Текст книги "И снова Оливия"

– Я выхожу замуж. За Джека Кеннисона.

Ей казалось, что она видит, как кровь отливает от его лица, – во всяком случае, Крис заметно побледнел. Он порывисто огляделся, потом повернулся к ней:

– Кто такой, на хер, Джек Кеннисон?

– Вдовец. Я говорила тебе о нем по телефону, Крис. – Лицо ее пылало жаром, словно кровь, отхлынувшая от лица сына, нашла доступ к ее физиономии.

Он смотрел на мать с искренней горечью и недоумением, и она бы тут же взяла свои слова обратно и все отменила – если бы могла.

– Ты выходишь замуж, – тихо произнес Крис. И еще тише: – Мамочка, ты выходишь замуж?

Оливия коротко кивнула:

– Да, Крис.

Он тряс головой мелко, медленно и как заведенный.

– Я не понимаю. Не могу понять, мама. Зачем тебе замуж?

– Затем, что мы два старых одиноких человека и хотим быть вместе.

– Тогда будьте вместе! Но зачем выходить замуж, мама?

– Крис, что это меняет?

Он подался вперед и спросил почти угрожающим тоном:

– Если это ничего не меняет, зачем это делать?

– Я имею в виду, для тебя ничего не изменится. Что может измениться? – Но, к своему ужасу, Оливия почувствовала, как в ее душу закрадывается сомнение. Зачем ей выходить за Джека? К каким переменам это приведет?

– Мама, ты пригласила нас, чтобы сообщить об этом, так ведь? – сказал Кристофер. – Уму непостижимо.

– Я пригласила вас, потому что хотела увидеться с тобой. Я не видела тебя с похорон твоего отца.

– Ты пригласила нас, чтобы сообщить о том, что вы женитесь, – возразил Крис, глядя на мать в упор. – Уму, на хер, непостижимо. – И после паузы: – Мама, раньше ты никогда не приглашала нас сюда.

– Тебе не нужно приглашение, Крис. Ты мой сын. А это твой дом.

Бледность на лице Криса сменилась краснотой.

– Это не мой дом, – заявил он, озираясь. – О господи, – он покачал головой, – господи. – Крис поднялся. – Вот почему здесь все выглядит по-другому. Ты переезжаешь. В его дом? Ну конечно. А этот продаешь? О господи, мама. – Крис повернулся к ней: – Когда ты выходишь замуж?

– Скоро.

– Свадьба будет?

– Никаких свадеб, – ответила Оливия. – Мы просто зарегистрируемся.

Крис направился к лестнице:

– Спокойной ночи.

– Крис!

Он обернулся. Оливия встала с дивана.

– Следи за своей речью. Ты же сам говорил на похоронах отца, что он никогда не снисходил до непристойностей.

Крис вытаращил глаза:

– Мама, ты меня доконаешь.

– В общем, Джек заедет утром познакомиться с вами, пока вы не уехали. – Оливия вдруг рассвирепела. – Спокойной ночи.

* * *

Почти сразу до нее донеслись голоса – Кристофер и Энн разговаривали. Сидя в гостиной, слов нельзя было разобрать, но голоса Оливия слышала отчетливо. Она встала и осторожно, стараясь не шуметь, подкралась к подножию лестницы. «Извечный нарциссизм, Крис, и ты это знаешь». И Крис в ответ: «Но черт побери», – и что еще… Оливия, так же медленно и тихо ступая, вернулась в свое кресло в гостиной.

Позднее, лежа в постели, она размышляла о слове «нарциссизм»; естественно, она знала значение этого слова, но все ли значения были ей известны? Оливия полезла в компьютер, нашла «нарциссизм» в словаре. «Восхищение собой, – говорилось там, и далее: – Один из видов расстройства личности». Оливия выключила компьютер. Она ничего не понимала, абсолютно. Восхищение собой? Оливия сроду не восхищалась собой. Расстройство личности? Учитывая несметное разнообразие в проявлениях человеческих эмоций, что можно называть расстройством личности? И кто придумал этот термин? Люди вроде того больного на всю голову психотерапевта, к которому когда-то в Нью-Йорке ходили Энн с Кристофером? Да, у этого врача наблюдалось расстройство личности – он был законченным придурком.

