Электронная библиотека » Элисабет Осбринк » » онлайн чтение - страница 2

Текст книги "Отторжение"


  • Текст добавлен: 14 февраля 2024, 13:09


Автор книги: Элисабет Осбринк


Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Скоро позвонит Мейбл. Мейбл на работе, но в одиннадцать у них перекур, и за последние двадцать лет не было дня, чтобы она не позвонила. Поговорить – просто так, ни о чем. Долгие годы жизни сестры делили ночи и дни, делили постель, делили хлеб и голод. Хотя одна сестра – домохозяйка в лондонском пригороде, а другая – телефонистка на коммутаторе в центре города, никаких причин рвать кровную связь не было, нет и, скорее всего, не будет. Правда, иногда Рита недоумевает – как Мейбл не устает от телефона? Ведь она ничем другим не занимается. Говорит, говорит, соединяет, переключает, перетыкает штекеры, опять говорит – и так дни напролет. А иногда – не особенно, впрочем, часто – Рите хочется поменяться с Мейбл. Пусть не у нее, а у Мейбл будет все, о чем должна мечтать нормальная женщина. Муж – дом – дети. А она, Рита, пойдет работать. Незаметная, более того – невидимая женщина в круговороте прохожих, с утра до ночи заполняющих улицы Лондона. Не то чтобы Рите не хватало грязи и суеты огромного города – не в этом дело. Ей не хватало работы. Бухгалтерское дело очень нравилось – завораживал порядок, тщательно подобранные и сведенные воедино цифры, самоочевидность сложения и вычитания, прямые колонки доходов и расходов, остро заточенные карандаши и не подлежащие обсуждению позиции, выделенные красными чернилами. Не хватало и перерывов, когда можно посплетничать с другими девушками.

Нет, с Мейбл она не хотела бы поменяться. Мейбл работает на одном из самых больших коммутаторов. Долгие дни под жужжание сотен, если не тысяч телефонных разговоров, миллионов слов, которые превращаются в электрические импульсы, а на другом конце загадочным образом воскресают и опять становятся словами. Да, конечно, Мейбл находится в самом сердце набирающей силу технической революции – но это не для Риты. Телефонный разговор нельзя увидеть, нельзя пощупать, нельзя оценить его логику и красоту. А сестра работает телефонисткой ни много ни мало двадцать лет – и не устает восхищаться своей ролью волшебницы, мановением руки соединяющей голоса, деревни, города и части света.

Всегда была восторженной. Куда ни ткни – ахи и охи.

Так и есть. Не успели часы в гостиной пробить одиннадцать, как раздался звонок. Рита подняла трубку, прикидывая, что ответить: Мейбл наверняка спросит, как прошел вчерашний день. Нечего прикидывать – прошел и прошел. Ничего особенного, день как день. Обычная среда. Но Мейбл задала совсем другой вопрос:

– А что там у Салли? Уже две недели ничего не слышно. Там же все время идет снег, я читала. Снег и снег. У нее есть теплое пальто? А ботики на меху? И вообще – почему ей взбрела в голову Швеция?

На этот вопрос у Риты ответа не было. Она и сама плохо понимала старшую дочь. Единственное, что знала твердо, – повлиять на ее решения невозможно. Вулкан своеволия. Теперь решила оставить Лондон: нашла работу преподавательницы английского в Швеции. Почему из всех стран именно Швеция – неизвестно. Но на прямой вопрос Мейбл ринулась защищать дочь:

– Хочет мир посмотреть. Мы и сами любили путешествовать, дай только возможность. Ты же помнишь.

– Только путешествия по Германии. И только пешеходные маршруты. Чтобы исчезнуть на несколько месяцев – такого у нас не было.

Вообще-то с отъездом взрослой дочери в доме стало спокойней. Никаких яростных споров за воскресным ланчем, никаких требований срочно одолжить деньги, никто не вскакивает из-за стола и не убегает, на прощанье хлопнув дверью так, что стены трясутся. Салли никогда не могла прийти к соглашению с отцом. Вопрос, когда и как она собирается возвратить занятые деньги, приводил ее в ярость, а уж спрашивать, на что эти деньги потрачены, – и вовсе табу. Нельзя сказать, чтобы Рита не любила Салли, – если бы не любила, не стала бы терпеть мучительные дискуссии в сизой от табачного дыма кухне. Перечень совершенных матерью ошибок и унизительных бестактностей. Ты меня никогда не любила. А главное – досада, а иной раз и отчаяние: нужные и убедительные слова не удалось найти ни разу. Конечно, дом с отъездом Салли опустел, зато воцарились мир и покой.

