Текст книги "Три дочери Евы"

Стихотворение

Стамбул, 2016 год

Стоя в шикарной ванной, Пери смотрела на свое отражение в зеркале. Маска невозмутимости, которую она сохраняла ради дочери, слетела. Взгляд ее был полон тревоги и растерянности. Одиночество рыбок в аквариуме вдруг напомнило ей героев комиксов, выброшенных на необитаемый остров без всякой надежды на спасение. А разве она сама не такая же пленница? Сможет ли она убежать от своих ежедневных привычек, давних знакомств, обязательств и пристрастий? Выйти из налаженной колеи? Человека, решившего изменить свою жизнь, ожидает слишком много трудностей. Мы, словно узники, привязываемся к своей тюрьме.

Из-за двери донесся хохот. Хозяин дома рассказывал что-то смешное, его зычный голос заполнял собой все вокруг. Смысл шутки Пери не уловила, но, судя по реакции, она была весьма фривольного свойства.

– Ах вы, мужчины! – раздался женский голос, скорее игривый, чем укоряющий.

Пери сжала губы. Да, она была не из тех женщин, которые с такой легкостью и кокетством произносят подобные фразы при всех.

Будь то мужчины или женщины, ее всегда привлекали люди с непростым прошлым, следами перенесенного страдания в глазах и душевными ранами, невидимыми жестокому миру. В дружбе она умела быть искренней и верной, не жалела ни времени, ни сил для тех немногих избранных, к которым проникалась симпатией. Со всеми прочими, что составляли в обществе подавляющее большинство, она очень быстро начинала скучать. Скука порождала желание убежать, избавиться от ненужного собеседника, от пустого разговора, от тягостной ситуации. Она предчувствовала, что сегодня, на этом буржуазном обеде, скука вновь станет ее верной спутницей. Есть только один способ отделаться от этого тоскливого компаньона – затеять незаметную для других игру, правила которой ведомы лишь ей одной.

Пери торопливо побрызгала в лицо водой. Неплохо было бы подправить макияж, но губная помада погибла под каблуком бродяги, а тени для век валялись на земле в темном переулке. Наскоро причесав волосы пальцами, она снова взглянула на свое отражение. Из зеркала на нее смотрело бледное лицо, испуганные глаза по-прежнему выдавали душевное смятение. Пери открыла дверь и с удивлением увидела дочь.

– Папа волнуется. Спрашивает, где ты.

– Мне нужно было привести себя в порядок. А что ты ему сказала?

– Ничего, – пожала плечами Дениз.

– Спасибо, солнышко. Идем к папе.

– Подожди. Ты забыла это, – сказала Дениз, протягивая руку. Пери сразу поняла, что дочь держит тот самый поляроидный снимок, который она тщетно искала после сегодняшней стычки. Должно быть, Дениз заметила его первой и сунула в карман. – А почему я никогда не видела этой фотки раньше? – требовательно спросила дочь.

На снимке были четверо. Профессор и три его студентки. Счастливые, полные наивных надежд изменить мир к лучшему и пребывающие в блаженном неведении о том, что их ждет в будущем. Пери прекрасно помнила день, когда была сделана эта фотография. Такой холодной зимы Оксфорд не знал несколько десятилетий. Высокие сугробы, пронизывающий холод по утрам, замерзшие трубы. И пьянящее чувство влюбленности, переполняющее все ее существо. Ни до, ни после она не ощущала так остро, что живет в полную силу.

– Кто эти люди, мама?

– Это старая фотография, – невозмутимо и равнодушно, слишком равнодушно, произнесла Пери.

– Почему ты носишь ее в бумажнике? Рядом с фотографиями своих детей? – не унималась Дениз. В глазах ее светилось любопытство и недоверие. – Ты не сказала, кто они.

Пери указала на девушку в ярко-красном платке, завязанном на манер тюрбана, с густо подведенными светло-карими глазами.

– Это Мона. Наполовину американка, наполовину египтянка. – (Дениз, не произнося ни слова, сосредоточенно разглядывала фотографию.) – А это Ширин, – продолжала Пери, указывая на девушку с пышными черными волосами, ярким макияжем и в кожаных сапожках на высоченных каблуках. – Ее семья из Ирана, но они столько раз переезжали с места на место, что она уже не знала, какую страну считать родной.