Она опять легла, хотя и не надеялась заснуть, и не заснула. Взяла с тумбочки маленький транзистор – сколько ночей в последние годы она держала его включенным, чтобы заснуть или попытаться заснуть! – и вот опять. Убавив звук до минимума, она прижала транзистор к уху. Целую ночь она пялилась в темноту, лишь изредка ворочаясь. Поглядывала на красные цифры на часах, льнула к транзистору и понимала каждое слово, доносившееся из приемника, а значит, ей даже не удалось задремать ни разу.

Когда рассвело, Оливия встала, оделась и спустилась на кухню. Насыпала «Чириос» в три тарелки и поставила молоко на стол. Поглядев в маленькое зеркало у двери – угрюмая физиономия, покрасневшие глаза, – подумала, что похожа на зэчку.

– Привет, мам. – На кухне возник Кристофер. – Во сколько он явится? Я к тому, что путь нам предстоит долгий.

– Позвоню ему сейчас же, – сказала Оливия и позвонила: – Здравствуй, Джек. Можешь приехать прямо сейчас? До Нью-Йорка дорога длинная, и они хотят отправиться пораньше. Прекрасно. До встречи. – Она повесила трубку.

– О, ребята, гляньте, что бабушка вам приготовила. – Энн вошла с ребенком на руках. – Насыпала вам хлопьев!

Дети не взглянули на бабушку, отметила Оливия, но сели за стол – Теодор и Аннабель балансировали на одном стуле – и принялись за еду. При этом они отвратительно чавкали. Маленький Генри вынул ложку из тарелки и со всей силой ударил ею по столу, а затем улыбнулся Оливии, когда брызги молока с хлопьями взметнулись вверх.

– Генри, – мягко укорила его Энн.

– Летим! – воскликнул Генри. Подняв ложку, он повел ею в воздухе, точно игрушечным самолетиком.

* * *

А Джек уже сворачивал к их дому, и – конечно же! – он приехал на спортивном автомобиле; Оливия понадеялась, что Кристофер этого не увидит. Джек постучал, и Оливия впустила его в дом. В замшевой куртке он выглядел веселым богатеньким бездельником. Однако ему хватило ума не поцеловать ее.

– Джек, – приветствовала его Оливия, – здравствуй. Входи, я познакомлю тебя с моим сыном. – И добавила: – И с его женой. – И снова после паузы: – И с их детьми.

Джек слегка поклонился в своей ироничной манере, глаза у него задорно блестели, что с ним нередко случалось. Он последовал за Оливией в гостиную.

– Здравствуй, Кристофер. – Джек протянул руку.

Кристофер медленно поднялся с кресла:

– Здравствуйте. – Протянутую руку он пожал так, будто ему подсунули дохлую рыбину.

– Да ладно тебе, Крис. – Слова сорвались с языка Оливии прежде, чем она успела подумать.

– Ладно мне? – с безграничным удивлением переспросил Крис. – Ладно мне? – повторил он громко. – Господи, мама, что ты хочешь этим сказать?

– Я лишь хочу… – И Оливия осознала, что побаивается своего сына и началось это давно.

– Хватит, Кристофер! Прекрати, ради бога! – раздался голос Энн.

Она вошла в гостиную после Оливии, и та, обернувшись, оторопела: лицо Энн было багровым, губы раздулись, глаза пылали, и она повторяла опять и опять:

– Хватит, Крис! Прекрати уже! Дай женщине спокойно выйти замуж. Что с тобой происходит? Черт! Ты даже не способен быть вежливым с ним? Офигеть, какой же ты ребенок, Крис! Думаете, у меня четверо маленьких детей? Нет, у меня пятеро детишек! От имени моего мужа, – обратилась Энн к Джеку и Оливии, – я хотела бы извиниться за его невероятно ребяческое поведение. Он бывает ребячлив, и то, что ты сейчас делаешь, Кристофер, это ребячество. Самое натуральное, черт тебя дери!

Буквально в тот же миг Кристофер поднял руки:

– Она права, права. Я вел себя по-детски и прошу прощения. Джек, давайте начнем сначала. Как поживаете? – Крис подал ему руку, и Джек пожал ее.

Но лицо у Кристофера было белым как бумага, и Оливии – ошарашенной происходящим – стало невыносимо жалко его, жалко своего сына, на которого только что прилюдно наорала жена.

