Текст книги "Его и ее"

Он

Вторник 10.35

Я сажусь в машину и жду, сам точно не зная чего, и уже понимаю, что ничего хорошего не будет. У меня смешанные воспоминания о доме моей бывшей тещи, и, когда я здесь, мне всегда не по себе. Анна никогда не любила сюда приезжать. Я всегда думал, что это как-то связано с ее отцом. Потеря родителя оставляет огромную пустоту в жизни человека, но потеря ребенка оставляет еще большую пустоту. В этом доме мы в последний раз видели нашу маленькую девочку в живых. Но тогда мы этого не знали. Оставить ребенка на вечер с бабушкой – что могло быть надежнее.

Думаю, в определенном возрасте – для всех он разный – вы наконец понимаете: все, что с вашей точки зрения играло какую-то роль, на самом деле ничего не значит. Часто это случается, когда вы теряете единственное, что действительно имело значение, но уже слишком поздно. Нашей маленькой девочке было всего три месяца и три дня, когда она умерла. Иногда мне кажется, что она просто была слишком прекрасной и совершенной для существования в таком несовершенном мире.

Мой телефон жужжит – читая сообщение, я испытываю отвращение, смешанное с азартом, и мне становится стыдно. Затем кто-то стучит кулаком в довольно грязное окно моей машины, и я едва успеваю сдержаться и не разразиться проклятиями. Жаль, что я не взял у Прийи еще одну сигарету на потом. В смысле, чтобы сейчас ее выкурить. Сегодня будет по-настоящему плохой день.

Вручную опускаю стекло – такая у меня старая машина – и более четко вижу свою бывшую жену, она явно в гневе.

– Ты меня преследуешь? – спрашивает она.

Ее лицо покрыто пятнами, и я замечаю, что она плакала. В руках она держит свое пальто, хотя на улице морозно. Словно она так спешила уйти, что не успела его надеть.

– Ты бы поверила, если бы я сказал нет?

– Как ты смеешь заниматься здоровьем и жильем моей матери?

– А теперь подожди. Я не знаю, что она тебе рассказала и в каком состоянии сейчас была, но за последние шесть месяцев ей стало значительно хуже. Тебе это было бы известно, если бы ты хоть раз ее навестила.

– Она моя мать, и тебя это не касается.

– Ты опять не права. У меня есть доверенность.

– Что?

Анна на миллиметр отступает от машины.

– Некоторое время назад произошел один случай. Я пытался сообщить тебе, но ты все время игнорировала мои звонки. Она обратилась ко мне за помощью. Это была ее идея.

У Анны краснеет лицо, словно ее ударили в буквальном смысле слова.

– О чем вообще идет речь? Ты пытаешься продать дом моей матери за ее спиной? Так? Обмануть ее, чтобы она дала тебе деньги, поскольку понял, что жить на одну зарплату немного труднее?

Удар под дых, который она наносит, обороняясь, причиняет мне острую боль.

– Ты же знаешь, что это не так, – говорю я.

– Разве?

– Независимо от того, вместе мы или нет, я по-прежнему забочусь о твоей матери. Она хорошо относилась ко мне и к нам. То, что случилось с Шарлоттой, – не ее вина.

– Нет, потому что она твоя.

Теперь меня словно ударили в грудную клетку.

У Анны такой вид, будто она сожалеет о своих словах так же сильно, как я сожалею о том, что их услышал. Но от этого они не становятся менее правдивыми. Я перевожу дыхание и продолжаю.

– Послушай, твоя мать в не очень хорошей форме, и кто-то должен делать то, что для нее лучше всего.

– И это ты, так ведь?

– В отсутствие кого-либо еще, да. Ради бога, люди видели, как она с потерянным лицом глубокой ночью ходит по городу в одной ночной рубашке.

– Что? Я тебе не верю.

– Прекрасно. Я все сочиняю. Значит, вчера тебя не было в Блэкдауне?

Я не хотел вот так взять и обвинить Анну, но выражение ее лица говорит гораздо больше, чем, как я полагаю, скажет ее ответ.

– Ты что, окончательно потерял остатки своего крошечного разума? Нет, вчера меня здесь не было, – говорит она.