– Как ты с ними познакомилась?

Пери ответила не сразу:

– Это мои университетские подруги. Мы учились в одном колледже, жили в одном доме. Ходили на один семинар, правда, в разное время.

– И о чем семинар?

Пери слегка улыбнулась, взгляд ее на мгновение подернулся дымкой воспоминаний.

– Ну, как тебе сказать… в общем, о Боге.

– Вау! – протянула Дениз.

Так она обычно восклицала, когда предмет разговора ее совершенно не интересовал. Палец дочери указал на высокого мужчину в центре маленькой группы. Его светло-каштановые волосы выбивались из-под плоской шляпы непослушными завитками; четко очерченный подбородок немного выдавался вперед. Даже на фотографии было заметно, как сияют его глаза. Выражение лица было непроницаемым и в то же время слегка напряженным.

– А он кто?

Если в глазах Пери и мелькнуло смущение, то лишь на долю секунды.

– Наш профессор.

– Да ладно. А похож на строптивого студента.

– Он был… строптивым профессором.

– Разве такие бывают? – усмехнулась Дениз. – Как его звали?

– Мы звали его Азур.

– Ну и имечко. А где это вообще?

– В Англии… в Оксфорде.

– Где? Почему ты никогда не рассказывала, что училась в Оксфорде? – Последнее слово она выделила особо.

Пери замешкалась, не зная, что ответить. Она сама бы не могла объяснить, почему не делилась своим прошлым ни с кем, даже с детьми. Просто не выдалось ни подходящего времени, ни удобного случая.

– Я провела там не так много времени, – вздохнула она. – И не закончила обучение.

– Но как ты туда попала?

Дениз явно находилась под впечатлением от только что сделанного открытия. Но в голосе дочери Пери уловила нотки зависти. Хотя до вступительных экзаменов в университет оставалось еще несколько лет, Дениз уже начала их бояться. Образовательная система, нацеленная на то, чтобы разжечь в юных сердцах дух соревнования, неплохо подходила для дисциплинированных натур, таких как Пери, но для мятежников, подобных Дениз, оборачивалась настоящим бедствием.

– Можешь мне не верить, но в школе я училась отлично. Папа всегда хотел, чтобы я получила самое лучшее образование… в Европе. Он помог мне подать заявление, и меня приняли.

– Тебе помог дедушка? – недоверчиво спросила Дениз.

В ее сознании образ дряхлого старика, каким она запомнила деда, никак не уживался с образом всемогущего волшебника, способного чудесным образом изменить чью-либо жизнь.

– Да, – улыбнулась Пери. – Дедушка очень мной гордился.

– А бабушка? Она тобой не гордилась? – уточнила Дениз, интуитивно почуяв, что в прошлом не все было гладко.

– Она очень волновалась, что мне будет одиноко в чужой стране. Я ведь уезжала из дома в первый раз в жизни. Любой матери тяжело расставаться со своим ребенком.

Она тяжело вздохнула и вдруг с удивлением поняла, что сочувствует матери.

– И когда это было? – продолжала расспрашивать Дениз.

– Незадолго до одиннадцатого сентября, если это что-нибудь тебе говорит.

– Разумеется, я знаю, что такое одиннадцатое сентября. Значит, это было до того, как ты встретила папу. – Лицо Дениз просветлело от какого-то внезапного озарения. – Выходит, ты бросила Оксфорд, вернулась в Стамбул, забила на образование, вышла замуж, родила троих детей и стала домохозяйкой. Очень оригинальная карьера! Браво!

– Я и не претендовала на оригинальность, – вздохнула Пери.

Пропустив ее слова мимо ушей, Дениз спросила:

– Так все же почему ты бросила Оксфорд?

На этот вопрос Пери ответить не могла. Правда была слишком болезненной.