Джек небрежно махнул рукой, сказал, что все нормально, он и не сомневался, что новость вызовет шок. Потом опустился в кресло, Кристофер сел рядом, Энн вышла из комнаты, а Оливия осталась стоять. Словно издалека она услышала, как сын спрашивает Джека – так и не снявшего замшевой куртки, – чем он занимался до пенсии, и так же словно издалека она слушала ответ Джека, как он всю жизнь преподавал в Гарварде, читая лекции об Австро-Венгерской империи, а Кристофер бормотал: «Круто, это круто». Энн ходила по дому, собирая детские вещи и прочие свои пожитки, а дети стояли в дверях, наблюдая за взрослыми, иногда подходили к матери, но она их отгоняла. «Не мешай!» – рявкнула она на одного из них. Маленький Генри, топтавшийся на пороге гостиной, расплакался.

Оливия подошла к нему:

– Ну-ну, не надо плакать.

Он утер слезы ладошкой. А затем – и до конца своих дней Оливия мучилась сомнениями, произошло ли это на самом деле либо только в ее воображении, – он показал ей язык.

– Ах, так? – сказала Оливия. – Ладно. – И вернулась к Джеку и Кристоферу; те уже встали, явно завершая разговор.

– Все готово? – спросил Кристофер у Энн, которая еще раз прочесывала гостиную, волоча за собой чемодан на колесиках. И, обращаясь к Джеку: – Был очень рад с вами познакомиться, а теперь прошу меня извинить, я должен помочь жене снарядить наше потомство в дорогу.

– Разумеется. – Джек опять поклонился в своей ироничной манере. Сделал шаг назад, сунул руки в карманы штанов цвета хаки и снова вынул.

Оливия была поражена тем, что они сумели собрать все свои вещи: куртки, обувь, голубые резиновые сапожки – ничего не забыли. Лицо у Энн было каменное, Крис заискивал перед ней, старался быть полезным. Наконец они были готовы к отъезду, и Оливия надела куртку, чтобы проводить их до машины. Джек тоже пошел провожать, и Кристофер снова заговорил с ним, стоя у задней дверцы, – вести должна была Энн, – лицо у сына, отметила Оливия, было добродушным, и он даже улыбался Джеку. Когда всех детей пристегнули, Крис подошел к матери и как бы обнял ее, почти к ней не прикасаясь:

– Пока, мама.

– До свидания, Крис, – ответила Оливия.

Следом и Энн обняла ее, не слишком пылко, и сказала:

– Спасибо, Оливия.

И они покатили прочь.

* * *

Лишь когда Оливия обнаружила красный шарф, который она связала маленькому Генри, – кончик его высовывался из-под дивана в гостиной, – она ощутила нечто похожее на страх. Наклонившись, она подобрала шарфик и понесла его на кухню, где, положив руки на стол, сидел Джек. Затем, открыв входную дверь, Оливия сунула шарф в мусорное ведро, стоявшее у крыльца. Вернувшись в дом, она села напротив Джека:

– Ну и что?

– Ну и что, – утешительным тоном ответил Джек, накрыл ее руку ладонью в старческих пигментных пятнышках и подмигнул хитро: – Сдается, мы теперь знаем, кто у них в семье носит штаны.

– Ее мать недавно умерла, – сказала Оливия. – Она горюет.

Но руку выдернула. Жуткая правда обрушилась на нее, оглушила, ошеломила: она потерпела провал – катастрофический. Должно быть, она множила ошибки годами, не сознавая того. У нее нет семьи – такой, как у других людей. К другим людям приезжают дети, гостят подолгу, болтают с родителями, смеются, а внуки сидят на коленях у бабушек, и они вместе ездят куда-нибудь и развлекаются, вместе едят и целуются, прощаясь. Оливия наблюдала такое во многих домах. Взять, к примеру, ее подругу Эдит – до того, как она перекочевала в заведение для престарелых, дети регулярно навещали ее. Наверняка они куда лучше проводили время, чем Оливия в минувшие три дня. И ведь произошло это не без причины, не как гром среди ясного неба. Оливия толком не понимала, в чем ее вина, но все дело было в ней, она это спровоцировала. И это длилось годами – возможно, всю ее жизнь, как теперь узнаешь? Она сидела напротив Джека – неподвижная – и чувствовала себя так, будто прожила жизнь вслепую.

– Джек?

– Да, Оливия?

