Текст книги "Гентианский холм"

5

Однако для человека, который стал теперь аббатом де Кольбером, не было тепла – не было никакой оттепели в сковавшей его ледяной зиме. Он вернулся в Лондон и служил там священником, однако ему, в прошлом ловкому придворному щеголю, теперь трудно было находить общий язык с другими людьми. Эти англичане и англичанки совсем не знали чувства страха в своей комфортабельной Англии! Те из его соотечественников, которым оно было знакомо, не испытали на себе тяжелых утрат, выпавших на его долю. Жизненный опыт и страдания аббата, похоже, отдалили их от него, а его нервы были настолько натянуты от постоянной боли, что он сам боялся преодолеть этот разрыв. Он все больше и больше замыкался в себе и в конце концов превратился в идеального священника и писателя, чем и зарабатывал себе на хлеб, ревностно служа своему приходу и Богу.

Временами он был почти счастлив, чувствуя, что его жизнь, полная строгой самодисциплины, почти сравняла его с Терезой и той строгой жизнью, которую она вела бы у кармелиток. Совершая таинства священнослужения, Шарль чувствовал, что кюре снова поселился в его душе. У него теперь была вера, живая и настоящая, с того момента, когда улетел белый лебедь. Однако бывали случаи, когда аббат был близок к отчаянию. «Благославен человек, который любит Тебя, о Господи». Но смел ли он сказать, что любит Господа, когда с таким трудом мог установить контакт с другими людьми? Он никогда не загорится вновь. В его памяти всплывали слова Иова: «Таким ли я был в прошедшие месяцы, как в те дни, когда Бог спас меня, когда Его свеча горела у меня над головой, и Его свет освещал мне путь в темноте».

Когда он в очередной раз погрузился в состояние отчаяния, ему было предложено отправиться в Торкви и заняться небольшим приходом католиков, справлявшим службы в аббатстве Торре. Прихожан было мало, и у него будет достаточно времени для сочинительства. Все еще пребывая в подавленном состоянии, Шарль согласился. У него не ладилась служба в Лондоне, и он подумал, что в сельской местности дела пойдут лучше. Может быть, красота и спокойствие природы снимут железный обруч, крепко сжимавший его сердце.

6

Этот обруч был настолько тесным, что аббату было трудно и больно дышать. Пытаясь преодолеть свою слабость и подавленность, он вдруг почувствовал тепло людского общения и увидел свет, мерцающий впереди. Он не позволит своей душе попасть в западню, и его жизнь будет озарена светом. Бог часто посылает людям такое испытание. Надо отвести свою душу от западни, чтобы озарить свое существование светом жизни. Шарлю почудилось, что он лежит на жесткой койке, скрытой алтарем, в маленькой церкви в сосновом лесу, и Тереза подходит к нему, бережно держа в руках что-то драгоценное.

– Тереза, – прошептал он.

– Вы не могли даже разжечь огня? – сказал чей-то сердитый низкий голос. – Черт побери, в комнате холодно, как в погребе!

– Я не успела, сэр, – ответил обиженно женский голос. – Бедный Джуэл отправился в такую погоду за вами на Гентианский холм, а кто мог принести дрова? У меня только одна пара рук.

Этот справедливый гнев был таким согревающим. Чья-то рука взяла аббата за запястье, и он почувствовал, что не одинок. Он открыл глаза и в неясном свете солнечных лучей увидел обветренное некрасивое старое лицо доктора Крэйна, склонившееся над ним. Его глаза были очень сердиты, а на лбу лежала печать озабоченности. Аббат вежливо улыбнулся, и гнев доктора незамедлительно обрушился на него.

– Это просто преступление! Вам надо было давно меня вызвать! Вы думаете, что с гриппом можно шутить в вашем возрасте? Сколько беспокойства причиняют миру люди вашего темперамента!

– Если бы только он послушал меня, мы давно бы уже вызвали брадобрея, и он пустил бы ему кровь, – сказала миссис Джуэл.