– Выяснилось, что нагрузка слишком велика для меня: лекции, семинары, экзамены…

Дениз молчала, но ее взгляд явно выражал недоверие. Впервые в жизни ей пришло в голову, что ее мать, которая дала ей жизнь, день за днем заботилась о ней, удовлетворяя все ее нужды и капризы, когда-то, до рождения детей, была совсем другим человеком. До этого дня мать была для Дениз terra cognita, где каждая рощица, каждый пригорок и каждое тихое озерцо были ей известны. Мысль о том, что на этой земле могут быть неизведанные места, тревожила и раздражала ее.

– Может, теперь отдашь фотографию? – попросила Пери.

– Подожди секунду.

Дениз поднесла фотографию близко к глазам и прищурилась, словно пытаясь обнаружить какой-то секретный шифр. Подчинившись внезапному импульсу, она перевернула снимок и увидела надпись, сделанную размашистым почерком, которому писавший тщетно пытался придать аккуратность.

Пери от Ширин с сестринской любовью. И помни, Мышка: я больше не могу называть себя ни мужчиной, ни женщиной, ни ангелом, ни даже чистой душой.

– Кто такая Мышка? – хихикнула Дениз.

– Так Ширин называла меня.

– Трудно придумать прозвище, которое подходило бы тебе меньше!

– Наверное, дело в том, что за прошедшие годы я сильно изменилась, – улыбнулась Пери. – Нам пора идти, детка.

Вид у Дениз по-прежнему был озадаченный.

– А это что за бред – «не могу более зваться мужчиной, женщиной, ангелом»… и все такое прочее…

– Всего лишь строка из одного стихотворения. Солнышко, прошу тебя, отдай мне фотографию.

Из гостиной доносились оживленные голоса и смех. Кто-то блистал остроумием или, по крайней мере, воображал, что блистает. После недолгого раздумья Дениз вернула матери снимок и пошла к гостям.

Оставшись в коридоре одна, Пери крепко сжала фотографию. Ей казалось, что от этого кусочка картона исходит тепло, как от живого существа. Как все-таки странно устроена жизнь, думала она. С течением лет воспоминания блекнут, сердца черствеют, тела стареют, обещания оборачиваются обманом, убеждения теряют смысл. А фотография, это двухмерное изображение реальности, остается неизменной. Неизменной, как ложь, в которую по-прежнему хочется верить.

Стараясь не смотреть на лица, запечатленные на снимке, Пери спрятала его в бумажник. Ей не хотелось оглядываться в прошлое, не хотелось думать о том, как юная Пери отнеслась бы к женщине, в какую она превратилась сейчас. Выпрямив спину, она медленно направилась в гостиную, готовая к встрече с людьми, многие из которых хотя и были ее давними знакомыми, но так и остались для нее чужими.

Соглашение

Стамбул, 1990-е годы

В школе Пери пережила годы, наполненные и верой, и сомнениями. Втайне от отца она неукоснительно исполняла обещание, данное Богу. Каждый вечер перед сном она молилась, пылко и искренне, очень тщательно подбирая слова. Она старалась изо всех сил, надеясь, что Аллах будет милостивее к их семье и снисходительнее к прегрешениям ее отца, если она принесет все свои колебания на алтарь любви и станет такой набожной и благочестивой, как все эти бродячие проповедники, которых так много в Стамбуле. Разумеется, подобные надежды не имели под собой никаких реальных оснований. Но разве соглашения с Всевышним когда-нибудь бывают рациональны?

Проблема состояла в том, что молитва требовала исключительного внимания и полнейшей сосредоточенности. Когда разговариваешь с Богом, необходимо устремиться к Нему всем своим существом. Но стоило Пери опуститься на колени, в ее сознании тут же оживало множество разных голосов. Одни возражали, другие задавали вопросы или отпускали язвительные замечания. И что еще хуже, ее воображение рисовало навязчивые картины, имеющие отношение к самым тревожным вещам: смерти, ярости, невежеству, геноциду и особенно сексу. И напрасно Пери усиленно моргала, пытаясь прогнать обнаженные тела, сплетавшиеся перед ее мысленным взором. Удрученная своей неспособностью контролировать собственный мозг, испуганная тем, что подобные помыслы осквернят ее молитвы, она начинала разговор с Богом снова и снова, рассчитывая завершить его до того, как сознанием завладеют нечистые образы. Готовясь к молитве, она словно распихивала по шкафам всякий хлам, готовя дом своей души к встрече с Богом. Внешне все было в идеальном порядке, но Пери-то знала, как много мусора она пытается скрыть от Его всевидящего ока.

Возможно, если молиться не дома, в уединении, а среди других верующих, заглушить эти докучливые голоса будет легче, решила она. Вместе с несколькими набожными подругами она стала ходить в мечети. Рассеянный свет, льющийся из высоких арочных окон, люстры, росписи на стенах, вдохновенная архитектура Синана[13]13
  Турецкий архитектор и инженер османского периода.


[Закрыть] восхищали ее. А вот то, что женские места для молитвы всегда находятся в самых тесных и неудобных частях мечети, где-нибудь сбоку в уголке или наверху за занавеской, настораживало.

Однажды после окончания намаза какой-то мужчина средних лет вышел вслед за ними во внутренний двор мечети.

– Девочки должны молиться дома, – заявил он, скользнув глазами по выпуклостям их грудей.

– Мечеть – это дом Аллаха, открытый для каждого, – возразила Пери.

Мужчина шагнул в ее сторону, вскинув подбородок. Казалось, он воображает себя часовым, охраняющим невидимые границы.

– Эта мечеть невелика, – заявил он. – Иногда даже мужчинам приходится молиться на тротуаре. И здесь нет места для школьниц.

– Вы хотите сказать, мечеть принадлежит мужчинам? – уточнила Пери.

Он рассмеялся, всем своим видом показывая, что сомневаться в этом нелепо. Мимо проходил имам, прекрасно слышавший весь разговор. Однако, к большому разочарованию Пери, он и не подумал вступиться за девушек.

В другой раз, в Ускюдаре, в мечети, где места для женщин находились наверху, Пери раздвинула занавески, чтобы во время молитвы любоваться красотой храма. В ту же минуту пожилая женщина, с ног до головы одетая в черное, снова задернула занавески, что-то сердито бормоча себе под нос. Не только мужчины считали, что женщинам следует быть невидимыми. Многие женщины разделяли это мнение.

Да, Пери изо всех сил пыталась стать правоверной мусульманкой. Но между ней и ее религиозной принадлежностью, обозначенной на ее розовой идентификационной карточке, всегда была пропасть. И кто вообще придумал, что на удостоверениях личности должны быть сведения о вероисповедании? Кто решает, какую религию – мусульманство, христианство, иудаизм – исповедует новорожденный младенец? Уж конечно, не он сам.

Если бы Пери сама заполняла свою карту, в графе «Вероисповедание» она, возможно, написала бы «Неопределенное». По крайней мере, это было бы честно. Если ее матери суждено попасть в рай, а отцу – в ад, ее обителью должно стать чистилище, расположенное между ними.

Обсуждать подобные вопросы с благочестивыми людьми она избегала, так как, заметив ее колебания, они тут же заявляли, что истинный мусульманин не имеет права на сомнение. Те немногие атеисты, с которыми ей довелось встречаться, были ничуть не лучше. И те, кто верил в могущество Бога, и те, кто верил в могущество науки, считали своим главным долгом перетащить всех сомневающихся на свою сторону. Но Пери не желала, чтобы ее обращали в чью-то веру. Не хотела принимать чьи-то нормы и правила. Она чувствовала: все, что ей необходимо, – это пребывать в движении. Если она прибьется к тому или иному берегу, то потеряет себя как личность и превратится в кого-то чуждого ей.

В своем заветном дневнике она записала:

Я все время нахожусь в состоянии неопределенности. Быть может, моя беда в том, что я хочу слишком многого, но ничего не хочу достаточно сильно.

* * *

В тот день, когда Пери окончила школу лучшей ученицей в выпуске, они с отцом вместе приготовили завтрак. Нарезав помидоры, петрушку и взбив яйца, они сделали менемен[14]14
  Омлет с овощами.


[Закрыть], такой острый, что казалось, он прожигал на языке дыру. Они возились на кухне, стоя бок о бок и при этом не мешая друг другу. Глядя, как отец режет лук, Пери с облегчением заметила, что пальцы его больше не дрожат. Правда, он сильно потел, лоб постоянно был покрыт испариной. Пери не сомневалась: будь он на кухне один, то непременно налил бы себе стаканчик ракы.

