем на них подозрении (только) в принадлежности к числу членов центрального революционного кружка, имеющего образоваться в Москве» (подчеркнуто в документе. – Е. Ж.).

Сомневался Долгоруков и в основательности и безошибочности сведений Рейнштейна о каждом обвиняемом. «Нисколько не подвергая сомнению добросовестность Рейнштейна», князь обращает внимание на то, что его пребывание в среде московских пропагандистов было кратковременным, и он не мог проверить свои сообщения последующими наблюдениями, а «при таких обстоятельствах невольная ошибка возможна и понятна». Так, Рейнштейн ошибся в студенте Строеве, которого причислял к социалистам-агитаторам и называл «личностью особенно вредною». А тот, как следует из его «чистосердечного показания», «не только не разделял крайних агитаторских и бунтарских убеждений своего товарища-пропагандиста, который познакомил Строева с Рейнштейном, но и «относился к нему с постоянным порицанием и стал даже избегать свиданий с Поповым». К тому же, ректор Московского университета, действительный статский советник Тихонравов в своем ходатайстве об освобождении Строева из-под стражи «отзывался о нем с отличной стороны». И «генерал-лейтенант Слёзкин после личных расспросов» Строева «пришел к заключению, что студент этот едва ли принадлежит к кружку пропагандистов и что было бы более справедливым освободить его из-под стражи и не удалять из Москвы, предоставить ему возможность окончить свое образование с учреждением за ним только негласного надзора».

«Но, если признать, что Рейнштейн ошибся относительно Строева, то окажется крайне затруднительным считать все прочие сообщения его заслуживающими бесконтрольного доверия и признать их достаточными уликами», – заключает московский генерал-губернатор.

Не оправдались сведения Рейнштейна и о Рикарде. Агент называл последнего «одним из главных деятелей по общему делу о пропаганде «193-х лиц», а тот «оказался мещанином Серпинским, никогда не привлекавшимся к делу о пропаганде».

На основании такого «внимательного рассмотрения и сопоставления всех данных, выясненных настоящим дознанием», В. А. Долгоруков сделал вывод: «невозможно всех 24 лиц, привлеченных к делу, считать одинаково виновными и заслуживающими одного и того же строгого взыскания. Справедливость и беспристрастие требуют деления означенных лиц на 3 категории».

К первой «следовало бы отнести тех из них, политическая неблагонадежность которых и принадлежность к революционной партии несомненно установлена не только указаниями Рейнштейна, но и результатами обысков, допросов и особенно сведениями, имеющимися в III отделении о предыдущей антиправительственной деятельности этих лиц».

Вторая категория – те, участие которых в деле преступной пропаганды не представляется доказанным, но политическая благонадежность является, тем не менее, крайне сомнительной.

Третья категория – лица, виновность которых не установлена никакими другими данными, кроме указаний

Рейштейна. К этой категории генерал-губернатор отнес Строева, Гранковскую, Фриденсона и Эфрона: «ни в чем преступном не изобличены и до настоящего случая не известны III отделению»[102]102
  ГАРФ. Ф. 109, 1879, 3 эксп. Д. 165. Ч. 1. Л. 293.


[Закрыть].

Относительно Лебедевой и Серпинского князь Долгоруков не без ехидства заметил: «Судить и высылать лиц неразысканных невозможно ни с фактической, ни с формальной стороны. Дело о них надо приостановить до розыска».

В своем «заключении» генерал-губернатор корректно предложил: «не признано ли будет возможным и правильным лиц, причисленных к I категории, выслать из Москвы в Северо-Восточные губернии, а II и III категории подвергнуть негласному надзору полиции.

Если настоящее заключение будет одобрено, не приказано ли будет возможными предложить начальнику Московского Губернского Жандармского управления немедленно освободить из-под стражи лиц II и III категории с отобранием у них подписки о невыезде из Москвы до окончательного разрешения дела. В случае согласия были бы разрешены многочисленные ходатайства, поступившие в III отделение».