– Мне ее не хватает, – заключила Мейбл. – Думаю, тебе тоже.

– Она никогда не обвиняла тебя в скупости и бесчувственности.

– И знаешь почему? Потому что я никогда не была ни скупой, ни бесчувственной.

Посмеялись.

– Послушай… а кто ее выманил из Лондона? Тот швед?

– Думаешь, я знаю? Она ничего не говорила.

– Еще бы! Ты ее мать, она же не совсем дурочка, чтобы делиться с матерью. А он симпатичный. И такой… долговязый. Надеюсь, она влюблена.

– Мейбл!

– Да, да… Тебе никогда не удавалось держать ее на поводке. А Ивонн? Что там по ночам? По-прежнему?

– Вчера нашла у нее за книгами ломоть хлеба.

– Опять?

– Опять.

– Повесь висячий замок на буфет. И мне пора вешать, только не замок, а трубку. Придешь в субботу? Замечательная пьеса. Оскар Уайльд. Я играю леди Брэкнелл, у нее самые остроумные реплики. Вот послушай: “Тридцать пять – это возраст расцвета. В высшем обществе полно женщин, которые десятилетиями, а главное, добровольно остаются тридцатипятилетними”.

Они опять засмеялись. Одна в прихожей таунхауса на две семьи в Винчмор-Хилл, другая в огромном, жужжащем как улей зале телефонного коммутатора в Лондоне. И пару минут на линии, соединяющей эти две точки, ничего не слышно, кроме заливистого смеха Риты и ее сестры Мейбл.

Рита положила трубку, глянула в зеркало и, к своему удивлению, обнаружила, что все еще улыбается.


– Теперь я замужняя женщина, – шепотом сказала Рита, закрыла за собой калитку и неторопливо двинулась по тротуару, поглядывая на одинаковые двойные таунхаусы, которые, собственно, и составляли смысл существования этой улочки. На первый взгляд дома различить почти невозможно. Наверное, так дешевле. А может, и замысел таков: пусть живут и никто никому не завидует. Привлекли психологов: так и сделаем.

Успокойся. Твой дом ничем не хуже моего. И не лучше.

Но люди есть люди. Многие попытались придать массовой строительной директиве индивидуальные черты. Кто-то вставил в окна решетчатые рамы под старину, кто-то выкрасил входную дверь в ярко-синий цвет или врезал полукруглый иллюминатор. Рита всегда подмечала и мысленно оценивала новшества соседей. И сегодняшняя прогулка в рыбную лавку на Ридж-авеню не исключение. Но есть и отличие. В мозгу ритмично, как удары сердца, вспыхивает одна и та же мысль: я такая же, как вы. Со вчерашнего дня нас ничто не различает. У меня теперь есть свидетельство о браке – и полное право идти по улице, не опуская голову.

От утренних заморозков ни следа, разве что редкие и короткие порывы ледяного ветра. Небо выше, голубее, и надо же: ровно в 11:30 появляется солнце. Оно светит одинаково щедро отправившимся за покупками женщинам, детишкам в школьной форме, мужчинам в шляпах. Парки, магазины, мастерские, автобусные остановки, кинотеатры, больница, канал, паб “Зеленый дракон” – все выглядит празднично и беззаботно. И Рита внезапно понимает – в такие минуты жизнь прекрасна.

Подумать только, она, Рита, состоит из двух несовместимых частей, доставшихся от матери Эмилии и отца Георга. Мать и отец были разной породы. Мать с преувеличенным чувством долга, спокойная, но легко впадающая в уныние, отец – веселый, безответственный выдумщик. И дети тоже все поделили. Оттилия и Фред – уравновешенные и мрачноватые, Эльза, Эрнест и Мейбл – в отца, обожают музыку, игры, вечеринки с переодеваниями.

А я? В кого я?