Но она лишь помотала головой. Ни за что не расскажет она Джеку, как она переполошилась, когда Энн орала на ее сына, и о догадке, осенившей ее только что: Энн не впервые орала на мужа на людях. В темной бездне отношений иногда бывают просветы, словно ветром на секунду приоткрывает дверь в темный сарай и ты случайно видишь нечто, не предназначенное для чужих глаз…

Но и это еще не все.

Оливия сама вела себя так же, как Энн. Орала на Генри прилюдно. Она не помнила, при ком именно, но ярость она всегда выплескивала, не дожидаясь подходящего момента. И вот что из этого вышло: ее сын женился на своей матери, как все мужчины – следуя тем или иным побуждениям – в итоге поступают.

– Эй, Оливия, – полушепотом окликнул ее Джек. – Давай выберемся отсюда на некоторое время. Покатаемся, а потом поедем ко мне. Тебе нужно отдохнуть от домашней обстановки.

– Хорошая мысль.

Оливия встала и отправилась за своей курткой и большой черной сумкой, а потом позволила Джеку довести ее под руку до «субару». Он помог ей усесться, сам плюхнулся за руль, и они тронулись с места. Оливии захотелось оглянуться, но она передумала и просто закрыла глаза, она и так отлично видела его – свой дом. Дом, который они с Генри построили много-много лет назад, дом, казавшийся теперь маленьким, и кто бы его ни купил, эти стены сровняют с землей, участок в собственности – вот что главное. Но на закрытых веках она видела свой дом, и дрожь пробирала ее до костей. Дом, где она вырастила своего сына, – не сознавая все эти годы, что растит дитя без матери, оказавшееся теперь далеко, далеко от родного дома.

Помощники

О том, что Луиза Ларкин больше не живет дома, в городе узнали, только когда дом Ларкинов сгорел дотла. Местная газета сообщила, что Луиза находится в пансионате для престарелых «Золотой мост».

– Надо полагать, она совсем из ума выжила, – оторвавшись от газеты, пояснила Оливия Киттеридж Джеку Кеннисону. – Но ее муж, бедняга, жаль его.

Муж Луизы Ларкин погиб при пожаре – вроде бы обитал он исключительно на втором этаже, а огонь загорелся внизу, на кухне. И это было как-то связано с наркотиками, если верить газете, которую читала Оливия. Заголовок гласил: «83-летний мужчина сгорел в своем доме. В поджоге подозревают наркоманов».

На следующий день газета от подозрений перешла к утверждениям, поскольку полиция арестовала двоих наркозависимых. Решив, что дом пустует, они залезли внутрь в поисках поживы – медной посуды, в частности, – и огонь вспыхнул, когда они варили мет. Оба сумели выбраться из горящего дома, но к четырем часам утра, когда пожарным сообщили о возгорании, делать им на вызове было уже практически нечего. Дом, хотя и большой, но деревянный и старый, горел как хворост. Разрушенный, обуглившийся, он стоял прямо на въезде в Кросби, штат Мэн, являя собой печальное зрелище.

Была осень, листья сменили окраску, однако еще не опали, и золото с багрянцем на кленах у дома Ларкинов сразу бросалось в глаза, но, по правде говоря, еще задолго до пожара дом выглядел печально. Во дворе трава по колено, а за нестрижеными кустами и деревьями не разглядеть громадных окон с переплетом. Неудивительно, что в городе удивились, узнав, что Роджер Ларкин никуда не уехал, а по-прежнему жил в своем доме. Но какая ужасная смерть! Сгореть заживо, оттого что двое наркоманов варили себе мерзкое зелье прямо у тебя под носом. Естественно, о пожаре судачили много и долго. Ларкины изначально мнили себя лучше других, Луиза слыла красавицей, с чем в городе единодушно соглашались, и работала психологом в местной старшей школе, но с тех пор как ее сын нанес некоей женщине двадцать девять ударов ножом и отправился отбывать срок за страшное преступление, в здравом уме ее больше никто не видел. Где пребывала их дочь? Никто понятия не имел.

* * *

Джек и Оливия, выезжая из Кросби, проехали мимо сгоревшего дома Ларкинов, и Оливия, глядя в окно автомобиля, сказала:

– Жаль, жаль, жаль. – Затем чуть вывернула шею. – Ого, там кто-то припарковался. За деревом. Чья это машина?