Ходатайств и прошений, действительно, было очень много. Больше всего – за А. Макова. Что же касается Я. Эфрона, то он, кажется, был самым терпеливым из заключенных – его прошение было написано за неделю до освобождения. Ходатайств о нем в деле нет.

«Уже три месяца, как меня содержат в строгом одиночном заключении, не зная, какие тому причины. Во всей моей прошлой жизни нет ни одного поступка или деяния противузаконного, ни к каким тайным обществам я никогда не принадлежал, за все пять лет нахождения моего в Техническом училище я жил безвыездно в Москве, за исключением летних и рождественских каникул, которые я всегда проводил в Вильне у родителей. Что могло послужить к заключению меня под стражей, я решительно не знаю, тем более, что при обыске у меня ничего предосудительного найдено не было. Сообразуясь со всеми вышеизложенным, честь имею покорнейше просить III-ье отделение в случае, если оно почему-либо находит невозможным совершенно освободить меня, то отпустить меня теперь на поруки к родителям впредь до окончания разъяснения.

Я. Эфрон. 6 июня 1879 г., г. Москва»[103]103
  Там же. Л. 305.


[Закрыть].

12 июня 1879 г. генерал-адъютант Дрентельн пишет князю Долгорукову: «… Что же касается до Строева, Гранковской, Фриденсона и Эфрона, то за полным отсутствием улик к их обвинению я нахожу возможным освободить их от всякой ответственности по настоящему делу. Об этом заключении я доложил и Министру Внутренних Дел».

13 июня он же посылает телеграмму начальнику МГЖУ: «Предлагаю Вашему Превосходительству немедленно сделать распоряжение к освобождению из-под ареста… (далее идут фамилии 10 человек, в том числе Гранковской, Фриденсона, Эфрона, Строев уже был освобожден. – Е. Ж.), обязав всех их…, кроме трех последних, подписками о невыезде впредь до окончательного разрешения их дела»[104]104
  ГАРФ. Ф. 109, 1879, 3 эксп. Д. 165. Ч. 1. Л. 298, 299.


[Закрыть].

На другой день, 14 июня 1879 г., в ответной телеграмме И. Слёзкин доносил начальнику III отделения: «… студенты Петровской академии Малышев, Пругавин, Анзимиров, вольные слушатели Технического училища Фриденсон и Я. Эфрон, дворяне Армфельд, Любавский, дочь майора Ек. Гранковская вчерашнего числа из-под стражи освобождены и обязаны подписками, кроме Фриденсона, Эфрона и Гранковской, о невыезде из Москвы до окончания дела»[105]105
  Там же. Л. 303.


[Закрыть].

Через месяц, 13 июля 1879 г. генерал-лейтенант Слёзкин уведомил прокурора Московской судебной палаты в том, что Маков, Тверитинов, Деревщиков, Викторов, Люцернов, Белевский и Щепотьев «подвергнуты административной высылке в одну из северо-восточных губерний». Армфельд, Пругавин, Малышев, Анзимиров и Любавский «подчинены гласному надзору полиции; дочь же майора Екатерина Гранковская и вольнослушатели Московского училища Григорий Фриденсон и Яков Эфрон, за отсутствием улик освобождены от всякой ответственности»[106]106
  ЦГИАМ. Ф. 131. Оп. 35. Д. 34. Л. 97.


[Закрыть].

Дело об убийстве Рейнштейна рассматривалось одновременно в двух инстанциях: одно при МГЖУ («для расследования политической стороны дела, причем, однако, факт убийства составлял один из главных предметов дознания»); другое – у судебного следователя 17-го участка г. Москвы, впоследствии переданное сначала судебному следователю по особо важным делам, а затем судебному следователю по важнейшим делам. К последнему производству в качестве обвиняемых было привлечено несколько лиц, подозреваемых в совершении убийства Рейнштейна или в недонесении о нем.