– Прелестная погода. – Зеленщик вывел ее из задумчивости.

– Скоро будут заморозки, – сказала дама в рыбном.

Почти ничего не купила. Талоны на мясо кончились, а масло не по карману – свинские цены. Достаешь кошелек – и солнце тускнеет, и небо выцветает. Кексы… из золота они, что ли? Можно резать хлеб как угодно тонко, но в эту неделю не извернуться. Даже в войну было лучше: их эвакуировали в Вустер, она выращивала овощи и держала двух кур – ради яиц. В войну было лучше… Рита тут же устыдилась: как можно даже подумать такое! Никто, если окончательно не тронулся умом, не станет тосковать по тем временам. По вздрагивающим стенам бомбоубежищ, по выматывающему вою бомб, по ежедневным сводкам погибших. Обругала сама себя и двинулась домой, не задержавшись, как обычно, на площади – посидеть на скамейке и поболтать со знакомыми. Только не сегодня. Нет сил вникать в неурядицы других – своих хватает.

Кто-то набросал окурки в грядку у почтовой конторы. Годовалый ребенок в коляске с хрустальным кулоном соплей под носиком. Мимо прошел незнакомый мужчина, насвистывая I can dream, can’t I[6]6
  “Я могу мечтать, не правда ли” (англ.) – популярная в послевоенные годы песня Сэмми Файна, особенно известна стала в исполнении “Сестер Эндрюс”.


[Закрыть]
.

“А почему он не на работе?” – с внезапным раздражением подумала Рита.

Зеленый, несмотря на зиму, пригород внезапно показался неухоженным, колючим и негостеприимным. Люди смотрят на нее как на чужую, словно ее дом и ее гортензии вовсе ей и не принадлежат. Так, позаимствованы на время. А что ответить ему, когда он в очередной раз назовет ее расточительной? Ничего сложного, ответ готов: Ты даешь на хозяйство слишком мало. Неделя за неделей – слишком мало. Рита специально завела бухгалтерскую книгу, вписывала все расходы. Показывала Видалю: смотри, все до последнего пенса учтено, покажи, без чего мы могли бы обойтись? Как об стенку – нет, ты не заботишься об экономии, не умеешь вести хозяйство.

Ей не по себе в предчувствии неизбежной ссоры. День за днем, месяц за месяцем – на одну и ту же тему. Его красивые глаза леденеют. Постоянное недовольство стало третьим членом их семьи.

Еще этого не хватало – в щель двери вставлена записка без подписи.

Будьте любезны, не жгите мусор, пока я сушу белье. Простыни и наволочки пахнут дымом.

Она смяла записку, поставила до отвращения легкую сумку с продуктами на пол в прихожей и вышла на задний двор. Посмотрела на останки костра – холодные, черная лепешка золы и не прогоревших, обугленных комочков. Подошла к сарайчику на сваях, поднялась на пару ступенек и через забор заглянула в соседский двор. И в самом деле: натянуты две веревки, а на них белые сорочки, чулки, простыни, еще какие-то неопределенного вида тряпки.

Оказывается, она все еще сжимает в руке эту гнусную записку. Осмотрела свой двор – листья, собранные в кучу у забора, обрезанные еще на прошлой неделе ветки. Этого хватит. Через пять минут принесла вчерашнюю газету, разорвала на куски и сунула под неопрятный ворох. Костер разгорелся за несколько секунд, и в небо поднялся столб черного дыма от веток и типографской краски.

У Риты улучшилось настроение. Только этого не хватало – записки писать.


– Новобрачная. – Рита поделилась своим новым статусом с кофейной чашкой.

– А чем занимаются молодожены в медовый месяц? – спросила она кота. Тот сладко потянулся и коротко мяукнул. – Идут в горы на прогулку? Или греются на пляже?

Ей почему-то всегда представлялась Венеция с каналами и гондольерами под рекламно-синим небом. Но можно ли назвать это пределом мечтаний? Можно, конечно, но не то чтобы эта мечта была самоочевидной. Двадцать два года прошло с того вечера, когда Мейбл вытащила ее на танцы в Шеперд-Буш, – очень уж хотелось повеселиться, но идти одной как-то неудобно. И там-то и случилась эта встреча, благодаря которой она сидит теперь в новом для нее статусе законной жены. Сидит и сгорает от стыда в своей желтой кухне. Сидит и смотрит на первую страницу газеты. Могла бы и не смотреть: напечатанные даже крупными буквами слова проходят мимо сознания.