– Тогда почему в твоей машине квитанция за парковку, которая свидетельствует о том, что была?

Она колеблется только одну секунду, но мне хватает этой секунды, чтобы все понять, и она это знает.

– Не представляю, о чем ты говоришь, но предлагаю тебе с этой минуты оставить в покое меня, мою машину и мою мать. Понятно? Заботься о своей семье и выполняй свою работу, в свете всего случившегося.

И тут я вижу, что лицо Анны напоминает мне мою дочь, ее глаза. Говорят, что дети похожи на своих родителей, но иногда бывает наоборот. Все возвращается, и я не могу ранить ее еще больше.

– Хороший совет, – замечаю я.

– Это какая-то слежка. Тебе не следует здесь быть.

– Нет, не следует.

Она замолкает, словно я стал говорить на иностранном языке, которым она не владеет в совершенстве.

– Ты со мной согласен? – спрашивает она.

– Да. Похоже, да.

Я всматриваюсь в лицо, которое так долго любил, и наслаждаюсь незнакомым выражением удивления. Анна редко удивляется. Я знаю, что ни под каким видом не должен это делать, но хочу увидеть ее реакцию на слова, которые мне не следовало бы произносить.

– Мертвая женщина – Рейчел Хопкинс.

Я чувствую, что стал физически легче, сказав ее имя вслух.

Лицо Анны совершенно не меняется, будто она меня не услышала.

– Ты помнишь Рейчел?

– Конечно, помню. Зачем ты мне это говоришь?

Я пожимаю плечами.

– Просто подумал, что тебе следует знать.

Я жду какой-нибудь эмоциональной реакции, но еще не могу решить, как истолковать отсутствие таковой.

Анна и Рейчел дружили, но это было очень давно. Возможно, вполне нормально, что у нее отсутствуют эмоции по этому поводу. Этого следовало ожидать. Люди нашего возраста редко общаются с друзьями, с которыми ходили в школу. В то время не было ни соцстей, ни мейлов, у нас даже не было Интернета или мобильных телефонов. Сейчас трудно представить себе ту жизнь – наверное, все было гораздо спокойнее. Мы оба из поколения, у которого лучше получалось двигаться вперед, чем держаться за дружбу, которая себя исчерпала.

Я моментально начинаю сожалеть, что сказал ей.

От этого я ничего не выиграл и поступил непрофессионально. Еще ничего не сообщили родственникам жертвы. Кроме того, я не жду, чтобы Анна призналась, как сильно она ненавидела Рейчел Хопкинс. Я и так это знаю.

Мой телефон снова жужжит и прерывает воцарившееся между нами молчание.

– Нам придется сделать паузу в этом маленьком воссоединении. Мне надо ехать, – говорю я, уже поднимая стекло машины.

– Почему? Беспокоишься, что весь город увидит, как ты преследуешь свою бывшую жену?

Я решаю ничего ей больше не говорить, но довольно скоро она сама все выяснит.

– Нашли одну вещь, которая может помочь установить личность убийцы, – говорю я, завожу мотор и уезжаю, не оглянувшись.

Она

Вторник 11.00

Я смотрю, как Джек уезжает, и думаю о том, что выражало мое лицо, когда он сообщил, что мертвая женщина – Рейчел Хопкинс. Надеюсь, я вообще никак не отреагировала, но трудно сказать, да и Джек знает меня гораздо лучше, чем кто-либо другой. Он всегда мог видеть насквозь, когда я пыталась что-нибудь скрыть.

Как только я вышла из маминого дома – увидела его плохонький автомобиль, припаркованный на улице. Это подержанное ржавое корыто – возможно, все, что он может себе теперь позволить, когда живет с женщиной, у которой аллергия на зарабатывание на жизнь своим трудом. Уйдя от меня, Джек нашел себе новый дом, новые выплаты и нового ребенка, которого надо содержать. И все только на одну его зарплату. Мы были вместе пятнадцать лет, и долгое время я не могла представить себе жизнь без него. Думаю, теперь мне все понятно. На своем веку я словно прожила несколько разных жизней, и та, которую делила с ним, не должна была длиться вечно. Иногда мы слишком крепко держимся не за тех людей, пока не становится так больно, что мы их отпускаем.

