Текст книги "Гентианский холм"

– Стелла! – крикнул доктор Крэйн почти испуганно, и она подняла голову и рассмеялась, веселая девушка, почти ребенок, только что получившая рождественский подарок – сверток в коричневой упаковке, о содержимом которого она не имела понятия. И все же, даже встреченный светом и теплом кухни и приветствиями отца и матушки Спригг, доктор не мог справиться с потрясением. Увиденный им молодой незнакомец был поразительно красив, поза женщины была изящна и печальна, а доктор Крэйн не в силах остановить ни страсти одного, ни пришествия другой.

Но с приближением новых гостей – соседей – доктор быстро овладел собой. Он видел, что Стелла и аббат сидели на одном из приоконных диванов и были совершенно счастливы в обществе друг друга. Поэтому доктор выбросил все из головы и беззаботно погрузился в атмосферу чудесного сельского праздника.

А те двое на диване не замечали ни смеха, ни разговоров у камина. Стелла очень медленно разворачивала свой сверток, ее щеки пылали, а яркие губы слегка приоткрылись. Мгновения ожидания казались ей такими восхитительными, что их следовало основательно затянуть.

– Разрезать шпагат? – предложил аббат, доставая перочинный ножик.

– Нет, что вы, сэр, – в священном ужасе выдохнула Стелла, которую с детства учили не транжирить вещи. – Это очень хороший кусок шпагата.

Ее проворные пальцы развязали все узелки и аккуратно сложили шпагат и коричневую бумагу, и тут девочка испустила тихий вздох восторга при виде серебряной фольги и алой ленты. Стелла взяла ленту и любовно погладила ее.

– Она тоже моя? – не веря, спросила девочка.

– Конечно! Конечно! – нетерпеливо отвечал аббат.

Она обвила ленту вокруг пояса, а затем принялась снимать серебряную фольгу. Она осознавала, что волнение делало ее слишком медлительной, но ничего не могла с этим поделать.

Ей не часто приходилось получать подарки, и она была так счастлива, что почти не дышала.

Фольга развернулась, и у Стеллы в руках оказалась резная шкатулка из кедра, инкрустированная слоновой костью. Девочка представления не имела о существовании таких прекрасных вещей. Это был ларец для принцессы. Тот ларец, в котором хранила свои драгоценности леди Эстер, когда она жила в замке Илшам. Нет, он был даже лучше того! Стелла вспомнила, что когда-то считала, что слова можно складывать в ларцы, чтобы сохранять образы. Она взглянула на аббата, ее лицо странно преобразилось.

– А в нем есть сны?

– Загляни и узнаешь, – сказал аббат так же странно. Девочка приподняла крышку и заглянула внутрь. В экстазе она издала приглушенный возглас и открыла крышку.

– Шкатулка для рукоделия!

Стелла забыла об аббате. Она забыла обо всех и обо всем. Она подняла очаровательные маленькие крышечки и увидела внутри катушки цветного шелка. Она извлекла наждачную подушечку, похожую на клубнику, подержала ее в ладонях, сложенных чашечкой, и с придыханием сказала, что у Керлилков, когда она шила, была клубника со сливками. Она извлекла серебряный наперсток и выяснила, что он как раз подходит к ее пальчику, и пробормотала что-то о том, что у леди Эстер непременно был такой же. Она вынула ножницы и тут же сказала: «Это маленький лебедь, летящий над водой». Она обнаружила сокровища, о которых аббат и не подозревал: бархатную подушечку для булавок, подобную алому грибку, книжечку-игольник, сделанную из лоскутов золотой парчи, мотки кружев с шишечками, свивающимися на концах, нежные лоскуты шелка и сатина, детское ожерелье из голубых стеклянных бусинок и крошечную пару пряжек со стразами. Она вынимала каждое из этих сокровищ и держала его в руках, что-то бормоча про себя прежде, чем положить его обратно, а аббат по ее бормотанию догадывался, что каждая вещь становилась в воображении отправным пунктом для новых мечтаний.