Мой медовый месяц вот какой: несколько часов одиночества.

Мой солнечный пляж, мое счастье, мой экзотический медовый месяц умещаются в стальной мойке для посуды.


Эмиграция предъявляет человеку серьезные требования. Умение планировать, решительность, смелость. Первое сентября 1886 года – день необратимый. Это был день прощания со вчерашним и ожидания будущего в Америке, день, когда все, о чем говорил Георг Блиц, начинало обретать черты реальности. Вероятно, они имели довольно смутное представление о том, что их ждет. Новый город, новое полотно жизни, чистое, без трещин и кракелюр, новый дом, откуда тебя не выкинут за неуплату. Все будет по-другому, наверняка повторяли они друг другу. Все будет лучше, потому что ничего хуже, чем их жалкое существование во Франкфурте-на-Майне, и придумать невозможно. Эмилия и Георг Блиц продали все, что можно было продать, взяли с собой только самое необходимое. Интересно, кто следил за путевыми расходами. Кто, кто… конечно, Георг. Иначе бы все повернулось по-другому.

Прощай, квартирка на улице Музыкантов. Прощай, церковь в деревушке Борнхайм, где они венчались, где крестили и через двадцать дней похоронили первенца Фридриха. Его могила и поныне там – якорную цепь можно растягивать как угодно, но сняться с якоря невозможно. Прощайте, неуклюжие попытки Георга зарабатывать торговлей. Прощай, небольшой, но верный круг заказчиц: Эмилия слыла хорошей портнихой, она была очень аккуратна, швы стежок к стежку, и к тому же врожденное и никогда не изменяющее понимание ткани – ее цвета, тяжести, плотности или рыхлости.

Но труднее всего было расстаться с Эльзой Йоганной.

Конечно же, безумие – брать в такое путешествие шестимесячного ребенка. Решили, что о ней позаботится мать Эмилии в Игстадте, а они, как только встанут на ноги, за ней приедут. А годовалая Оттилия, крепенькая, здоровая девочка, отправилась в Америку с родителями. Как уже сказано: эмиграция – это умение планировать, решительность и смелость. Слезы расставания в набор не входят.

Вся затея принадлежала Георгу. Скорее всего, именно Георг подхватил микроб свирепствовавшей в те годы лихорадки перемены мест. Уже в 1880 году он уехал в Америку с первой волной немецких эмигрантов, жил в Нью-Йорке. Подал заявку на гражданство, но вернулся в Хессен уже через три года. Никто не знает почему – то ли деньги кончились, то ли решил выбрать в жены соотечественницу. Вторая причина, между прочим, больше похожа на правду. Очень скоро после возвращения Георг встретился с ровесницей, Эмилией Элизабет Катериной Борманн, и поскорее на ней женился. В брачном свидетельстве Георга значится: “Сословие – купец”. Что покупал и что продавал – неизвестно, но состояния на этой призрачной торговле не нажил. В единственной сохранившейся бумажке, подтверждающей пребывание Георга в Нью-Йорке, стоит “клерк” – наверняка с его же слов.

С той поры, как Георг остепенился и обзавелся семьей, он только и мечтал вернуться в Америку. Лишь там можно начать новую, настоящую и осмысленную жизнь, говорил он жене и всем, кто имел время и терпение его выслушать. Лишь там упорной работой можно обеспечить себе будущее, лишь там создаются и растут состояния, а главное – возможности есть у всех, было бы терпение и желание. Подумать только – равные возможности. И неважно, вырос ты во дворце или в пригороде. Оставим все это, говорил он жене с утра до вечера. Здесь нам не хватает денег на еду – но не это главное. Главное – нам не хватает надежды.

Тут он попал в точку.

Эмилия вовсе не так страстно мечтала об эмиграции, но соглашалась с мужем. Ею двигала не столько мечта о красивой и богатой жизни, сколько именно надежда избавиться от давящего чувства безысходности.