Жду, пока его машина полностью не скрывается из виду, а потом вынимаю фото из кармана. Когда я нашла его в шкатулке для драгоценностей в моей бывшей комнате, у меня мурашки побежали по коже. От того, что рассказал мне Джек, они вернулись. С тех пор, как мы вместе учились в школе, прошло много лет, но я по-прежнему узнаю каждое лицо на фотографии. И помню тот вечер, когда был сделан снимок. Когда мы все оделись, пытаясь выглядеть старше своих лет и готовясь к тому, к чему не следовало бы. Об этом вечере не все из нас будут сожалеть.

Разглядываю лицо Рейчел Хопкинс, мертвой женщины в лесу, только здесь она моложе; она смотрит на меня в ответ. На фото мы стоим рядом. Ее рука обнимает мое голое плечо, словно мы друзья, чего на самом деле не было. Она улыбается, я тоже, но видно, что улыбка у меня фальшивая. Будь я тогда честнее, может быть, сейчас мне бы не пришлось прятаться за целый ворох лжи. Если бы я не перешла в ту ужасную школу, мы бы никогда не встретились и это бы никогда не произошло.

Я обнаружила, что что-то не так во время сдвоенного урока английского языка через несколько месяцев после исчезновения моего отца. Школьная секретарша – у нее было неестественно бледное лицо, контрастирующее с яркой одеждой – сначала постучала, а потом просунула свою слишком маленькую голову в дверь класса.

– Анна Эндрюс?

Я не ответила – в этом не было необходимости. Все ученики повернулись и уставились на меня.

– Тебя хочет видеть директор.

Тогда я не поняла, в чем дело – до этого у меня никогда не было неприятностей. Я послушно молча пошла за секретарем, а затем села у кабинета, понятия не имея, в чем дело, и почему я здесь. Директриса не заставила себя долго ждать, она вызвала меня в теплую комнату – помню, что там пахло джемом, – я увидела книги на полках, и мне стало немного легче. Кабинет походил на библиотеку, и я решила, что в такой комнате не может произойти ничего страшного. Я ошибалась.

– Тебе известно, почему я тебя вызвала? – спросила она.

Седые волосы женщины были коротко подстрижены и уложены так, словно она накрутила их на бигуди, которые потом забыла снять. На ней всегда был костюм-двойка, жемчуг и розовая помада, а на щеке – большая коричневая родинка, на которую я старалась не смотреть. Тогда я считала ее ископаемым, но она, наверное, была не старше, чем я сейчас. Люди моего возраста в то время казались мне древностью.

Я не могла взять в толк, почему меня вызвали в ее кабинет, и покачала головой. У меня перед глазами до сих пор стоит гримаса на ее лице, напоминающая улыбку. Я не могла решить, что это выражает: доброту или жестокость.

– Дома все в порядке? – спросила она.

Я знала достаточно, чтобы понять подтекст: она подозревала, что нет.

После того вечера, когда отец избил мать, он так и не вернулся домой. Я и раньше слышала, как они ссорятся, и знала, что несколько раз он поколачивал ее. Сейчас мне стыдно говорить – я наблюдала за их отношениями всю свою жизнь, – но я думала, что это нормально. Люди пойдут на все, что угодно, чтобы причинить боль тем, кого любят, гораздо на большее, чем в отношении того, кого ненавидят.

С того дня, как исчез отец, мать продавала свои драгоценности в ломбарде и выращивала что-то в своем новом огороде – поскольку мы больше не могли себе позволить покупать продукты в супермаркете – или пропивала те немногие деньги, которые у нас остались, вливая их в винные бокалы. Все остальное время она спала перед камином в гостиной, словно стерегла входную дверь. Она больше не любила спать наверху, в постели, которую делила с ним, а новую мы не могли себе позволить. Те вещи моего отца, которые не удалось продать, она использовала для растопки. Так что ответ на вопрос директрисы был определенно нет.

– Да, дома все в порядке, – сказала я.

– Ты ни о чем не хочешь поговорить?

– Нет, спасибо.