* * *

Машина принадлежала дочери Ларкинов.

Сузанна приехала из Бостона накануне вечером и сняла номер в гостинице «Комфорт» на окраине Кросби, зарегистрировавшись под фамилией мужа. Утром она отправилась взглянуть на дом, а точнее, на то, что от него осталось, и позвонила единственному человеку в городе, с которым поддерживала отношения, – человеку, известившему ее о трагическом происшествии, адвокату отца, Берни Грину. Берни сказал, что приедет за ней; Сузанна не помнила, как добраться до его дома.

Помогите, помогите, помогите, стучало у нее в мозгу с той минуты, как в ярком утреннем свете она увидела страшные развалины на месте родительского дома. Не рухнул лишь один угол, все прочее валялось кучей грязного мусора, битого стекла и почерневших досок. Низкие облака заволокли небо будто ватным одеялом. Сузанна сидела в машине, у нее дрожали колени, она грызла кожу вокруг ногтей. Перед ветровым стеклом покачивался обгоревший клен. Помогите, помогите, помогите.

Когда Берни затормозил на подъездной дорожке – шины поскрипывали на углях и пепле, – Сузанне показалось, что к его машине она словно летит по воздуху. Она знала этого человека с детства. Высокий, полноватый, он вышел из машины и открыл дверцу у пассажирского сиденья.

– Берни, – прошептала Сузанна, усаживаясь.

– Здравствуй, – ответил он.

До его дома они ехали молча, застенчивость лишила Сузанну и голоса, и слов.

– Ты сейчас вылитая мать, какой она была в твоем возрасте, – заметил Берни, когда они поднялись в его кабинет, устроенный на втором этаже его дома. – Присаживайся, Сузанна. – Жестом он указал на кресло с обивкой из красного бархата. – Пальто снимешь?

Сузанна покачала головой.

– Как твоя мама? Она знает? – Берни медленно опустился в кресло за письменным столом.

Сузанна прижала ко рту тыльную сторону ладони, затем подалась вперед:

– Она действительно больше не с нами, Берни. Вчера вечером, когда я ей сказала: «Я твоя дочь», она заявила, что ее дочь умерла.

Берни смотрел на Сузанну из-под полуприкрытых век. Выждав с минуту, он спросил:

– Как дела на работе? Ты по-прежнему в Минюсте?

– А?.. Да-а, на работе все хорошо. С этим у меня все хорошо. – Сузанна откинулась на спинку кресла. Ее немножко отпустило.

– В каком отделе?

– Защита прав ребенка, – ответила Сузанна.

Берни кивнул.

– Эта работа меня убивает. Я сейчас веду одно дело… – Не закончив, Сузанна коротко махнула рукой: – Не обращайте внимания. У меня всегда так, но я люблю ее, мою работу.

Берни молча наблюдал за ней.

– Знаете, – продолжила она после паузы, – по-моему, отец никогда не считал меня настоящим юристом. Ну, вы понимаете, о чем я.

– Ты настоящий юрист, Сузанна.

– Знаю, знаю. Но для него, Мистера Инвестиционного Банкира, работать в госучреждении да еще заниматься правами детей было как-то… Но он гордился мной. Я так думаю. – Она посмотрела на Берни, тот опустил глаза.

– Я уверен, что он гордился тобой, Сузанна.

– Но он когда-нибудь говорил вам об этом? Что он гордится мной? – спросила она.

– Ох, Сузанна. – Берни поднял на нее усталые глаза. – Я знаю, что он гордился тобой.

Сузанна посмотрела в дальнее окно с длинными белыми шторами и красным карнизом, между раздвинутыми шторами над рекой расползались облака. Сузанна перевела взгляд на Берни:

– Можно я вам кое-что расскажу? – Берни приподнял брови, давая понять, что ему будет интересно послушать. – Когда я была маленькой, у меня был плюшевый песик, я его звала Обнимашка. И я любила Обнимашку, он был таким мягким. И когда я приезжала два года назад, чтобы помочь отцу уложить маму в тот пансионат, я узнала… То есть я даже понятия не имела, существует ли еще Обнимашка, но моя мама так к нему привязалась. Прошлым вечером, когда я пришла, она спала, прижимая к себе Обнимашку, и тамошние сиделки сказали, что она обожает этого песика, спит с ним, он всегда должен быть у нее на виду. – Сузанна прикусила щеку изнутри и ткнула пальцем в образовавшуюся впадину, изображая озорное недоумение.