– Нас ждет не рай. Один Бог знает, какой тяжелый труд нам предстоит, – сказал Георг своей набожной жене.

– Не поминай имя Господа всуе, – ответила Эмилия.


Оставляя позади страну, в которой родился, и переезжая в другую, эмигрант превращается в иммигранта. Очень похожее слово, отличается всего парой букв, а разница огромная. Меняются буквы, и вся жизнь приобретает новое направление. Отъезд – приезд, разрыв со старым – освоение нового, от привычного – к неизвестному. Ты бросаешь знакомое место – и сам оказываешься брошенным.

Георг Блиц был очень красивым мужчиной. Большие карие глаза, приветливый, разговорчивый, легкий в общении. Очень гордился своими усами. Но он совершенно не умел обращаться с деньгами. Мало того – умудрился потерять все их сбережения. Это единственное, в чем он действительно добился потрясающего успеха. Без всяких преувеличений.

Пароход бросил якорь в Портсмуте, где они должны были пересесть на трансатлантический лайнер, – и тут выяснилось, что их чемоданы пропали. Всё, что у них было. Возможно, по ошибке отправили в Лондон – объяснил клерк в пароходстве. По чьей ошибке? Может быть, Георг небрежно заполнил бумаги, если вообще заполнил. Это было не просто несчастье, Unglück, это была eine Katastrophe. Вместо того чтобы провести в Портсмуте несколько спокойных дней до отплытия, как они собирались, теперь надо было ехать в Лондон, тратить деньги и искать потерянный багаж: одежду, швейную машинку, фотографии Эльзы Йоганны – всё. Интересно, какими словами Эмилия высказала свое, мягко говоря, разочарование? Кричала, топала ногами? А как реагировал Георг? Молчал или отругивался? А может, дал ей тумака?

А ведь все могло повернуться по-иному. Если бы обстоятельства не подталкивали их от одной неудачи к другой… Тогда бы и билеты из Портсмута в Лондон стоили подешевле, тогда бы не пришлось им день за днем обходить все лондонские судовые склады, бюро находок и ломбарды. Если бы повезло чуть больше, Георг не нашел бы приятелей по выпивке, и если бы его не обокрали… Еще раз: если бы не несчастное стечение обстоятельств, они бы успели вернуться в Портсмут и подняться на борт американского парохода. И прибыли бы в Нью-Йорк, в Америку, страну, где текут молочные реки, а масла столько, что хватит на сотни тысяч немецких иммигрантов, и даже если приедет еще столько же, все равно достаточно. Масла хватит на всех.

Ах, если бы только обстоятельства повернулись по-другому…

Но обстоятельства не повернулись. Они прибыли на вокзал Виктория и, проталкиваясь сквозь толпу, двинулись искать ночлежку. По пути их обокрали.

Если подвести итог: они остались в чужой стране, без денег, без чемоданов, без крыши над головой, к тому же Эмилия вообще не говорила по-английски, а Георг, хоть и пробыл три года в Америке, жил в эмигрантской среде. Если и мог объясниться, то с трудом. Про американский корабль можно даже и не мечтать. Их ждали трущобы Ист-Энда.

В Бетнал-Грин жили самые бедные. Отбросы общества, как их презрительно называли. Высокая смертность компенсировалась разве что неконтролируемой рождаемостью. Tambledown houses[7]7
  Разрушенные, подлежащие сносу (англ.).


[Закрыть]
– так назывались эти дома, где то и дело отваливались кирпичи, стекла выпадали из рам и обрушивались на мостовую, крыша, разумеется, протекала – оторванные листы жестяной кровли трепетали на ветру, как паруса. Воры, пропойцы, отчаявшиеся и вновь прибывшие. Немцы, французы, итальянцы вперемешку с бежавшими от погромов евреями из России и Польши. Индийские матросы, пританцовывающие смуглые красавцы из карибских колоний. А в Уайтчепеле, совсем рядом, наводил ужас Джек-Потрошитель, серийный убийца женщин, взявший за привычку перерезать горло своим жертвам, а иной раз и вспарывать животы. За ним охотилась вся полиция Лондона, но безуспешно. Здесь жил зеленщик, ежедневно таскавший свою тележку в центр столицы, пять миль туда и пять обратно. Здесь жили ткач без шелка и множество прилично одетых карманников, проводивших дни напролет в городских магазинах. Во дворах истошно орали ослы, в окнах на веревках вялилась рыба.