Как ребенок в эту минуту забыл обо всем, кроме своей шкатулки, так он забыл обо всем, кроме ребенка. Он заметил, что изучает до деталей каждую черточку Стеллы, форму ее головы с короткими мальчишескими завитками волос, изгиб ее шеи, очерк тонкой смуглой щеки, на которую, когда она смотрела вниз на свою шкатулку, опускались длинные темные ресницы, короткую верхнюю губу и решительный подбородок. Ее глаза, яркие, как звезды, необычного темно-серого цвета, аббат уже знал, как и ее улыбку, которая обладала той властью, что потрясла его. И все же казалось, что аббат де Кольбер не столько изучает ребенка, сколько запоминает его. Казалось, девочка настолько составляет часть его самого, что он стремился установить с ней какой-то физический контакт – дотронуться до забавного шелкового завитка на затылке, обнять ее и почувствовать, как под его рукой бьется ее сердце. Это было донельзя смешно. Похоже было на то, что он снова влюбляется.

– Боже, ласточка моя, откуда у тебя такая прелесть? – Матушка Спригг стояла перед ними, ошеломленно взирая на ларец. Стелла подняла невидящие, зачарованные глаза.

– Ее подарил мне месье де Кольбер.

– Подарил тебе такую восхитительную рабочую шкатулку? Такой крохе, как ты? Ну, я бы никогда! Это шкатулка для благородной леди. Ну и ну!

Матушка Спригг вряд ли сознавала, какое чувство в ней преобладает – восторг от того, что ее драгоценное дитя получило такой восхитительный подарок, или печаль от того, что не она сама подарила ей шкатулку. И кем же в конце концов был этот благородный джентльмен, чтобы сделать ее ребенку такой подарок? Он поднялся и вежливо стоял рядом с ней.

– Надеюсь, девочка поблагодарила вас должным образом, сэр, – сказала она, и в голосе ее прозвучала едва уловимая суровая нотка. – Стелла, ты поблагодарила джентльмена за этот подарок?

Стелла убрала шкатулку в шкафчик под диваном, где она держала свои самые драгоценные сокровища. Теперь она обернулась, и ее лицо неожиданно вспыхнуло от отчаяния.

– Нет, мама, не… поблагодарила.

– Ну, из всех неблагодарных девочек…

Теперь голос матушки Спригг был так суров, что слезы вдруг выступили на глаза Стеллы. Не сознавая, что делает, она сунула свою руку в руку аббата, отчасти ища защиты, отчасти, чтобы показать ему, как она извиняется за то, что не сказала «спасибо». Он крепко сжал ее маленькую руку; казалось, что этот ребенок плоть от его плоти, часть его существа.

– Мадам, она не была неблагодарной, – вежливо сказал он. – Человеческая благодарность никогда еще не выражалась так прелестно.

Высокопарная речь обеспокоила матушку Спригг. Она сразу и крепко невзлюбила аббата. Чужеземец. Ее задело то, что эти двое стояли, как бы объединившись против нее. Она оглядела их сияющие от счастья лица и к еще большему негодованию отметила, что у обоих были одинаковые темно-серые лучистые глаза.

– Надевай свой плащ, Стелла, – холодно бросила она. – Время идти на рождественские песнопения.

4

Веселая компания высыпала в сад, возглавляемая отцом Сприггом, который нес заздравную чашу, наполненную сидром и яблоками. За ним шествовала Мэдж, несшая поднос со стаканами. Уже темнело – и Эймос, новый пастух, Дик, его новый помощник, и оба гостя несли зажженные фонари. Стелла, как обычно очень чуткая, жалась, как банный лист, к матушке Спригг, а аббат с доктором восторгались красотой, представшей их глазам.

Все собрались в кружок около старого Герцога Мальборо и тихо постояли минутку. В неожиданно наступившей тишине слышалось уханье совы, бой находящихся за многие мили отсюда церковных часов и странный долгий нарастающий вздох, образуемый приливом, набегающим на Пейтонский пляж, и звучавший в мрачных сумерках, как вздох самой земли.

Жесткая трава уже засеребрилась от тяжелой росы, а неподвижные ветви яблонь образовали на фоне глубокого бутылочно-зеленого неба сложные узоры цвета серебра и эбенового дерева. Свет фонаря бросал теплые отблески на розовые обветренные деревенские лица, неожиданно ставшие сосредоточенными и умиротворенными.

О чем они все думают, вопрошал себя аббат. Изборожденное морщинами бородатое лицо отца Спригга, стоявшего с большой чашей, в которой шипели в сидре горячие яблоки, отдавая ароматом, напоминающим запах ладана, было таким же поглощенным, как лицо священника, исполняющего какой-то священный обряд. Все смотрели на яблоню, и она уже больше не была деревом, а стала старым мудрым языческим богом плодородия, выступавшим в качестве хранителя этого хутора, следящим, чтобы не пропал урожай, чтобы не пересох колодец, чтобы овцы не бросили своих ягнят, а деревья не перестали плодоносить. Кто-то запел, и голос за голосом подхватывали песню. Слова, начинавшиеся со строки «Здоровья славной яблоньке», были скверными рифмованными стишками, но мотив, на который они были сложены, показался аббату гораздо более древним, чем слова.

Песнь окончилась, и каждый, будь то мужчина или женщина, взял стакан, погрузил его в чашу и поднял тост за Бога. Затем отец Спригг поднес чашу к яблоне и выплеснул все, что в ней оставалось, как торжественное возлияние, на скрюченные корни. На этом все был кончено, и смех и веселье возобновились.

Они толпой вошли обратно в кухню, теперь тускло освещенную и тихую с одиноким Солом, сидевшим возле умирающего огня. Никто не промолвил слова, пока отец Спригг и Эймос не принесли со двора рождественское полено и не положили его в очаг. Это была ветка быстро прогорающего ясеня, которая была тщательно высушена, чтобы в нужный момент быстро разгореться. Отец Спригг разложил вокруг нее мелкие ветки яблонь, а Стелла всей своей силой налегла на мехи, и через минуту в очаге бушевало пламя. Матушка Спригг тем временем подошла к духовке, извлекла рождественский хлеб, горячий и сочный, с золотистой коркой, и положила его на обрамленное остролистом деревянное блюдо. А из кувшина на полке достала заплесневелый серый кусочек – последнюю корку прошлогоднего хлеба – и бросила его в пламя. Притихшая до того компания громко зааплодировала. Очаг и хлеб не иссякали в течение прошедшего года, и сжигание последней корки в пламени нового рождественского полена призвано было обеспечить очаг и хлеб в предстоящем году.

Затем матушка Спригг и Мэдж зажгли свечи – и все развеселились, ели, пили, смеялись и толковали с удивительной сердечностью, а доктор понял, что вечеринка скоро станет не по вкусу аббату.

– Мы ускользнем, – сказал он. – Стелла, пойдем с нами до садовой калитки.

Стелла тоже была рада ускользнуть. Она любила рождественские песнопения и поджигание рождественского полена, но не шумный час, следовавший за этим. Казалось, что он портит те тихие минуты, когда происходило возлияние и пламя взвивалось в очаге. Завернувшись в плащ, она размеренно шагала по садовой тропинке между двумя пожилыми джентльменами. Уже взошла луна и ярко сияли звезды. Не было ни ветерка.

– Стелла, – произнес наконец аббат. – Шкатулка принадлежала очень пожилой леди, моему другу, которая живет в Торре. Она дала ее мне для тебя. Ты пойдешь со мной как-нибудь к ней в гости?

– Спасибо, сэр, я пойду, как только вы пожелаете, – сказала девочка и сделала перед аббатом реверанс. – Доброй ночи, сэр. Счастливого Рождества.

Она повернулась к доктору и снова присела.

– Доброй ночи, сэр. Счастливого Рождества. Доброй ночи, Том. Счастливого Рождества.

Она стояла на крыльце и наблюдала, как они влезают в ожидавшую их бричку, и неожиданно ее мысли унеслись очень далеко. Ее маленькое, устремленное вверх лицо выглядело в свете луны белым, и хотя она улыбалась, ее улыбка не была улыбкой ребенка. Плащ Стеллы ниспадал на землю прямыми складками: Позади нее из открытой двери гостиной струился теплый свет, но казалось, он не имеет с ней ничего общего. Она принадлежала теням в саду, неподвижности и странным формам подрезанных тисовых деревьев. Аббат, с трудом расставшийся с ней, помнил старинные сказочные истории о морских нимфах и лесных эльфах, которые покидали свой собственный мир, чтобы стать приемышами крестьянского люда. Они несли с собой великую радость, но иногда и великое горе.

– Она живет в мире, который чужд ей, – задумчиво сказал он доктору, когда они отъезжали.

Доктор быстро взглянул на него, несколько изумленный.

– Если это и так, она вполне удовлетворена им, – заметил он.

– Они всегда удовлетворены, – сказал аббат, – ибо у них есть свобода выбрать другие миры.

Они ехали домой в тишине. Мысли доктора были с Захарией, а аббат думал о Терезе.

Глава VII

1

Стеллу у кухонной двери встретила матушка Спригг.

– Ложись спать, ласточка моя, – сказала она. – Возьми чашку молока и печеное яблоко и ложись, а то утром ты не сможешь ничем заниматься. Сол уже ушел.

Но Стелла, ускользнув от взгляда матушки Спригг, взяла гораздо больше, чем чашку молока и яблоко. Прихватив с кухонного стола большое блюдо с ивовым узором, она сновала вокруг стола между веселыми гостями и накладывала на него пирог из голубятины и пирог из крольчатины, ветчину, говядину и кекс. Поставив поднос на пол в темном проходе, ведущем во двор, она вновь вернулась, чтобы взять не чашку, а миску молока, печеное яблоко и взбитые сливки на розовой глянцевой тарелке и набить полный карман кусками сахара. Аббат, если бы он увидел ее в этот момент, вряд ли стал бы сравнивать ее с каким-то неземным существом. Она была воплощенной греховностью, когда окликнула Ходжа и закрыла за собой и Ходжем кухонную дверь.

Рождественская вечеринка в конюшне была не такой шумной, как на кухне, но далеко превосходила ее по наслаждению. Стелла привела со двора Даниила и зажгла фонарь конюшни с помощью кремня и кресала, которые там всегда хранились. Серафина и котята из последнего помета уже находились там, выдворенные из дома, чтобы не мешались под ногами на кухне, и таким образом там собрались Седрах, Мисах и Авденаго, конюшенные коты, Моисей и Авраам, волы, кобыла Бесс и две вьючные лошадки Сим и Хам. Пока собаки ели с блюда с ивовым узором, а коты лакали из молочной миски, Стелла кормила волов и лошадей сахаром. Она любила ощущать теплое нежное тыканье носом в свою ладошку, и, похлопывая животных по шее, толковала с ними и желала им счастливого Рождества.

Затем она уселась на кучу сена, позади котов, Ходжа и Даниила, и, достав из кармана свою ложку, сделанную из рога, съела печеное яблоко и взбитые сливки из розовой глянцевой тарелки. Через десять минут блюдо, миска и тарелка были вылизаны так, что Стелла решила, что мыть их завтра было бы излишеством. Она сложила их в аккуратную стопку и положила на сено. Ходж растянулся у ее ног, а Даниил лежал, свернувшись клубком, под левым боком. Серафина была рядом, в корзинке со своими котятами. Седрах, Мисах и Авденаго, эта бедная драная команда, лежала по соседству, справа от нее.

Стелла с возрастом еще не утратила детской чувствительности к цвету, запаху и звуку. Оранжевое сиянье фонаря, теплые бархатистые тени конюшни, довольное мурлыканье котов и дыхание волов, запах чистых животных и сена, казалось, сплетались воедино и создавали для нее покров теплого спокойствия. Окутанная им, она лежала неподвижно, выискивая в себе тот глубокий покой, в котором, как древо, коренилось ее бытие.

Осознание этого мира и покоя давало ей глубочайшее счастье, о котором она только могла мечтать. Иногда оно приходило, как это было теперь, подобно глубинному эху внешнего спокойствия, подобно колоколу, звенящему далеко под морем в ответ на звон какого-то церковного колокола на земле, и то были минуты, когда это длилось долго, но она знавала также и его приход в минуты беспокойства и тревоги, хотя это было не более чем прикосновение, проходившее через минуту, и все же по силе достаточное, чтобы укрепить человека на долго.

Одной рукой Стелла погладила шершавую голову Даниила, другой почесала Седраха между ушами. Животные, как она догадывалась, также находились в состоянии покоя. Она думала, что они всегда лучше осознавали свои корни, чем люди, и потому не суетились так сильно. Они посвящали время состоянию неподвижности. А Захария? Ощущал ли он мир и покой? Она взглянула на квадратное окно, через которое впервые увидела его и была так напугана, пока Ходж не успокоил ее. А теперь тот чужак стал настолько частью ее самой, что вряд ли был момент бодрствования, когда бы она не думала о нем, или сон, в котором не появилась бы его худая долговязая фигура.

Стелла закрыла глаза. У нее был долгий утомительный день. Мурлыканье котов, дыхание и чавканье лошадей и скотины раздавались, как звуки во сне, зеленая вода сомкнулась над ее головой, но она не испытывала страха, потому что знала, что нечто поддержит ее, прежде чем она совсем уйдет из жизни. Это не было связано с каким-либо чувством потрясения – то, что ее поддерживало, – сознание прибытия приходило так постепенно, что она ощутила себя идущей вперед на звон колокола, не осознавая того, что ее ноги касаются земли. Хотя на самом деле это была не земля, это был серебристый песок, украшенный яркими раковинами.

Морские водоросли вокруг нее были подобны цветам и звездам, а странные существа, проплывавшие мимо и сновавшие туда и сюда меж древесных стволов, были золотом и серебром, прозрачными и светящимися. Свет был неземным. Он был темно-зеленым, ясным, не теплым, но и не прохладным. Именно деревья дали Стелле понять, где она находилась, деревья и звон колокола. Хотя их стволы стали похожи на полированную слоновую кость, а на ветвях росли не листья, а цветы и звезды, бывшие живыми существами, она знала, что эти деревья когда-то росли на воздухе и при солнечном свете, и что звон колокола когда-то разносился над зелеными полями и красной девонской землей.

Она находилась далеко от дома. Именно из этих глубин покоя, где она пробиралась сейчас, торквийские рыбаки вытаскивали своими сетями оленьи рога. Мужчины охотились в этом лесу и звучанье их охотничьих рогов и лай собак звучали здесь таинственной музыкой, а колокол призывал их к вечерне на закате дня. А теперь от старинной музыки остался лишь колокольный звон, и она во всем этом странном мире была единственным человеческим существом, которое могло внять этому призыву. Она приостановилась, оглянулась и увидела отпечатки своих одиноких ног на серебристом песке. И все же Стелла не чувствовала себя одинокой, ибо знала, что звон колокола производится не просто колебанием воды. Движения воды не происходило потому, что далеко над ее головой, на поверхности моря назревало «безветренное молчание шторма». В колокол звонил какой-то человек.

Она продолжала идти, пока ее не остановило странное видение. Стелла подумала, что увидела скелет какого-то огромного животного, лежавший там, на дне моря, пока не взглянула еще раз и не поняла, что это были обломки потерпевшего крушение судна – трюм его оброс ракушками, а малиновые водоросли обвивали шпангоуты. Что это был за корабль? Был ли это корабль, который привез отшельника в аббатство Торре? Или тот, который привез любимого к Розалинде? В какой из великих бурь нашел он свой конец? Она вспомнила поверье торквийских рыбаков и деревенского люда, что здесь живет какой-то демон, который засасывает в пучину каждую бурю по одному кораблю. И видимо, так оно и есть – зло было почти повсюду, кроме рая. Но в этот сочельник демона здесь не было. И Стелла не испугалась, когда смотрела на обломки, даже когда заметила человеческие кости, наполовину захороненные в песке по соседству, потому что она знала своего Шекспира:

«И вновь проходит год, и время настает, И люди празднуют Спасителя рожденье, И птаха певчая всю ночь, звеня, поет, И духи зла сникают без движения. И в небе радостном горит одна Звезда, И лес молчит, и ветер не подует, И тихо светится прозрачная вода, И феи спят, и ведьмы не колдуют, Святое время…»[15]Note15
  Пер. М. Ровнер.


[Закрыть]

В сочельник всякий находится в безопасности.

Стелла побежала дальше и вскоре увидела церковь, похожую на серую скалу. Она была так мала, словно была построена всего для двух человек. Медленно раскачивался колокол на колокольне, и из дверей сиял свет. Девочка подошла к дверям, поднялась на крыльцо, засыпанное песком, прошла в церковь и преклонила колени. Она знала, что позади нее кто-то стоит, как раз в дверях, и звонит в колокол, но не взглянула, кто это, хотя близость того, кто там был, делала ее очень счастливой. Сначала Стелла испытывала слишком большое благоговение, чтобы смотреть куда-нибудь, кроме пола, на котором она стояла на коленях и который был сделан в виде мозаики из маленьких красивых раковин. Затем она подняла глаза и увидела, что крошечная церковь была подобна пещере.

В ней не было ничего, кроме прекрасных морских существ, которые цеплялись за стены и кровлю. Гроздь их, похожая на гроздь звезд, находилась в центре кровли, и свет лучился именно из нее. И все-таки сомнений быть не могло: это место было церковью. Стелле здесь не пришло бы в голову сделать ничего иного, как лишь преклонить колени.

Колокол перестал раскачиваться, и человек, который звонил в него, подошел и встал на колени подле нее и вложил свою руку в ее, и это был Захария. Они не разговаривали друг с другом, так как внимательно прислушивались к мощному нарастающему бормотанию вокруг них. Оно набегало и растекалось, как волны, оно билось в стены, защищавшие их, и затем отступало. Это был гигантский могучий звуковой вал, и все же тишина не нарушалась; это был ревущий ветер, и все же не было никакого волнения. Это был голос самого моря.

«Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатства дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением»[16]Note16
  Песнь песней. 8, 7.


[Закрыть].

Захария и Стелла смотрели друг на друга и улыбались. Настоящее было их покоем, а покой был их настоящим. Если бы только можно было погрузиться достаточно глубоко, чтобы обнаружить, что расставания не существует, ибо там можно было найти друг друга.

Раздался звук трубы или рога давно почившего охотника. Нараставший голос моря начал спадать, на этот раз безвозвратно, и пальцы Захарии выскальзывали из ее рук. Стелла издала крик горечи, который затерялся в звучании трубы, которая была вовсе не трубой, а кукареканьем петуха. «Петух – вот кто трубач наступающего утра». Это был петух Викаборо. Стелла медленно открыла глаза.

Она снова оказалась в конюшне – и это только сон, что она была с Захарией. И все же, хотя это был только сон, она видела, что стоит на коленях, как стояла на коленях в церкви на дне моря. Снаружи во дворе все еще кукарекал петух. Должно быть, полночь! У Стеллы сильно билось сердце. Эта странная ложная заря, которая наступает примерно в два или три часа утра, когда кукарекает петух, волнуются и пробуждаются животные, оглядываются вокруг и снова спят, по невидимой никому причине бывает в ранние рождественские ночи. И в середине ночи петухи кукарекают, а животные пробуждаются, и легенда, которая ходит почти во всех странах мира, гласит, что они встают на колени и молятся.

«И слово стало плотью и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу как единородного от Отца»[17]Note17
  Ев. от Иоанна. 1, 14.


[Закрыть].

Она огляделась вокруг. Ходж, Даниил и коты лежали смирно, но все они пробудились, и глаза их казались необычайно яркими в свете фонаря. Она не могла видеть волов и лошадей, но ясно ощущала, что и они бодрствуют. Всю свою короткую жизнь, с той поры, как ей рассказали легенду о рождественской ночи, Стелла стремилась побывать в конюшне в полночь и посмотреть, правда ли это, что животные встают на колени, но матушка Спригг всегда следила за тем, чтобы девочка вовремя оказывалась в своей постели. И наконец Стелла была здесь.

Первый удар полуночного часа прозвучал очень глухо, проплывая сквозь тихую ночь из церкви на холме, и девочка закрыла лицо руками. Она выслушала двенадцать ударов колокола, и биение ее сердца, казалось, совпадало с их ритмом. Затем начался перезвон церковных колоколов, и это было уже Рождество. Она убрала руки от лица и встретилась с горящим взглядом Ходжа. Пасть его была открыта и, казалось, что пес смеется над ней. Стелла огляделась, и ей показалось, что все животные смеются над ней – не насмешливо, а с доброй терпеливой нежностью. Да, казалось, говорили они, ты была здесь, но закрыла лицо и теперь не знаешь, вставали мы на колени или нет.

– Я обязана была так поступить, – ответила девочка, – потому что это был ваш час, а я не имела права быть здесь.

Она загасила фонарь и вышла вместе с Ходжем, последовавшим за ней, во двор, в котором при свете луны было светло как днем. Они вместе забрались на соломенную крышу и проникли в дом через окошко. Стелле вдруг пришло в голову, что сегодня ей не удалось залезть наверх так же легко, как она это делала обычно. Она взрослела? На крыши и деревья лазали только дети, а не взрослые женщины. Должно быть, она становится женщиной. Стелла не возражала. Захария теперь уже почти мужчина, и она хотела быть женщиной, чтобы стать ему ровней.

В своей комнатушке она внимательно прислушалась, но как и в ту ночь, когда Захария появился у окна конюшни, ей сопутствовала удача, так как отец и матушка Спригг еще не ложились. Девочка разделась и улеглась в постель, свернувшись клубочком, как она делала, когда была в высшей степени удовлетворена. Это был всего лишь сон, но этот сон сделал ее счастливой. И зачем говорить «только сон»? Ведь тот терпеливый, долго страдавший человек, святой Иосиф, не говорил «только сон»? Он вспоминал свои сны поистине очень серьезно, и что было бы с миром, если бы это было не так?

Вся украшенная зеленью церковь Гентианского холма была заполнена мужчинами, женщинами и детьми из деревни, одетыми в лучшие наряды. В прошлом году в это время угроза вторжения все еще нависала над ними, но теперь она рассеялась, и хотя война еще бушевала, и многие мужья и сыновья были далеко, и многие из них были убиты, все же в людских сердцах появилась новая радость. Наверху, на галерее, оркестр издавал дребезжащий, оглушительный рев. Музыканты, играющие на духовых инструментах, красные, как индюки, дули в трубы, скрипачи старались изо всех сил, но все же они не могли заглушить звуков Рождественского гимна, который пели внизу прихожане.

Когда отец Эш вышел на кафедру и открыл книгу с обычной воскресной проповедью, дополненной рождественской, никто, кроме Джоба Стенберри, клерка, не собирался спать. Дополнительная проповедь была частью рождественского праздника Гентианского холма, и поэтому заслуживала внимания. И она дошла до сердец большинства прихожан вся – за исключением нескольких последних слов.

– Итак, возлюбленные братья, – произнес отец Эш, приступая к заключительной части, – восхвалим ангелов в эту святую пору, и откроем сердца перед…

И, как обычно, книга священника опустилась на голову Джоба Стенберри, и никто не узнал, какими были последние слова. Стелла была рада этому, потому что всю дорогу домой могла наслаждаться, думая о всем том великолепии, перед которым можно было открыть сердце в Рождество.

Бог любви, Святой ребенок. Отец Всемогущий… Сын человеческий… Этого было достаточно, чтобы любое сердце разорвалось, если думать об этом слишком много.

Рождественский обед в Викаборо, в котором приняли участие несколько одиноких соседей и впущенных бродяг, был колоссален. Кухня наполнилась паром и теплом, смехом, шумом и суматохой. Это была единственная часть Рождества, которая не доставила Стелле удовольствия. К тому же усталость оставила легкие круги под ее глазами. Когда мужчины сидели вокруг большого камина с трубками и стаканами, а женщины собирали посуду, матушка Спригг тихонько прошептала:

– Ты можешь пойти спать, ласточка моя, если хочешь. И можешь разжечь камин в гостиной. Вот ключ.

– Мама! – воскликнула Стелла и с благодарностью сжала ее руку. Девочку почти никогда не пускали в гостиную, потому что матушка Спригг боялась, что ребенок может сломать или испачкать что-нибудь. Это была святая святых, которую держали закрытой и ключ от которой хранился в кармане матушки Спригг. Сама матушка Спригг раз в неделю заходила туда, чтобы протереть пыль и разжечь огонь, если в гостиной было сыро. Иногда она позволяла Стелле помочь, но как только они заканчивали уборку, матушка прогоняла девочку из комнаты и закрывала дверь. Стеллу поразило, что матушка Спригг, тоже должно быть почувствовала, что ее ласточка повзрослела, раз пускала ее одну в гостиную. Девочка достала свою шкатулку с рукоделием из шкафа у окна и, проскользнув в темный холл, открыла дверь гостиной и вошла внутрь.

Она развела камин яблоневыми поленьями и пихтовыми шишками, зажгла две высокие свечи, стоявшие на камине и, сев на одно из двух кресел, стоявших по сторонам от камина, осмотрелась вокруг.

Гостиная была небольшой комнатой. На каменном полу лежал пушистый зеленый ковер, на окнах висели зеленые вельветовые занавески, а стены были обиты темным дубом. Находясь в гостиной, Стелла всегда представляла себя в центре темного таинственного леса. Сокровища, находящиеся здесь, только усиливали это чувство. Две скамейки для ног, стоящие перед креслами с высокими спинками, были украшены вышивкой с изображением душистого шиповника с маленькими белыми бутонами и кроваво-красными шипами – точно такого же непроходимого шиповника, который окружал Спящую Красавицу. На овальном корпусе камина, под стеклом, лежали высушенные дикие цветы: ветреница и древесный щавель, примулы и белые фиалки. На полке камина, между высокими серебряными подсвечниками, стояли фарфоровые пастух и пастушка с посохами и в украшенных цветами шляпах. На них была великолепная одежда – разукрашенное лентами платье, расшитый жилет и вельветовый сюртук, – все это было так элегантно, что Стелла всегда думала, что они были настоящими принцем и принцессой, взявшими посохи просто для забавы.

Небольшой секретер стоял напротив стены. На его крышке лежали гусиное перо и одна из тех больших морских раковин, которые всегда сохраняют звуки моря. Зеркало, такое старое, что в нем с трудом можно было увидеть свое зеленоватое отражение, висело на другой стене, а над камином покачивался маленький изогнутый охотничий рог – как раз такой рог, который мог бы нести на плече принц, пробираясь через шиповник в поисках Спящей Красавицы. Этот рог, как и зеркало, были такими старыми, что даже отец Спригг не знал, откуда они появились в его семье. Рог был украшен серебряным ободком, который, как и подсвечники, всегда был начищен до блеска.

В небольшой гостиной, кроме этого, больше не было ничего, да ничего больше и не требовалось. Сначала Стеллу удивляло, что это была комната только для двух человек, как и церковь в море из ее сна была для двух человек. Здесь было два кресла, две скамеечки для ног и два подсвечника. Гостиная словно принадлежала принцу и принцессе с камина. «Или мне и Захарии», – подумала Стелла.