В тот же день Менсур повез дочь в агентство, которое занималось устройством турецких студентов в зарубежные университеты. До этого они уже несколько раз посещали этот душный, плохо освещенный офис, просиживая в очереди из многообещающих подростков и разглядывая красочные буклеты западных университетов, наполненные сияющими лицами. С ярких страниц на них смотрели студенты всех цветов кожи – настоящая Организация Объединенных Наций – и все без исключения выглядели невероятно счастливыми.

По пути их машина остановилась на красный свет, как раз напротив одной из мечетей времен Османской империи, знаменитой своим эффектным расположением на берегу Босфора. Вокруг сферического купола сидели чайки, похожие на крупные жемчужины.

– Баба, а как получилось, что ты не стал набожным? – спросила Пери, глядя на мечеть.

– Слишком много лживых молитв слышал и слишком много липовых проповедников видел.

– А как же Бог? Ты еще веришь в Его существование?

– Конечно верю, – как-то не очень твердо ответил Менсур, – но это не означает, будто я понимаю, что у Него на уме.

Парочка туристов – судя по виду, европейцев – увлеченно щелкала фотокамерами во внутреннем дворе мечети. Женщина накрыла голову одним из платков, предлагавшихся при входе. Вероятно, кто-то – может, просто прохожий – сказал ей, что ее платье слишком коротко, и другой платок она повязала на талии, чтобы закрыть колени. А вот мужчина, напротив, преспокойно расхаживал в бермудах и сандалиях, и никто не усматривал в этом никакой проблемы.

Указав на женщину, Менсур заметил:

– Будь я женщиной, то к религии относился бы еще более недоверчиво.

– Почему? – спросила Пери.

– Потому что Бог – мужчина… По крайней мере, именно это нам внушают все эти правоверные мусульмане.

Рядом с ними остановилась машина, из которой доносилась песня Сантаны, включенная на полную громкость.

– Видишь ли, душа моя, – продолжал Менсур. – Я большой поклонник духовных традиций бекташи, мавлави или маламати, с их гуманизмом и юмором. Они отвергали любые проявления нетерпимости и предвзятости. Но кто сегодня помнит об их наставлениях? В нашей стране древних мыслителей считают давным-давно устаревшими и ненужными. И не только в нашей стране. Во всем мусульманском мире. Современные проповедники стоят на иных позициях. Во имя религии они убивают Бога. Во имя власти и могущества забывают о любви.

На светофоре зажегся зеленый. Уже за несколько секунд до этого стоявшие за ними машины начали оглушительно гудеть. Менсур нажал на акселератор и сердито пробурчал:

– Не представляю, как эти нетерпеливые идиоты выжидали девять месяцев в материнской утробе!

– Баба, но разве религия не дает человеку чувство защищенности, как перчатка, оберегающая руку от повреждений?

– Может быть. Но мне не нужны такие перчатки. Если я прикасаюсь к огню, я обжигаюсь. Если я трогаю лед, меня пронзает холодом. Так уж устроен мир. Мы все умрем, рано или поздно. И толпа единомышленников не спасет нас от смерти. Люди рождаются и умирают поодиночке. – Пери подалась вперед, собираясь что-то сказать, но отец опередил ее. – Когда ты была маленькой, ты как-то спросила меня, боюсь ли я ада.

– И ты сказал, что пророешь туннель и выберешься оттуда.

Менсур усмехнулся:

– Знаешь, почему меня не слишком привлекает рай?

– Почему?

– Я смотрю на тех, кто непременно туда попадет, на всех этих молитвенников и постников, уверенных в своей праведности и непогрешимости. Удивительно, как велики их притязания! И я говорю себе: если все эти люди окажутся в раю, что там делать мне? Уж лучше я буду спокойно гореть в аду. Там, конечно, жарковато, зато нет ханжей и лицемеров.

– Ох, Баба, надеюсь, ты не станешь говорить так при других. А то навлечешь на себя неприятности.