В этих трущобах правил голод. Голод гнал по улицам бледных, изможденных, беспризорных детей, голод пах запеченными овечьими головами – лакомством, доступным только по субботам. В остальные дни обходились пивом и ломтем хлеба. Трущобы Бетнал-Грин славились по всему городу; богатые лондонцы даже приезжали сюда на дрожках полюбоваться на живописную, как им казалось, нищету – видимо, зрелище добавляло остроты в их восприятие полноты и совершенства мира. Грязь, воры, малолетние проститутки, босоногие малыши, продающие спички или поношенную одежду, – вот новые соседи семьи Блиц на улице Бетнал-Грин-роуд, 261. Вместо сверкающей, успешной, лопающейся от жира Америки они оказались в этой тесной клоаке – и все из-за Георга Блица, из-за его немыслимой слабости и несобранности. Даже представить трудно, чтобы эти не так уж часто встречающиеся качества умещались в одном человеке и в таких пропорциях.

И как ни молилась Эмилия – никаких развилок, никакого выбора, никаких альтернативных решений, никаких случайно подвернувшихся возможностей. Взялись за первую же подвернувшуюся работу: продавали газеты с годовалым ребенком на руках. Невероятные новости, невероятные, такого еще не было. Знания языка почти не требовалось, но и денег почти не платили. Они голодали. Достойную подпитку получало только нарастающее с каждым днем раздражение Эмилии. Раздражение и разочарование.

Мужчины… что с них взять? Рита покачала головой.

И вот, больше чем через шестьдесят лет после нелепой эмиграции родителей из Франкфурта-на-Майне, стоит она в своем саду и выпалывает сорняки из щелей между каменными плитками. Земля застревает под ногтями, пальцы черны – и что? Разве земля и она – не одно и то же? Перегной, розовые черви, удирающие жучки, бледно-зеленые побеги, упрямо стремящиеся от мрака к свету, – разве это не ее единственное богатство, разве где-то еще она чувствует себя по-настоящему дома? Нет. Только в саду. Erde zu Erde, Asche zu Asche, Staub zu Staub. Ибо прах ты и в прах возвратишься.

Нельзя сказать, чтобы Рита не любила мужчин. Она просто не хотела видеть их в своем окружении.


Там, в вонючих, без единого дерева кварталах Бетнал-Грин, родились все три старших брата Риты. Только через восемь лет семье удалось оттуда съехать благодаря стараниям и упорству Эмилии. Она наскребла денег на швейную машинку и уговорила хозяина одной из многочисленных мастерских в Вест-Хэме давать ей работу на дом. Она же нашла квартирку в Стратфорде, Лейонстоун-роуд, 88. И наконец-то у нее появилась возможность вывезти из Германии дочь Эльзу.

Перепись населения 1901 года: семья Блиц. Мать Эмилия (глава семьи), ее дети: Оттилия,16 лет (помощница в магазине тканей), Эльза, 15 лет, Эмиль, 13 лет, Фредрик, 11 лет, Эрнест, 8 лет, Мабель, 5 лет, и Рита, 2 года. Муж не указан. Георг Блиц, потерявший все имущество семьи, теперь и сам потерялся. Местонахождение неизвестно. Оказалось, Эмилия лучше справляется в одиночку.

Рита много раз пыталась вспомнить, но так и не вспомнила, произносила ли она хоть когда-нибудь слово “папа”? Мать не хотела ничего про него знать, в семье его никогда не называли по имени. Как будто можно изгнать человека из жизни и из памяти общим молчанием.

Они не хотели его знать, но он не оставлял их в покое.

Что я помню об отце? Он приходил к нам, колотил в дверь, кричал и требовал, чтобы его впустили в дом. Мать запирала дверь на засов, гасила лампы, мы притворялись, будто нас нет. Ш-ш-ш… это ОН! И мы сидели в полном молчании, застывшие в напряжении, как потревоженные зверьки в норке. Мать и целая команда детишек страстно молились, чтобы он поскорее исчез.