– Какое к черту кровопускание! Моя драгоценная, кто – вы или я – должен принести наконец эти дрова и зажечь огонь?

Она вышла из комнаты, и доктор Крэйн осмотрел аббата.

– Вы очень больны, – сказал он спокойно, – но если вы хотите жить, то, даю вам слово, я вас вытащу. Если же нет, то ни один в мире доктор вам не поможет.

До настоящего времени Шарль де Кольбер думал о смерти как о лучшем подарке, который ему может преподнести жизнь. На какой-то момент он почувствовал даже облегчение – ему нужно было только перестать бороться и оставить все, как есть. Но нужно ли? Несмотря на свою слабость, он совершенно четко осознавал присутствие рядом с собой другого человека. Доктор принес с собой в комнату холодный запах зимнего дня, крепкого табака, кожаных ботинок для верховой езды, хризантемы в петлице – все это ощущалось четко и действовало ободряюще. Доктор Крэйн придвинул стул к кровати, сел на него и стал ждать. Шарль осознавал смелость этого человека, его любовь к хорошей драке, его терпение и дружелюбие. И больше всего – его дружелюбие. Несмотря на путаницу мыслей, аббат понимал, что с его стороны было бы верхом невоспитанности огорчить этого человека. Ему все труднее было говорить, но вежливость была его второй натурой.

– Мой дорогой сэр, я сделаю все возможное, чтобы ваши старания не пропали даром, – еле слышно прошептал он.

– Хорошо, – сказал доктор.

Оба мужчины сдержали свое слово и целую неделю боролись с недугом. То одному, то другому казалось, что битва проиграна, но они продолжали борьбу. В конце недели железное здоровье аббата возобладало, битва закончилась, и через несколько дней больной быстро пошел на поправку.

– Ну вот, все позади, – удовлетворенно сказал доктор однажды утром. – Однако я не могу отдать ваше выздоровление ни в ваши руки, ни в руки миссис Джуэл. Я никогда еще не встречал пару более некомпетентную в том, что касается болезней. Как только вы сможете ходить, вы приедете ко мне на Гентианский холм, и мы вместе справим Рождество.

– Я очень вам признателен за приглашение, сэр, но боюсь, не смогу принять его, – сказал аббат учтиво. – Я являюсь капелланом аббатства Торре и должен выполнять свои обязанности.

– Я уже встречался с сэром Джорджем по этому вопросу, – сказал доктор. – Я сообщил ему, что вы сможете приступить к выполнению своих обязанностей только после Рождества. Как я понял, он знает священника, который с удовольствием проведет богослужения в период Рождества в аббатстве и заменит вас. Конечно, я отвезу вас в аббатство, когда вы захотите присутствовать на службе, но только как слушателя.

Глаза аббата вспыхнули гневом. Он не привык, чтобы ему указывали, что делать. Он холодно посмотрел на доктора, но доктор спокойно выдержал этот взгляд. Когда дело касалось здоровья его пациентов, он действительно привык диктовать свою волю, как, впрочем, и во многих других вопросах. Затем внезапно гнев угас с обеих сторон. Между ними уже установилось взаимное уважение и даже привязанность, которые не могли надолго омрачить мелкие разногласия.

– Спасибо, я с удовольствием приеду, – сказал аббат спокойно.

Он смотрел на человека, сидящего возле него. Его массивные плечи и большая голова четко вырисовывались на фоне окна. Он подумал о том, что доктор потратил на него уйму своего драгоценного времени за недели его болезни. Аббат постоянно ощущал его присутствие, в течение долгих часов, иногда на протяжении всей ночи, его мощная фигура источала силу духа… Но к утру его могучие плечи были устало сгорблены.

– Боюсь, что вы не могли уделять достаточно времени другим своим пациентам, – сказал аббат виновато.

– Они все теперь в таком состоянии, что невнимание пойдет им только на пользу, – ответил доктор. – Некоторые из них могут, конечно, на меня сердиться, но в определенных ситуациях это чувство бывает хорошим стимулятором. У меня были пациенты, которым я нарочно не уделял достаточно внимания, и это пошло им только на пользу.

– А ваши больные никогда от вас не отказывались? – сухо спросил аббат.

– Достаточно часто.

– Наверное, это были люди, которые были недостаточно сильно больны, чтобы бороться за свою жизнь, как это было со мной.

Доктор улыбнулся:

– Именно они.

– Временами у меня возникает вопрос, почему вы так яростно боролись с моим недугом? – спросил аббат.

– Доктора по своей натуре бойцы. Признаюсь вам, что для хорошей драки мне достаточно присутствие достойного противника – смерти. В данном случае большое значение имел фактор нашей дружбы. Вы тоже боролись изо всех сил. Почему? Вы не произвели на меня впечатление человека, чье прошлое могло бы вселить такую любовь к жизни.

– Причина та же. Наша с вами дружба, – аббат замолчал. – Были еще две причины, но я думаю, наша дружба была все же основной, и я это четко понимал. Мы, христиане, не можем просто так уйти из жизни, какой бы проигранной она не казалась. Возможно даже, что именно в этом случае мы цепляемся за нее крепче всего, – он сделал нетерпеливое движение руками. – Я не могу уйти из этой жизни, пока не восстановлю контакт со своими собратьями.

Доктор кивнул.

– А у вас он когда-нибудь был?

– Я думаю, что да. В молодости я был весьма общительным человеком.

– Только в среде себе подобных, – сказал доктор, как бы утверждая факт и не задавая вопроса. – Но не с грязными, необразованными, больными людьми или ворами, которые на поверку, при близком рассмотрении, часто оказываются лучшими из нас.

На гордом и благородном лице аббата появилось выражение ужаса и презрения.

– Вам предстоит еще долгий путь. Я рад, что спас вашу жизнь во имя вашей бессмертной души.

Доктор обескураживающе улыбнулся своему взбешенному пациенту.

– Кесарю кесарево, – сказал он бодро.

Глава VI

1

Аббат приехал на Гентианский холм за неделю до Рождества в состоянии ледяного молчания, которое могло бы обморозить любых менее теплосердечных людей, чем доктор и Том Пирс. Прошло много времени с тех пор, когда он в последний раз гостил в чужом доме, и он был настолько застенчив, что его вежливость, хоть и не полностью, была на время им забыта. Он был глубоко удручен слабостью своего интеллекта, немощью тела и депрессивным состоянием духа, которые имели место во время его болезни. В общем и целом он чувствовал себя несчастным и жалел, что приехал туда.

Доктор и Том Пирс знали об этом, но не показывали вида. Они принимали его у себя ради восстановления его физического состояния, а не ради собственного удовольствия. Они, конечно, надеялись, что за восстановлением одного последует и исправление другого, но, будучи весьма целенаправленными людьми, делали все по порядку, начиная с главного. Том Пирс готовил аббату великолепную пищу, приносил дрова для очага и больше ничем его не беспокоил. Доктор в достатке снабжал пациента легким чтивом и тоже старался не беспокоить.

Оставшись наедине с собой, аббат почувствовал, что напряжение его спало. Правила вежливости подсказывали, что ему следует принимать пищу и сидеть у огня, что в силу своего аскетизма он никогда бы себе не позволил, если бы мог распоряжаться собой. Он читал пустяковые книги, хотя и считал это оскорбительным для своего интеллекта. В результате к нему пришло расслабление, моральное, духовное и нервное, которое сперва пугало его и о котором он в конце концов забыл, когда в нем возродился интерес к окружающей жизни.

Девонский климат выкинул одну из своих долгожданных шуток, и на смену долгим дням холодной и сырой погоды пришла наполненная целительным теплом почти весенняя погода. Запели птицы, и у дома доктора зацвел жасмин. Аббат совершал небольшие прогулки по деревне и обнаружил, к своему удовольствию, что снова может испытывать возвышенное блаженство от общения с солнцем и ветром, как это было в тот день, когда он пришел с визитом к миссис Лорейн.

По пути ему встречались розовощекие деревенские дети, и он улыбался им. В ответ он получал их несмелые улыбки и уважительные поклоны. Аббат посетил церковь, и хотя он сожалел о быстром росте протестантства, захлестнувшем католические структуры, он наслаждался ее великолепием и не считал для себя зазорным молиться там. Ему нравились старые ели в церковном саду и, как ему показалось, старые геральдические надписи на двух старых надгробиях. Мужчины, женщины и дети приходили и уходили в надежде на помощь доктора, и хотя аббат редко сталкивался с ними, он с величайшим почтением стал относиться к силе человека, чья доброжелательность не была ограничена какими-то классовыми или идеологическими соображениями.

Однажды вечером к ним зашел отец Эш, как он это обычно делал, для того чтобы выкурить трубку и выпить рюмку бренди с доктором, и два священника, сидя по разные стороны камина, с озадаченным доктором между ними, с любопытством разглядывая друг друга, вежливо пытаясь выстроить мост над разделявшей их пропастью. Но им это не удалось. Прекрасные доводы одного не находили понимания у другого, и наконец доктор, потерев слипающиеся от усталости глаза, снова наполнил стакан пастора и перевел разговор на тему охоты, а аббат вежливо извинился и пошел спать.

Спустя несколько дней аббат расслабился и почувствовал себя счастливым. По вечерам они просиживали долгие часы у камина за беседой. Иногда они говорили о Стелле и Захарии. Стелла не приходила к доктору с момента появления там аббата. Она была поглощена приготовлением к Рождеству на ферме, однако сам факт ее близкого присутствия согревал аббата в эти дни. Он вспоминал ее заботу в долгие дни и ночи его болезни. Она приходила к нему в его снах, а шкатулку миссис Лорейн он привез с собой на Гентианский холм. Доктор считал, что Рождество будет трудным временем для Стеллы, так как возвращавшиеся из Трафальгара корабли привезли письмо от Захарии, в котором он сообщал, что с ним все в порядке, но его фрегат все еще остается в Средиземном море. Стелла же, естественно, надеялась, что он вернется к Рождеству домой.

– Это беспокоит вас и, конечно же, Стеллу, – сказал аббат.

– Так будет лучше для него, – заметил доктор. – Болезненный процесс превращения мальчика в мужчину иногда проходит гораздо быстрее, если его не прерывать.

Он много с гордостью и восхищением рассказывал о своем приемном сыне, но редко говорил о Стелле, так как считал, что аббата вряд ли могли интересовать заботы девочки.

Однако в канун Рождества, когда погода была еще хорошая, а его пациент быстро шел на поправку, доктор сам предложил навестить хутор Викаборо.

– Все порядочные фермы Девона держат дома открытыми в канун Рождества, – пояснил он, – люди устраивают святочное хождение по домам с пением рождественских песен, сжигают большое полено и угощают праздничным хлебом. Если вы чувствуете себя достаточно хорошо для поездки, я думаю, вам будет интересно. Здесь, в самом сердце страны, сказочный мир еще сохранился. Вы знаете, возможно, глубоко в душах людей языческие традиции засели гораздо крепче, чем христианская вера. Боюсь, что в настоящий момент в Англии, если вы захотите увидеть настоящий рождественский праздник, вам надо обратиться к последователям Джона Весли, а не к канонической церкви.

– Я уже убедился в этом, – сказал аббат сухо.

Доктор улыбнулся.

– И все же в тесном переплетении ярких красок сказочного фольклора вы можете наблюдать золотые нити, доставшиеся нам от старой католической веры. Там будут ряженые. Большие традиционные песнопения. Если все это исчезнет, это будет непоправимая потеря для Англии. Так хотите поехать со мной?

Он ожидал получить холодный, но вежливый отказ, но, к его удивлению, аббат без колебаний ответил:

– Конечно, я поеду. Я не противник народных обычаев, и у меня есть рождественский подарок для Стеллы.

В ясный искристый полдень они выехали на бричке. Том Пирс стоял на облучке.

– Сейчас еще рано, – сказал доктор, – но мы проедем на вершину холма, и вы сможете насладиться панорамой сверху.

Дорога, которая вела к холму, шла дальше к хутору Викаборо, и когда они подъезжали, аббат не смог скрыть своего восхищения красотой старого дома.

– Я всегда думал, что наши французские замки, которые еще сохранились кое-где, самые прекрасные строения в мире. Но теперь я вижу, что английские фермы и замки им не уступают, – сказал он. – Этот дом вполне достоин быть пристанищем этого сказочного ребенка – Стеллы.

Эскулап перешел с рыси на шаг, когда они подъехали к подъему, ведущему к вершине холма.

Доктор и Том Пирс соскочили с повозки и пошли рядом. Наконец они остановились у ворот, ведущих в поле, и привязали Эскулапа к ограде. Затем трое мужчин прошли немного вперед и вверх по зеленому склону и оказались на вершине. Холм имел две вершины, одна из которых заросла утесником. Возле них примостилась сторожка смотрителя. При появлении неприятеля в море зажигался костер. В него добавляли торф, чтобы долго не потухал. Таким образом, эта новость, перепрыгивая с холма на холм, вскоре облетит всю страну.

– Ты здесь, Исак? – крикнул доктор, заглядывая в деревянную дверь сторожки, но старик, который был сегодня на дежурстве, крепко спал.

– Это не важно, – улыбнулся доктор, – С двадцать первого ноября у нас нет необходимости следить за морем с вершин холмов, благодарение Богу.

– И адмиралу Нельсону, да успокоит Боже его душу, – воинственно подхватил Том Пирс.

Аббат отрешенно перекрестился, но вряд ли он внимал беседе. Он был захвачен зрелищем Англии, раскинувшейся у его ног. Лишь очень маленькой части, одной гранью страны со многими гранями, но для него сейчас, в это мгновенье, – всей Англии.

Они стояли на вершине холма. Не совсем холма – настолько он был высок по сравнению с круглыми зелеными холмиками под ним, что казалось, вздымает их очень высоко в небо. Аббат взглянул на запад, за холмы, туда, где как раз садилось позади багряных складок вересковых пустошей солнце, а потом на восток, на спокойное море. Цвета зимних лесов, полей и пашен были нежными и восхитительными в мерцающем свете – то тут, то там над редкими фермами и хижинами вился дымок и на отдаленных склонах овцы и коровы казались игрушками, расставленными для детской игры.

Несколько припозднившихся чаек летели домой к морю, и на высоких вязах кричали грачи.

Здесь не было и намека на дикую природу, на страх – никакой резкости контраста или очертаний. В этот миг было трудно осознать, что за узкой полоской моря располагается Франция, где ему пришлось столько вынести. А здесь все это время овцы спокойно щипали траву и дым очагов лениво струился в неподвижном голубом мареве.

– Должно быть, это кажется вам излишне опрятным, – проницательно заметил доктор. – Слишком ухоженным. Слишком процветающим. Вероятно, несколько самодовольным. И в глазах беженцев из Европы жители Англии, должно быть, предстают такими же.

Аббат улыбнулся:

– Видимо, да. И тем не менее, если вы и кажетесь нам иногда подобными детям, играющим в игры на своем маленьком безопасном островке, то все же добрыми, гостеприимными детьми. И хотя большинство из вас никогда не поймут сломленных взрослых, приковылявших к вам из-за моря, вы никогда не захлопните перед нами свою дверь. И у вас есть сила, к которой трудно подступиться, но она есть. Полагаю, что если бы сюда нагрянула буря, вы все повзрослели бы за одну ночь. Местами на это намекает даже пейзаж. Взгляните вон на то дерево и на те древние седые камни.

Как раз ниже находился Беверли-Хилл. Старое дерево выглядело окоченевшим и черным на фоне нежного неба, а тяжелые камни по контрасту с движущимися фигурами пасущихся овец, казалось, с непреодолимой силой впечатывались в траву.

– Мы вернемся тем путем, – предложил доктор, – пока Том спустится на бричке по дороге.

Они сошли по зеленому склону и поравнялись с тисовым деревом. Аббат ничего не сказал, но постоял минутку, внимая очарованию этого места; его лицо было отрешенным, словно он прислушивался к отдаленному призыву охотничьего рога или барабанному бою. Доктор улыбнулся – для него это всегда было всего лишь барабанным боем.

– Наши тисы достигают приличного возраста, – пояснил он. – Хотя думаю, что этому исполнилось не более пары веков. И они всегда были священными. Сначала для друидов, а затем и для христиан.

– И везде эта геральдическая лилия, – рассеянно сказал аббат, наклонившись. – В часовне Св. Михаила, на могилах церковного двора, и здесь, на этом камне.

– Вы очень наблюдательны, – восхитился доктор. – Я впервые заметил этот знак лишь на днях. Но разве это геральдическая лилия? Я думал, что это распускающаяся гентианская… Вы опять прислушиваетесь. Вы это слышите?

– Да, – сказал аббат.

2

А тем временем Стелла и Ходж сидели возле старины Сола в уголке, у очага на кухне Викаборо. И Стелла занималась вышиванием по канве. Теперь Сол больше никогда не покидал этого уголка, разве только когда ложился спать. Во время недавней холодной мокрой погоды он вдруг быстро и окончательно поддался своей немощи – старость свалила его, как буря валит старое искривленное дерево. Он не мог ни подняться, ни сесть без посторонней помощи, и отец Спригг переносил его наверх, в постель, на руках, как ребенка. Доктор Крэйн сказал, что старик уже никогда не поправится; судя по всему, Солу гораздо больше восьмидесяти. Отец и матушка Спригг философски восприняли это сообщение и наняли нового пахаря, а теперь ухаживали за Солом, как ухаживали бы за старым преданным псом, одряхлевшим у них на службе. Они были добры, сожалели, что он заболел, но все это было естественным ходом вещей, и они не слишком терзали себя по этому поводу. Так же, как и сам Сол. В углу, у очага было тепло, он все еще мог наслаждаться едой, и так часто видел смерть, что воспринимал ее как нечто само собой разумеющееся. Она была чем-то обычным, что случается всегда, как сев и жатва, чистка сада и снег – и так оно и было на самом деле.

Но Стелла воспринимала это иначе. Никто не сказал ей, что Сол умирает, однако она знала, что рано или поздно это произойдет, и была раздосадована и подавлена, так же как досадовала и скорбела, слушая те последние главы Евангелия. Поэтому, вышивая по канве, готовя уроки или вынимая косточки из изюма для кексов или пудингов, она подвигала свой стул в уголок у очага и всегда садилась подле Сола, пока делала свою работу. А иногда она просто беседовала с ним и рассказывала что-нибудь. Стелла сомневалась, что он так уж сильно внимал ее рассказам, но знала, что ему нравится, когда она сидит с ним. Она поглядывала на него и видела, что лицо старика смягчалось от нежности, а глаза сияли от удовольствия. Она смутно сознавала, что его развлекало ее сострадание. Он рассматривал его так же, как рассматривал редкие вспышки раздражения в детстве – это было всего-навсего проявление зеленой молодости, которая у него уже закончилась.

И все же Стелла не могла представить себе, что когда-нибудь станет философски относиться к событиям, которые случаются с другими людьми. Свои собственные небольшие удары судьбы она воспринимала с достаточной готовностью, подсознательно ощущая в себе наличие большого запаса сил, но удары судьбы, которым подвергались другие люди, заставляли ее униженно досадовать на свою собственную беспомощность. А здесь был старина Сол, день ото дня все более скрючивавшийся от своего ревматизма, и она ничего не могла сделать, чтобы распрямить его. И скоро он умрет, совсем уйдет от них всех, и если ему там не понравится, у нее не будет возможности сидеть рядом и заботиться о его покое.

Уход Сола будет в каком-то смысле хуже, чем уход Захарии, поскольку Стелла знала, что Захария в один прекрасный день все-таки вернется, а вот Сол уже не вернется никогда. Захарию пронизывала до костей его собственная боль, Стеллу пронизывала боль за других, но оба они теперь явственно ощущали все нарастающее жгучее прикосновение судьбы.

– Пусть все будет как будет, – неожиданно с добротою в голосе сказал Сол. Он то и дело ронял эти таинственные замечания, довольно глядя на огонь или на Стеллу своими яркими черными глазами. Она не понимала его, а у него не было слов, чтобы объяснить то, что он знал. Именно спокойствием, с которым он переносил страшный удар судьбы, обрушившийся на него, он мог обнаружить свое врожденное знание того, что Руки, Которые обрушили это на него, были Руками любви.

– И пусть это, понимаешь ли, будет сочельник.

Последние слова она поняла. Она была весь день в мятущемся состоянии из-за старины Сола и из-за того, что Захария так и не вернулся домой. Но это было неправильно. Рождество не годилось для настроений. Рождество было, как звезда, упавшая на землю, – оно было чудом. И если вы уделяли ему должное внимание, вы были так поражены, что не могли уделять внимание ничему другому.

Стелла подняла глаза и рассмеялась, а затем критически оглядела комнату – готова ли она принять праздник Рождества. Сол тоже поглядел вокруг с довольным смешком. Теперь предрождественская суета поражала его, ведь он смотрел на нее в последний раз. И не столько поражала, сколько смешила. В другие годы комичность происходящего не приходила ему в голову, тем более что Сол всегда сам был частью общей суеты. Теперь же, изъятый из нее, собираясь покинуть этот мир, старик видел, как смешно было то, что Падающую Звезду люди собирались приветствовать всей этой пищей и зеленью.

Большая, похожая на пещеру, кухня выглядит чудесно, думала Стелла, и неудивительно, ибо она и матушка Спригг трудились над ней в течение трех дней. Елки и остролист украшали кухонный шкаф и все свободные ниши и полки, а на дедовских часах лежала ветка тиса с дерева на Беверли-Хилл. Ветка, срезанная с омелы Герцог Мальборо, свисала с центральной перекладины. Большой стол, придвинутый к шкафу, был весь уставлен едой. Позади рядами громоздились пироги из крольчатины, пироги из баранины, студень из свиных ножек, круглый ломоть холодной говядины и огромный красиво отрезанный окорок, облепленный бурым сахарным песком. Впереди лежали яблочные пироги, сладкие пирожки, выпивка, девонширская сдоба, шафрановый кекс и горкой стоящие блюда с девонширскими сливками и засахаренными фруктами.

Была готова и большая заздравная чаша с черпаком, а деревянное блюдо, обрамленное остролистом, стояло в ожидании рождественского хлеба. На стол выставили эль и сидр, и сливовое вино приготовления матушки Спригг, и самбуковое вино, и терновую сливянку. Все дни сочельника, Рождества и дня подарков дверь Викаборо была гостеприимно распахнута для всех гостей, будь то ангел, принц или соседний крестьянин. Неприязнь отца Спригта к бродягам на Рождество испарялась. Самого низкого негодяя в этот день привечали, отогревали и кормили, как родного.

Но праздничная суматоха еще не наступила, и Стелла с Солом сидели на кухне одни. Огонь в очаге был слабым, в пепле румянились яблоки для заздравной чаши, в настенной духовке румянился рождественский хлеб, а по кухне расползались восхитительные теплые ароматы. Было так тихо и спокойно, что тиканье дедовских часов казалось чересчур громким. Можно было различить даже шелест оседающего пепла, мышиный шорох в углу и постукивание иглы Стеллы о маленький зубчатый наперсток. Она торопилась со своей вышивкой, потому что собиралась подарить ее Захарии. По краю она уже вышила гирлянду изящных яблонек и вьющихся повсюду странных птиц, а в середине должен был быть фрегат, несущийся на всех парусах, и снующие вокруг него дельфины и чайки. Когда она закончит, то вставит вышивку в рамку, и Захария получит картину, которую можно повесить на стену. Но девочка чувствовала, что поставила перед собой слишком трудную задачу. Работа пошла бы гораздо лучше, серьезно размышляла она, если бы у нее была настоящая хорошая шкатулка для рукоделия с мотками ярких ниток и настоящий серебряный наперсток.

3

– Стелла! Стелла! Том Пирс только что въехал во двор, а с холма спускаются доктор и какой-то незнакомый господин.

Это была матушка Спригг, взывающая сверху. Час тишины закончился, и началось Рождество. Стелла и Сол глянули друг на друга, и глаза их засветились. Затем Стелла быстро собрала свою работу, спрятала ее в шкафчик под диваном у окна и заботливо разгладила складки нового платья, которое матушка Спригт сшила ей на Рождество. Платье было из мягкой серой шерсти, украшенной красными розочками. Стелла надела на него новый белый передник.

В кухню шумно вплыла матушка Спригг, розовая и улыбающаяся, приятно благоухающая лавандой, которую она всегда держала меж складок своего лучшего зимнего платья из темно-малиновой шерсти, а за ней – отец Спригг, громко шелестящий своим воскресным костюмом. Затем со двора вошла Мэдж, за ней Том Пирс, и тут же у открытой парадной двери раздался громкий стук.

– Я встречу, – закричала Стелла, и с Ходжем, увивающимся у ее ног, выбежала в холл, чтобы приветствовать гостя.

– Да благословит вас Бог, господа, – сказала она, как учила ее матушка Спригг. – И да ниспошлет Он вам счастливые святки и благоприятный новый год.

И девочка сделала реверанс, слегка придерживая подол нарядного платья, – не обычное быстрое и неуклюжее приседание деревенского подростка, а полновесный изящный реверанс взрослой леди. (И где она только могла научиться такому реверансу? – изумленно спрашивал себя доктор.)

– Ты помнишь месье де Кольбера, Стелла? – уточнил он.

Но девочка явно не забыла. Ее тонкое смуглое лицо сияло от удовольствия, когда она приседала, глядя на аббата так, словно желала удостовериться, такой ли он, каким она его помнила. Очевидно, он не очень изменился, потому что Стелла улыбнулась и радостно протянула руку.

– Добро пожаловать в Викаборо, отец мой. Не споткнитесь, здесь ступенька.

Аббат взял и удержал ее руку, глядя на девочку, но не произнося ни слова. Доктор, освобождавшийся от пальто, с любопытством взирал на пару. Почему улыбка ребенка подействовала на мужчину так, что одно мгновение он выглядел человеком, получившим смертельный удар, но уже в следующее мгновение, когда он улыбнулся в ответ, казался таким же сияющим, как и сам ребенок? В упорстве, с которым оба смотрели друг на друга, было любопытное сходство.

Розоватый вечерний свет, проникающий через открытую дверь, смягчил жесткие черты лица аббата и угловатость его высокой фигуры. Доктор оказался свидетелем одного из тех странных мгновений метаморфоз, от которых не избавлен ни один из нас, когда на миг, короткий, как вспышка молнии, какое-то сильное чувство, по-видимому, поддержанное оптическим обманом, облекает нас внешностью, которой мы обладали двадцать лет назад или которая будет нашей через двадцать лет, и пораженный зритель вдруг видит, какими мы выглядели, когда были молодыми, или как мы будем выглядеть, когда подойдет время умирать.

Когда-то аббат обладал изумительной красотой, подумал пораженный доктор. Красотой, элегантностью и пылкостью.

И Стелла тоже. Перед доктором стоял не ребенок, это была высокая прекрасная женщина в сером платье, шагнувшая сквозь неверную тень, склонив голову и неся в руках что-то хрупкое и драгоценное…