– Не волнуйся, я распускаю язык только рядом с тобой. И как правило, после того, как пропущу стаканчик ракы. А в обществе этих фанатиков я и выпивать-то никогда не стану. Так что мне ничего не угрожает, – усмехнулся Менсур.

Они проехали мимо дворца Долмабахче, украшенного величественной триумфальной аркой и башней с часами.

– Знаешь историю о черных рыбах? – спросил Менсур.

Пери покачала головой, и отец начал рассказ. Как-то раз, в грозовую ночь, султан Мюрад IV решил почитать «Стрелы судьбы», собрание сатирических поэм великого Нефи, но едва он открыл книгу, как молния ударила в каштан, росший в дворцовом саду. Султан счел это дурным предзнаменованием. Охваченный тревогой, он не только бросил книгу в море, но и подписал указ, дающий врагам Нефи позволение поступить с ним так, как им заблагорассудится. Через несколько дней тело задушенного поэта было брошено в те же воды, что прежде поглотили его книгу. Волны, слизавшие со страниц строчки стихов, приняли того, кто их написал.

– Как видишь, власть и невежество – сочетание чрезвычайно опасное, – сказал Менсур. – Поборники всех религий принесли этому миру куда больше вреда, чем люди, подобные мне, – назови их как хочешь!

Пери смотрела в окно на искрящиеся под ярким солнцем волны, увенчанные серебристыми гребнями пены. Ей очень хотелось увидеть, как выпрыгивают из воды рыбки. Узнав об участи несчастного поэта, она чувствовала, что не забудет об этом до конца жизни. Несчастья, произошедшие с другими, она воспринимала как свои собственные; они висели у нее на шее, подобно ожерелью из сосновых игл. В детстве Пери часто мастерила такие ожерелья. Они царапали и раздражали кожу, но она отказывалась их снимать до тех пор, пока иглы не высыхали и не распадались сами.

Менсур проследил за ее взглядом:

– С тех пор в этой части Босфора все рыбы черные. Они проглотили слишком много чернил, которыми была написана книга. Бедняжки! Наверное, им и теперь хочется полакомиться плотью поэта и строчками его поэм. Если разобраться, это одно и то же.

Пери обожала истории отца. Она выросла на его рассказах. Печаль, которыми они были проникнуты, вошла в ее душу и стала неотъемлемой частью ее существа. Иногда ей казалось, что эта печаль подобна занозе, засевшей под кожу и причиняющей постоянную боль. Причем занозы сидели не только в ее теле, но и в сознании.

– Сам не знаю, почему я об этом вспомнил, – пожал плечами Менсур. – Ты рада, что поедешь в Оксфорд?

Они отправили запросы в несколько университетов Европы, США и Канады. Некоторые имели столь странные названия, что язык отказывался их выговаривать. Но Менсур грезил исключительно Оксфордом.

– Я вовсе не уверена, что поеду, – вздохнула Пери.

– Поедешь непременно! – заверил отец. – Ты этого заслуживаешь. Твой английский выше всяких похвал. Ты сдала экзамены, заполнила все анкеты и скоро получишь приглашение.

– Баба… но за учебу ведь придется платить, – едва слышно пробормотала Пери. – Разве мы можем себе это позволить?

– Это не твоя забота, душа моя. Я все устрою.

Менсур собирался продать машину и единственную недвижимость, которой владела семья, – участок земли неподалеку от Эгейского моря, на котором он в неопределенном будущем собирался разводить оливы. Пери сознавала, что ради нее отец отказывается от своей мечты, и эта мысль лежала тяжким грузом у нее на душе. И все же, когда они обменялись взглядами, она улыбнулась. Им не требовалось лишних слов, они и так понимали друг друга. Хотя Пери и пыталась это скрыть, она не могла дождаться, когда наконец уедет в Англию.

– Баба, а ты уверен, что мама не станет возражать? Ты уже говорил с ней?

– Пока нет, – покачал головой Менсур. – Но скоро поговорю. Не волнуйся, она согласится. Неужели она не захочет, чтобы ее дочь училась в лучшем университете мира? Да она будет на седьмом небе от счастья!

Пери кивнула, прекрасно понимая, что это ложь. Никто из них почти до самого отъезда так и не решился сказать Сельме, что ее дочь уезжает.