– Ох, Сузанна. – Берни протяжно вздохнул.

В животе у Сузанны урчало, голова слегка кружилась. Утром она ничего не ела, только выпила кофе, и все же радовалась тому, что сумела разговориться. Оглядевшись, она обнаружила, что кабинет Берни меньше, чем ей представлялось, но она хорошо помнила этот великолепный вид на реку. Стрелки высоких напольных часов в углу были неподвижны. Сузанна закинула ногу на ногу, задев ступней в коричневом замшевом сапоге тумбу стола.

– Моя мать… – Сузанна помолчала. – Не знаю, известно ли вам… у нее была проблема… с алкоголем. Если честно, я всегда считала ее немножко сумасшедшей. Думаю, у Дойла ее гены, вот что я думаю.

– А как Дойл? – бесстрастным тоном спросил Берни, сложив руки на коленях.

– Ну, он на препаратах. – Сузанне пришлось сделать паузу, прежде чем продолжить; история с братом была для нее как удар ножом, застрявшим навеки где-то под ребрами. – Так что с ним все в порядке, но он немного смахивает на зомби. Что, в общем, неплохо, поскольку он останется там до конца своей жизни. Пока они не накачивали его лекарствами, он плакал целыми днями. Весь день напролет бедняга рыдал.

– Ой вей, – откликнулся Берни, покачав головой.

И Сузанна вдруг почувствовала глубокую-глубокую приязнь к этому человеку, которого знала с раннего детства. Она заглянула в его голубые глаза, огромные глаза, по-стариковски слезящиеся.

– Давай вернемся на минутку к твоей матери, Сузанна. Выходит, вчера она не поняла, кто ты? И она ничего не знает о пожаре? И о том, что твой отец погиб? Помнит ли она еще Дойла?

Сузанна выпрямилась, ее нога дернулась вверх.

– Вряд ли она в курсе насчет смерти отца, и, при-знаться… – Сузанна взглянула на человека, сидевшего напротив, – я ей не рассказала.

– Понимаю, – кивнул Берни. – Да и зачем ей об этом рассказывать?

– Именно, – подхватила Сузанна. – Зачем? Отец говорил, что когда он приходил навещать ее в пансионате, она становилась очень агрессивной… – Сузанна шевельнула рукой, словно отмахиваясь от чего-то. – Впрочем, кто их знает. В любом случае о Дойле она не упоминала. И я тоже.

– Нет, конечно, – поддержал ее Берни. – Конечно, нет.

* * *

Кое-что Сузанна утаила от Берни. Два года назад по наитию она отправилась навестить родителей, не предупредив их заранее, и, ступив на крыльцо родного дома, услыхала громкие вопли. Отперев дверь своим ключом, она прошла в гостиную. Мать в грязной ночной сорочке сидела в кресле, над ней нависал отец; ухватив ее за запястья, он то выдергивал ее из кресла, то сажал обратно, выдергивал и сажал, и орал на нее: «Я больше так не могу, черт бы все побрал, ненавижу тебя!» А мать кричала и пыталась вырваться, но отец Сузанны крепко держал ее за запястья. Обернувшись и увидев дочь, он опустился на пол рядом с креслом и разрыдался. Сузанна никогда раньше не видела, чтобы отец плакал, она и вообразить такого не могла. Мать вопила, сидя в кресле.

– Сузанна, – сказал отец, лицо его было мокрым от слез, он тяжело дышал. – Я так больше не могу.

– Папочка! – Сузанна бросилась к нему. – Ей становится все хуже. Нельзя, чтобы ты в одиночку за ней ухаживал.

Сузанне все же удалось уложить мать в постель. На запястьях у матери ожидаемо проступили синяки, но Сузанна была потрясена, увидев и другие, старые синяки – на лодыжках, на предплечьях и даже на груди матери. Отец все сидел на полу в гостиной, и Сузанна села рядом; красная футболка отца намокла.

– Папа, – начала она. – Папа, у нее повсюду синяки.

Отец ничего не ответил, только закрыл лицо руками.

Сузанна наняла круглосуточных сиделок, познакомилась с каждой из них, объяснила, что ее мама часто падает, и все равно боялась – до смерти боялась, – что они донесут на отца, но обошлось. А через неделю в пансионате для престарелых «Золотой мост» образовалось свободное место, Сузанна помогла отцу перевезти туда мать, после чего отец удалился к себе наверх, где он и жил в последнее время, почти не спускаясь на первый этаж. На прощанье он сказал дочери:

– Прошу, больше не приезжай сюда. У тебя своя жизнь, живи ею, это твой долг.

От него прежнего осталась одна оболочка, и в этом человеке она не узнавала своего отца.

Сузанна подозревала, что с тех пор у нее, Сузанны, с головой тоже не все в порядке.

* * *

– А еще я раз в неделю разговаривала с отцом, – сообщила она Берни.

Тот поскреб затылок:

– Вот как.

– Я звонила ему каждую неделю. И мы болтали, пусть иногда и очень недолго, всего несколько минут. Ну о чем ему было рассказывать? Тем не менее мы общались, и я говорила с ним тем вечером, когда он погиб. То есть до того, как он погиб, разумеется. – «У меня и правда с головой не в порядке», – подумала Сузанна. – По-моему, у меня с головой не в порядке, – сказала она. – Нет, я еще не сошла с ума, как моя мать, просто…

Берни поднял большую ладонь:

– Понимаю, о чем ты. С тобой все нормально. У тебя стресс. Ты не сумасшедшая, Сузанна. На твоем месте любому казалось бы, что у него что-то не так с головой.

О, как же она любила этого человека. Сузанна на секунду закрыла глаза.

– Спасибо. – И заплакала.

Ей хотелось выть, биться головой о стену, но она лишь тихонько всхлипывала. Со слезами как с тошнотой – чувствуешь, что они подступают, но никогда не знаешь, когда тебя прорвет. К ее удивлению, у Берни нашлась упаковка с бумажными носовыми платками, лежала справа на его огромном деревянном письменном столе, но Сузанна ее не замечала. Немного успокоившись, она спросила:

– Значит, к вам, как и к психотерапевту, приходят люди, готовые в любой момент расплакаться? – Она попробовала улыбнуться. – Я к тому, что вы тоже держите коробку с платками.

– Обычно люди приходят сюда расстроенными, но в разной степени, – ответил Берни, и он определенно говорил правду.

– Что ж, я расстроена. – Сузанна высморкалась и смяла платок в ладони. Слезы высохли.

– Конечно, ты расстроена. Твой отец, с которым ты разговаривала каждую неделю, погиб страшной смертью – в огне. Полагаю, ты очень даже расстроена, Сузанна.

– Да, да. К тому же я, возможно, скоро разведусь.

При этом известии веки Берни совсем закрылись, и он потряс головой – сочувственно, как показалось Сузанне. Вскоре он открыл глаза и спросил:

– А твои сыновья?

Заметив под столом корзину для мусора, Сузанна наклонилась и бросила в нее платок.

– Ну, в прошлом году они оба поступили в колледж. Один в Дартмуте, другой в Мичигане. Слава богу, они понятия не имеют о том, что мы, может быть, разъедемся. Но только… Ох, все это ужасно.

Берни кивнул.

– В этом я виновата, Берни. – Сузанна замялась, но потом выпалила: – Я изменила мужу. Завела идиотский, идиотский роман с… таким скользким типом… И когда я расскажу об этом мужу, он наверняка потеряет всякое самообладание и захочет развода. Мой муж, он… – Она подыскивала слова. – В общем, он традиционалист.

Берни легонько сдвинул лист бумаги, лежавший на его столе, а потом невозмутимо кивнул.

– Почему вы ведете себя так, будто это нормально? – Сузанна сжала пальцами кончик носа.

Берни вздохнул:

– Потому что это нормально, Сузанна.

– Нет уж, только не для меня. У меня такое ощущение, будто я подложила бомбу в свою жизнь. Много лет я жила в тишине и покое, как… ну, не знаю, как на острове. Я уплыла далеко-далеко от всех этих бед, что свалились на беднягу Дойла. На моем острове с моей собственной семьей, моим мужем и мальчиками, мне ничто не угрожало, и все это взлетело на воздух по моей вине.

– Утраты могут спровоцировать подобное, – заметил Берни.

– Подобное что? – спросила Сузанна.

– Некую.… э-э… опрометчивость.

– Но когда я совершила эту кретинскую опрометчивость, мой отец еще не умер.

– Но твои сыновья уехали из дома, – Берни поднял указательный палец к потолку, – а шесть лет назад твоего брата приговорили к пожизненному заключению. И, как ты сама выразилась, твоя мать уже не с нами. Это тяжелые утраты, Сузанна.

Она слушала его будто впопыхах, вроде бы он говорил что-то важное, но она не улавливала суть. О, как бы ей хотелось остаться здесь, у Берни! Внезапно луч солнца проник сквозь дальнее окно, высветив на столе небольшую фотографию в рамке, повернутую к Берни.

– Кто это? – спросила Сузанна, кивнув на рамку.

Берни повернул к ней снимок. Черно-белая фотография мужчины и женщины, очевидно сделанная в стародавние времена, – мужчина с пышной бородой, в костюме и узком галстуке, и женщина в шляпке, плотно сидящей на голове.

– Мои родители, – сказал Берни.

– Правда? – Сузанна присмотрелась к снимку внимательнее. – Они были ортодоксами?

Берни покрутил ладонью:

– И да и нет. В конечном счете нет.

– В конечном счете? Я думала, ортодоксы, они навсегда ортодоксы.

Берни стиснул губы, пожал плечами:

– Значит, ты ошибалась. Они погибли в лагере. Прикидывались неевреями, но они были евреями и поэтому погибли.

– О черт. О господи. Я прошу прощения. – Сузанне стало жарко. – Я не знала.

– Да и откуда тебе было знать? – Он смотрел на нее из-под полуприкрытых век.

– Как вы оказались в Мэне, Берни?

– Мы с женой решили уехать из Нью-Йорка, – все тем же спокойным тоном ответил Берни, – а в Ширли-Фоллз была – и до сих пор существует – еврейская община, вот мы и поселились в Мэне, но потом нам это надоело, я общину имею в виду, и мы переехали в Кросби.

Сузанна хотела спросить, как после гибели родителей в Европе Берни попал в Нью-Йорк, но не спросила. Ей также хотелось бы знать, верующий ли он. Если ему надоела еврейская община, не связано ли это с утратой веры? Это было бы естественно – разве нет? – когда ты потерял родителей при таких обстоятельствах. Многие годы Сузанна считала себя – в глубине души – верующей, пусть и не образцовой, но несколько лет назад это чувство покинуло ее, что Сузанну сильно огорчало.

– Ох, Берни, – сказала она. И сменила тему: – Как ваши дети? Внуки?

– У них все хорошо. – Берни поглядел в окно. – Забавно, но все они перебрались обратно в Нью-Йорк. – И поспешил добавить: – Мы не против.

– Замечательно.

Про жену Сузанна спрашивать не стала, потому что видела ее, поднимаясь по лестнице в кабинет, и поздоровалась с нею. «Она похожа на оплывшую свечу», – мелькнуло в голове у Сузанны. Но, возможно, она всегда так выглядела, Сузанна не помнила.

– Жаль, что я не могу остаться здесь, – сказала она. В противоположном углу комнаты стоял диван с такой же красной бархатной обивкой, как и на кресле.

– В Кросби? – спросил Берни.

– О боже, нет. Я имею в виду – здесь. В этой самой комнате. Жаль, что я не могу здесь остаться, вот я о чем.

– Оставайся сколько захочешь, Сузанна. Мы тебя не гоним.

Но затем они заговорили о наследстве. Когда Берни сообщил, какое количество денег причитается ей, Сузанна резко выпрямилась:

– Прекратите… Берни, это тошнотворно.

– Твой отец умно инвестировал, – сказал Берни.

– И во что же он инвестировал? Знаю, он специализировался на инвестициях, но какие такие вложения могли принести столько денег? Господи, Берни, это же куча денег.

– В Южную Африку. – Берни принялся листать бумаги. – Это было довольно давно. А также в фармацевтические компании. И в нефтяную «Эксон», между прочим.

– Южная Африка? – встрепенулась Сузанна. – Говорите, во времена апартеида он инвестировал в эту страну? – Берни кивнул, и она возразила: – Он этого не делал, Берни. Я спрашивала его – когда Манделу выпустили из тюрьмы, – я спросила отца, есть ли у него инвестиции в Южной Африке, и он ответил: «Нет, Сузанна». Так он мне сказал.