– Дело в том, что в прошлом семестре мы не получили плату за твое обучение, и, несмотря на то что несколько раз писали и звонили твоим родителям, нам не удалось поговорить ни с одним из них на эту тему. Я надеялась, что твоя мать или отец смогут прийти на родительское собрание на прошлой неделе. Ты знаешь, почему никто из них не пришел?

Потому что моя мать напилась, а мой отец сделал все, чтобы больше не быть моим отцом.

Я покачала головой.

– Понятно. А ты уверена, что дома все в порядке?

Я не сразу ответила. Не потому, что собиралась сказать ей правду. У меня просто не было достаточно времени, чтобы придумать правильную ложь и заполнить паузы между ее вопросами.

Когда я вернулась обратно в класс, все опять на меня уставились, и мне показалось, что они знают то, что не могли, не знали и вообще не должны были знать. С тех пор я ненавижу, когда на меня пристально смотрят. Может быть, в свете этого мой выбор профессии – рассказывать каждый день новости миллионам людей – кажется немного странным. Но в студии – только я и камера-робот. Если я не вижу, что на меня смотрят, – все в порядке. Ведь дети думают, что их никто не увидит, если закрыть глаза ладонями.

Кладу фото обратно в карман и замечаю красно-белый браслет дружбы на запястье. Помню, как много лет назад плела его и еще четыре таких же. Тогда мне нравилась эта задумка, но потом она меня часто мучила. Тяну за конец, пока браслет не начинает давить на мое тонкое запястье. Я заслужила боль и чувствую себя плохо, когда начинаю наслаждаться ею.

Внезапно замечаю шумную птицу и поднимаю взгляд на дом матери. Я чувствую, что должна уехать отсюда – мне здесь плохо по нескольким причинам. Снова сажусь в «Мини» и кладу руки на руль. Затем опять смотрю на браслет, он затянут так туго, что мне больно. Немного ослабляю его и вижу красный воспаленный след на коже.

Мы притворяемся, что не видим раны, которые наносим друг другу, особенно тем, кого любим. Увечье, нанесенное самому себе, всегда труднее игнорировать, но это не невозможно. Я трогаю след, будто стараюсь стереть его кончиками пальцев, избавить себя от боли, которую сама причинила. Отметина на запястье постепенно исчезнет, но шрам на моей совести от того, что случилось в первый раз, когда я его надела, останется там навсегда.

Он

Вторник 11.25

Лицо Анны ничего не выражало, когда я сообщил ей, что мертвая женщина – Рейчел Хопкинс. Сам точно не знаю, чего ждал, но нормальный человек отреагировал бы тем или иным образом. Но могу сказать еще раз: моя бывшая жена никогда не стремилась быть нормальной. Именно это мне в ней больше всего нравилось, наряду с прочим.

По пути на встречу с Прийей заезжаю в магазин на заправке и покупаю сигареты. Судя по ее сообщению, они мне понадобятся. Дороги пусты, до места встречи ехать недолго, и я решаю быстро покурить, прежде чем выйду из машины. Может быть, у меня перестанут дрожать руки.

Я был в морге сотни раз – когда жил в Лондоне, это было рутинной частью моей работы, – но с тех пор прошло какое-то время, и это особый случай. Не переставая думаю о прошлом вечере и о том, как оставил Рейчел. Случившееся произошло не по моей вине, но сомневаюсь, что другие люди подумали бы так, если бы узнали правду.

Заставляю себя войти в здание, стараясь не давиться от запаха, который в моем представлении страшнее, чем по ощущениям. При виде тела Рейчел на металлическом столе мне приходится закрыть нос и рот. Если бы в помещении не было других людей, я бы закрыл и глаза, но на меня своим характерным пристальным взглядом смотрит Прийя. Она относится ко мне как к своему боссу, и иногда мне кажется – это все, но бывают такие моменты, как сейчас, когда я не могу не думать о том, что это нечто большее. Я никогда не реагирую. Ее нельзя назвать непривлекательной и все такое, но у меня никогда не получалось успешно совмещать приятное с полезным.

Игнорируя взгляд Прийи, снова обращаю внимание на Рейчел. В лесу, когда она еще была полностью одета и лежала среди листьев, как современная Спящая красавица, все было не так плохо. Но видеть ее обнаженной на серебряной пластине и разрезанной, как животное, – это уже чересчур. Я бы не хотел запомнить ее такой, но, наверное, уже никогда не смогу забыть этот образ. Наряду с запахом. По крайней мере, ее глаза теперь закрыты.

– Вам понадобится ведро? – спрашивает мужчина, которого я раньше не встречал.

Исходя из того, где я нахожусь, и, судя по внешнему виду мужчины, это скорее всего патологоанатом. Но я считаю, что всегда лучше знать наверняка, с кем разговариваешь.

– Главный инспектор сыскной полиции, – представляюсь я, – и спасибо за предложение, но я в полном порядке.

Он смотрит на мою протянутую руку, но не пожимает ее. Мне кажется, что он ведет себя грубо, пока не замечаю, что его перчатки все в крови.

Мужчина похож на проволочную вешалку – худой и скрученный, как будто его немного перекосило, и в то же время чувствую, что у него могут быть острые края, если с ним неправильно обращаться. Кустистые седые брови изо всех сил стараются пересечь его тяжело очерченный лоб, словно давно потерянные друзья, которые подерутся, когда в конце концов встретятся на середине. Черные волосы у него на голове не тронуты сединой, словно забыли состариться вместе с волосами на его лице. Он улыбается только глазами, но не ртом, и кажется мне излишне взволнованным оттого, что ему есть чем заняться. Я замечаю пятна крови на его фартуке и отворачиваюсь.

– Доктор Джим Левелл, приятно познакомиться, – говорит он, хотя по его интонации этого не скажешь. – Она умерла от колотых ран.

Если ничего лучше он не скажет, боюсь, я зря сюда приехал.

Его небрежный тон не свидетельствует о профессионализме – даже с моей точки зрения, – но ведь это первое убийство, с которым я имею дело с тех пор, как вернулся в этот тихий провинциальный уголок, так что, возможно, у него нет практики. Независимо от этого я уже решил, что он мне не нравится. Глядя на выражение его лица, делаю вывод – это взаимно.

– Что вы думаете по поводу оружия? – спрашиваю я.

– Лезвие довольно короткое, возможно, кухонный нож. От одного-двух ударов она осталась бы в живых, но ей нанесли свыше сорока ран почти одинаковой глубины – вся грудь исколота, – а это значит…

– Что она умерла не сразу? – заканчиваю предложение, которое ему закончить не удалось.

– Нет, я очень сильно в этом сомневаюсь. Она умерла не от ран, а от потери крови. Это происходило довольно… долго.

Прийя смотрит в пол, но патологоанатом, похоже, не замечает или не придает этому значения, и продолжает рассказывать о своих находках.

– Думаю, убийца отрезал ногти у жертвы на месте преступления и, наверное, забрал их с собой. В качестве сувенира. Или, если ей удалось его оцарапать, он, полагаю, забеспокоился о том, что может находиться под ногтями. Я взял мазки, но подозреваю, что он был в перчатках. Не сомневаюсь, что все было спланировано.

Я мысленно вижу коробочку из-под тик-така, набитую отрезанными ногтями, которую нашел в своей машине.

Мне надо от нее избавиться.

– Вы говорите об убийце как о мужчине… – начинаю я.

– Мы нашли сперму.

Конечно, он нашел, и конечно, мою.

– Есть что-то новое о машине жертвы? – спрашиваю я, повернувшись к Прийе.

Мне нужно отдохнуть от патологоанатома.

– Нет, сэр, – отвечает она.

Я знаю, что «Ауди ТТ» Рейчел прошлым вечером была на стоянке при въезде в лес, она припарковалась рядом с моей машиной. Но больше никто об этом не знает, и сейчас ее машины наверняка там нет. Я не свожу глаз с Прийи.

– Нам все-таки удалось найти отпечатки шин, которые можно использовать?

– Нет, сэр. Дождь смыл почти все. То, что мы нашли, оказалось транспортом, принадлежащим прессе, или… нам.

– В смысле?

– Например, мы нашли следы от вашей машины.

– Я же говорил вам, что надо было оцепить стоянку. Но не надо себя за это корить. Нельзя предусмотреть всего, а те, кто притворяются, что могут, на самом деле знают даже меньше, чем все остальные.

Прийя выглядит менее смущенной, чем я мог бы предположить.

– Однако отпечатки обуви, найденные рядом с телом, могут к чему-то привести. В лаборатории отлили след и определили, что отпечаток оставлен ботинками «Тимберленд» десятого размера, – продолжает она.

– Какая точность.

– Размер и марка указаны на подошве, сэр. Деревья защитили отпечаток от дождя, а в группе нет никого, чья обувь соответствует этим параметрам, так что вполне вероятно, что он принадлежит тому, кто убил ее.

Патологоанатом откашливается, словно напоминает нам о том, что он все еще здесь. Я смотрю вниз на мою обувь десятого размера и радуюсь, что сегодня надел туфли, а не ботинки.

– Прежде чем прийти сюда, я ходила с офицером по связям с семьей сообщить ее ближайшим родственникам, – добавляет Прийя.

– Наверное, это было тяжело. Ведь у нее довольно пожилые родители? – произношу я, прекрасно зная, что это так. Рейчел иногда упоминала о них.

Прийя хмурится.

– Мы ходили к ее мужу, сэр.

В груди возникает странное ощущение, словно у меня только что екнуло сердце.

– Я думал, она в разводе.

Прийя опять хмурится, на этот раз одновременно качая головой.

– Нет, сэр. Но по возрасту он вполне годился ей в отцы. Наверное, поэтому вы перепутали. Говорят, она вышла за него замуж из-за денег, а потом спустила их.

– Ясно, – отзываюсь я. Рейчел точно говорила мне, что в разводе. Даже показывала след от обручального кольца на пальце. Сейчас я смотрю на ее тело и вижу на левой руке золотую полоску, которая поблескивает под лампами дневного света, словно подмигивает мне. Интересно, о чем она еще лгала.

– Где был муж на момент смерти? У него есть алиби? Нам, возможно, надо…

– Это не он, сэр, – перебивает меня Прийя.

– Вот уж не ожидал, что вы за дискриминацию людей по возрасту, Прийя. Если человеку больше шестидесяти, это не исключает его из списка подозреваемых. Вы знаете так же хорошо, как и я, что почти всегда виновен муж.

– Ему восемьдесят два, он прикован к постели, и возле него круглосуточно дежурит сиделка. Он не может пользоваться ванной без посторонней помощи, так что гоняться за женщиной по лесу ему явно не по силам. Сэр.

Патологоанатом откашливается во второй раз, и я снова переключаю на него свое внимание.

– Мне сказали, вы что-то нашли?

– Да, во рту жертвы, – быстро отвечает он, словно мы уже отняли у него слишком много времени. – Возможно, вы захотите посмотреть до того, как я проведу ряд анализов.

Его фартук шуршит, когда он подходит к стене. Он снимает грязные перчатки с неприятным причмокиванием, моет руки так долго, что мне становится не по себе, вытирает их полотенцем и натягивает новую пару, предварительно несколько раз согнув пальцы. Сказать, что он странный, значит ничего не сказать. Он берет маленький прямоугольный металлический поднос и подходит к столу с моей стороны, как противный официант, который подает неаппетитную закуску.

Я пристально смотрю на красно-белый предмет.

– Что это? – спрашиваю я.

Вопрос – ложь, потому что я уже знаю ответ.

– Это – браслет дружбы, – говорит Прийя, подходя немного ближе, чтобы лучше видеть. – Девочки делают такие друг другу из разных цветных ниток.

– И это находилось у жертвы во рту? – спрашиваю я, теперь игнорируя ее и глядя на него.

Патологоанатом улыбается, и я замечаю, что зубы у него неестественно белые и слишком большие для его лица. Он снова выглядит так, словно его работа доставляет ему больше удовольствия, чем следовало бы.

– Браслет дружбы не просто был у нее во рту, – говорит он.

– Что вы хотите сказать?

– Он был обвязан вокруг ее языка.