Семья не пропускала ни одной воскресной службы в кирхе Святого Георга в Уайтчепеле. Слово Господне по-немецки, да еще там всем вручали мыло и жидкость для дезинфекции. Островок чистоты посреди пахнущего сточными водами города. У Риты болела спина, настолько неудобными были деревянные скамейки в церкви, хотя мать и говорила: хорошо. Значит, Бог тут.

Без боли Бога нет, думала Рита, пока пастор читал длиннющую проповедь.

Время шло, и семья постепенно убывала. Оттилия вышла замуж, братья Эрнест и Фредрик работали по десять часов в день в страховой компании, Эльза – служанкой в отеле “Савой”. Остались только Мабель, Рита и мать – тесный треугольник, из которого никто не мог, да и не хотел выпадать. Никто, кроме них самих, им и не нужен был. Но с матерью иногда происходили странные вещи. Рита запомнила, как она внезапно отрывалась от машинки и долго, очень долго, не шевелясь смотрела в никуда. Такое обычно случалось, когда приближался срок уплаты за квартиру. Как только девочки замечали, в каком состоянии мать, не говоря ни слова, надевали сапожки. Матери надо выйти из дома, прогуляться, ударами подошв о мостовую загнать тревогу внутрь, постараться, чтобы ее место заняла усталость. Так они и шли, взявшись за руки, Мабель справа, Рита слева, мимо вечерних магазинов, никогда не закрывающихся мастерских, мимо пабов с матовыми окнами, шли долго, шли, пока не заканчивался изматывающий многочасовой рабочий день и город не начинал заполняться чадом и вонью пивной мочи. Их толкала вперед тревога. Девочки молчали – говорить было не о чем. Жизнь – это ходьба, бесконечная, утомительная ходьба, а ее составные части – вот они: Эмилия, Мабель, Рита, вечная тревога, работа, несокрушимая гигиена и голод. Что еще можно сказать? Дети шли, держали мать за руки и молчали: Викарейдж-лейн, Портвей, свернуть на улицу Святого Энтони, потом на Дизраэли-роуд – и домой, на Ромфорд-роуд, 145. И мгновенно засыпали – девочки на диване-кровати, а Эмилия на узкой лежанке, которая раскладывалась из кресла.

В тяжелые периоды Риту отсылали к старшей сестре. Оттилия вышла замуж за пекаря, сына эмигранта, который переделал свою немецкую фамилию на английский лад: был Сандштайн, стал Сандстоун. Их дом пах мылом и мукой. Риту кормили досыта, а она в благодарность помогала по дому после уроков и бегала по различным поручениям.

Рите казалось, что кондитерская “Сандстоун и сын” на Бишопгейт похожа на королевский дворец. Сверкающие витрины, круглые, продолговатые и прямоугольные хлеба, печенье и пирожные выложены на декоративные блюда. И белые витиеватые ценники: чай 2 п., кофе 2 п., шоколад 3 п. Нищим не беспокоиться.

В церкви Рита то и дело слышала яркие описания рая Господня, сочных и сладких фруктов, хрустальных источников и теплого, ласкового воздуха: Heute wirst du mitt mir im paradies sein[8]8
  Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю (нем., Лк. 23:43).


[Закрыть]
. Ей ли не знать, как выглядит рай! И не только выглядит, но и пахнет. Рай не может пахнуть ничем иным. Рай пахнет только что вынутым из печи хлебом.


Рита часто вспоминает мать, но ни на секунду не хочется ей вернуться в свое детство, ни один прожитый в те годы час не оставил радостных или хотя бы приятных воспоминаний.

Она обогнула дом и с черного хода прошла на кухню. Что за нелепый день…

– Пора заняться чем-то полезным, – сказала она вслух тоном, в котором слышались твердость дубовых церковных скамеек, эхо исповеди и долга. Порылась в ящике и нашла висячий замок с приложенной петлей. Коловорот, несколько шурупов – и буфет застрахован от ночных рейдов Ивонн. Ключ спрятала в пустую сахарницу, которой никто никогда не пользовался. Сегодняшняя “Ньюз Кроникл” так и лежит на столе, открытая на той самой статье, где четверо мужчин в студии Би-би-си обсуждают качества примерных жен. И она опять не смогла сдержать раздражения.