Вместе с Рейнштейном на его квартире жили П. Соколов (приехал 2 февраля 1879 г.), Я. Чугунов (он ошибочно назван Васильевым) и П. Попов. 28 февраля 1879 г., как сообщал потом на допросе П. Соколов, он получил «от двух неизвестных лиц» письмо, в котором извещалось о казни Рейнштейна и говорилось «о сохранении этого в тайне под страхом смерти». И Соколов, и Попов скрылись из квартиры (они не были в ней прописаны), боясь ареста, Яков Васильевич Чугунов остался (у него была прописка)[107]107
  ЦГИАМ. Ф. 131. Оп. 35. Д. 34. Л. 100.


[Закрыть].

Последнего арестовали; скрывшихся начали разыскивать сначала в Москве, а 27 марта 1879 г. III отделение разослало циркуляры всем жандармским управлениям России: разыскать, арестовать, доставить в МГЖУ подозреваемых в убийстве Рейнштейна «крестьянина Тульской губ. Петра Николаева Соколова, лет 30; Якова Ивановича Серпинского (по паспорту Вильяма Рикарда)»[108]108
  ГАРФ. Ф. 109, 1879, 3 эксп. Д. 165. Ч. 1. Л. 101.


[Закрыть] и других.

Наиболее веские улики были против мещанина г. Равы Я. И. Серпинского, проживающего в Москве по паспорту великобританского подданного Вильяма Рикарда. В день обнаружения трупа Рейнштейна содержатель гостиницы Мильгерн заявил полиции, что 25 февраля некто Черниговский снял два номера, вскоре уехал со своим семейством и более не возвращался. Именно в этих номерах был убит Рейнштейн. В карман пальто его (оно висело в передней) был вложен паспорт на имя Черниговского. В фотографии Я. Серпинского прислуга Мильгерн «признала большое сходство с личностью, нанявшей те комнаты, в которых Рейнштейн был найден убитым». Задержать Серпинского-Рикарда не удалось: он скрылся за границу.

5 апреля 1879 г. в Твери был арестован П. Соколов. 4 мая задержали П. З. Попова. Петр Николаевич Соколов, «бывший учитель сельских школ Московского воспитательного дома», был хорошим знакомым Лизы Дурново. Одно время он даже жил в школе, которую она содержала на свой счет.

Просидев больше года под стражей, 9 мая 1880 г. он подал на имя прокурора Московской судебной палаты прошение об освобождении его на поруки (мать больна, дома необходима его помощь). Соколов назвал того, кто мог за него поручиться – отставного прапорщика «г. Александрова Александра Александровича, занимающегося частными делами на адвокатуре в Москве, на углу Малой Лубянки и Сретенского переулка в доме Рогаль-Ивановской»[109]109
  ЦГИАМ. Ф. 131. Оп. 35. Д. 34. Л. 97.


[Закрыть]. 12 июня 1880 г. судебный следователь Московского окружного суда сообщил прокурору, что П. Н. Соколов «отдан на поручительство с денежною ответственностью в 500 руб. прапорщику в отставке Александрову»[110]110
  Там же. Л. 122.


[Закрыть]. Освободили его 7 июня 1879 г.[111]111
  ГАРФ. Ф. 109, 1879, 3 эксп. Д. 165. Ч. 2. Л. 210.


[Закрыть]

Лиза Дурново была близко знакома с А. А. Александровым, о чем говорят не только московские жандармы, но и ее письма к нему из Петропавловской крепости[112]112
  Там же. 1880, 3 эксп. Д. 578. Ч. 1. Л. 53–55, 137–139.


[Закрыть], в которых она просит этого «добрейшего из людей» похлопотать о Г. Н. Преображенском, «как Вы это сделали для Соколова», и желает Соколову «счастья в любви».

После того, как прокурор Московской судебной палаты граф Капнист узнал, что убитый Рейнштейн был политическим агентом и даже в некоторых случаях, по своему почину, действовал как агент-подстрекатель, он обратился к московскому генерал-губернатору и высказал ему свое мнение относительно дальнейших действий.