Женщины любят готовить. После десяти лет замужества стряпня приводит их в лучезарное настроение. Если вы женитесь на женщине из Йоркшира, получите превосходный обед в первый же день, и так будет продолжаться до самой смерти.

Рита положила грязный коловорот и отвертку на газету, прижала и начала методично отрывать лоскуты. Не выдержала, хотя знала, что Видаль обязательно захочет перечитать.

Постаралась унять злость. Пошла в ванную и прочистила слив, выковыряла волосы и остатки мыла. Дурно пахнущие брызги запачкали рукава.

Зачем долго искать – вот же он, неоспоримый пример лучезарного настроения замужних женщин.


Кристина Гёбель родила Элизабет Катерину Эмилию Борманн, а та родила Риту Гертруду Блиц – поколения нищих пуритан, глубоко укорененных в землю Гессена. Если кому-то пришло бы в голову взять керн в самом центре Германии, в цилиндрике этом обязательно оказался бы прах Ритиных предков – измученных непосильным трудом и бесконечными родами женщин. Швеи, служанки, нищие крестьянские жены, в лучшем случае – на побегушках в сельских лавках. А теперь, когда семья, одна из ветвей рода, обосновалась в Великобритании, надо было сохранить старое и переварить новое, и все должно сосуществовать рядом, в одной семье и даже в каждом отдельно взятом ее члене. Но как при этом вновь найти себя? Что ты потерял и что тебе предстоит завоевать? Какой запах больше всего напоминает о доме? Какую грязь ты переносишь легче – в Лондоне или во Франкфурте? Грязь прошлого или будущего? Для женщины-иммигрантки и для ее детей жизнь проходит на грани между двумя реальностями с постоянным риском их столкновения.

Пришло время, когда семья поняла, что их фамилия работает против них. После победы Германии над Францией в 1870 году в стране поселился страх – не станет ли Великобритания следующей жертвой воинственного соседа? В самых крупных газетах медленно, но верно разворачивается антигерманская кампания. “Таймз”, “Дэйли Мэйл”, “Спектэйтор”, “Нэйшнл Ревю”. Эти новые издания читают миллионы, и ненависть к немцам растет с каждым свежим номером. Наклейки Made in Germany становятся все крупнее и прямо призывают к бойкоту. Джинна выпустили из бутылки, и оказалось, этот джинн ненавидит немцев лютой ненавистью. Вот что писал один из журналистов: “Немцы – содержатели борделей, портье в отелях, парикмахеры, наглецы, дезертиры и банщики, пекари, социалисты и заштатные конторщики”. Перечень не вполне понятен, но посыл сомнений не вызывает: все немцы – негодяи.

Короче, газеты делают все, чтобы проломить тонкий ледок, под которым до поры до времени тяжко ворочается агрессивный хаос массового сознания.

Немецких иммигрантов обвиняют в подрыве профсоюзного движения, сражающегося за лучшие условия труда для клерков и официантов, – немцы готовы работать дольше и получать меньше. Опросы общественного мнения не оставляют сомнений: в уличной проституции, в участившихся ограблениях тоже повинны немцы.

А с началом Первой мировой презрение и ненависть вылились в насилие. Конфискации немецких предприятий, немцам запрещают свободный выбор места жительства, тысячи молодых людей в призывном возрасте интернируют в лагеря. В мае 1915 года “Гардиан” сообщает о погромах в Ист-Энде. Перепуганные люди забились под кровати, но чернь выкинула со второго этажа и кровати, и злодеев-немцев. Вытащили на улицу и немецкое пианино. Тут же нашлись умельцы, одним пальцем подобравшие английские патриотические марши. В роскошном концертном зале Альберт-Холл запрещено исполнять музыку немецких композиторов. Улицы с похожими на немецкие названиями переименовывают. Влиятельный род Баттенберг перелицовывает, а вернее, переводит фамилию на английский и становится Маунтбэттен. Мало того: королевский дом Сакс-Кобург и Гота принимает имя Виндзор. В мае 1915 года немецкие цеппелины пересекают пролив, вторгаются в британское воздушное пространство и сбрасывают бомбы на английские деревни.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации