Текст книги "Вниз по течению. Книга первая"

Глава 7

«Я после недельного запоя как минимум двое суток ничего не пил и не ел. Организм обезвоживался и слабел до такой степени, что я с дивана поднимался с четвёртой или пятой попытки, а встав, мне казалось, что дом мой – это огромный корабль, болтающийся в океане в жуткий шторм, ощущение, как будто пол уходит резко вниз, потом вверх. Жутко! А ещё эти кошмары! Сна как такового нет, вместо него проваливания в какую-то бездну, на 10—15 минут, во время которых приходят такие ужасы…!»

– Теперь можно и поговорить, – сказал грушевидный поп, и от звука его тягучего голоса Наткина голова чуть не лопнула, как перезревший арбуз.

Алкоголики делятся на два типа. Те, которым в моменты тяжелейшего отходняка нужно, чтобы рядом кто-то был и что-то им говорил, не важно даже кто и что, лишь бы ощущать живое человеческое присутствие. И те, кто хочет быть в одиночестве, кому звук чужого голоса, как железом по стеклу, любые вопросы словно иглы под ногти, а упрёки – нож в спину. Натка же предпочитала золотую середину. Она боялась оставаться один на один с вплотную придвинувшимся к ней тёмным миром, но и чьей-то болтовни в таком состоянии не переносила. В таких случаях идеальным вариантом был Витя. Всегда спокойный как тысяча удавов, он ненавязчиво находился поблизости, но не докучал ей своим присутствием, не доставал разговорами, молча приносил воду, молча уносил ведро с блевотиной, и раз в час молча наливал крошечные рюмки водки, помогая молодой товарке выйти из запоя «малыми дозами».

Поп-груша оказался очень хреновой заменой Вити, и его присутствию Натка предпочла бы полное одиночество. К сожалению, её мнения никто не спрашивал.

– Ты наверно хочешь задать много вопросов? – тянул поп своим певучим голосом, – Но не спеши, кое-что тебе знать пока рано. Да и не поймёшь в таком состоянии. А что-то я для начала и сам расскажу…

«Потом!» – хотела взмолиться Натка, но вспомнила события, на которых обрывались её воспоминания: подлого Влада, трёх молодцев, гоняющихся за ней по гаражу, холодный укол в вену… Нет, нужно всё выяснить прямо сейчас, иначе будет ещё хуже, ещё страшнее!

– Где я? – простонала она, комкая пальцами колючее сено, – Зачем меня сюда?

Попик раздулся от важности. На миг Натке показалось, что сейчас он опять заговорит про начало новой жизни или свет в конце тоннеля, и тогда она найдёт в себе силы встать, чтобы прикончить его. К счастью, это не понадобилось.

– Ты, милая, там, где тебе быть положено. Там, где другие, такие же, живут. Хорошо живут, лучше, чем в городах своих жили. И разве это можно было назвать жизнью? Тебя вот откуда привезли? А привезли тебя, красавица, из гаража, где ты готова была остаться ночевать с чужим мужчиной за стакан водки да понюшку табаку… это я конечно образно, но смысл ты уловила. А что потом? Мужик тот женат наверняка, выкинул бы тебя утром на улицу, и пошла бы ты дальше, до следующего мужика, который нальёт и пригреет. На час, на ночку, на неделю… Сколько такая жизнь может длиться?

Он замолчал, ожидая ответа, а Натка всё комкала и комкала сено своего лежака, мяла его, тёрла в мелкую пыль, и из последних сил сдерживалась, чтобы не закричать: «Заткнись!», не обозвать попа последними словами, не плюнуть в его сторону… хотя чем плевать? Во рту и в горле снова было сухо, как в Сахаре, будто и не пила она взахлёб из лужи каких-то десять минут назад.

– Молчишь? А и правильно, молчи, возразить тебе всё равно нечего. Понимаешь же, что правду говорю. А правда – она, таким как ты, обычно не нравится.

– Да каким – таким?! – Натка всё-таки не сумела промолчать и тут же замычала от боли в потрескавшихся уголках губ, – Что ты обо мне знаешь?! Ты сам-то кто?!

Попа не смутила её грубость.

– Не про меня сейчас речь, – всё так же ровно, нараспев ответил он, – А о тебе мне известно достаточно. Да и чем ты можешь удивить? Живёшь просто и незамысловато, аки мотыль какой. Одним днём живёшь, одними потребностями. Скажешь не так?

Натка не сказала, только загребла ладонями ещё сена. Грушевидный поп и в самом деле рёк правду. Ту самую жестокую и позорную правду, о которой она не то, что говорить – и думать не хотела. От которой бежала, закрыв глаза, рот, и уши, как те японские обезьяны. Да и смысл думать о том, чего всё равно изменить не можешь… или не хочешь?

Поп будто услышал её мысли, согласно покивал.

– И винить тебе некого. Хотя винить вы любите, ой, как любите! Миллион способов найдёте обвинить всех вокруг, а себя жертвами выставить. Да только пока ты в позиции жертвы – изменить ничего не сможешь, это же логично, а…

– Где я?! – перебила его Натка, уже не обращая внимания ни на боль в губах, ни на сухость во рту, – Ты можешь просто сказать, где я?!

Поп внезапно надулся, как ребёнок.

– Я, между прочим, тебе в отцы гожусь, красавица. И тыкать мне не нужно. Не умеешь вежливость блюсти, так и разговаривать с тобой не след…

Он поднялся и, продолжая что-то оскорблённо бубнить себе под нос, направился к двери. Этого Натка допустить не могла. Не могла снова остаться одна в полной неизвестности!

– Подождите! – она с трудом перекатилась на бок, протянула руку к попу, – Я извиняюсь! Не хотела вас обидеть… мне просто очень плохо, и голова не соображает.

Поп словно только этого и ждал. Шустро развернулся, засеменил обратно к стулу, затянул прежним своим тягучим говором:

– Простить – пожалуйста, прощать мы должны и должникам нашим, и врагам нашим. А ты и не должник, и не враг, ты всего лишь заблудшая овца, которая ещё вполне может осознать свои грехи, замолить их, и встать на путь истинный. А уж мы тебе поможем, затем мы и здесь.

– Здесь – это где? – простонала Натка, в душе уже смиряясь с тем, что ответ на этот простой вопрос получит не ранее завтрашнего утра, – Куда меня привезли?

Поп-груша внезапно посерьёзнел. Глаза-маслины перестали блестеть и превратились в чёрные омуты, из голоса исчез елей, он зазвучал резко и глухо.

– Зачем – позже узнаешь. Когда соображать нормально начнёшь. Пока тебе хватит и такой информации – ты в безопасности. Никто тебя не собирается бить, насиловать, держать на цепи, продавать на органы, заставлять работать денно и нощно, или что ты ещё успела себе вообразить? Да, тебя одурманили и увезли. Но всё это оправданно, учитывая то, в какой ситуации и в каком состоянии ты была найдена. Бомжевала. Чуть не замёрзла на улице. Пила, не просыхая. Какой день запоя это был по счёту, ты хоть помнишь?

Неожиданно для себя Натка начала смеяться. Они совсем не походили на смех – эти сухие каркающие звуки, срывающиеся с её обветренных губ, они напугали её почти так же, как слова попа, но остановиться не было сил.

Какой день запоя по счёту? А сколько дней в году? А в двух? А в четырёх? Ведь примерно последние года четыре она пила почти ежедневно. Пусть не каждый день до поросячьего визга и даже не каждый день до заметного опьянения, но без бутылочки-двух пива перед сном мир ей был не мил. На пиво денег, правда, не всегда хватало, но тогда на помощь приходили аптечные фунфырики. Возьмёшь один, разведёшь водой, выпьешь – и можно на боковую. Засыпать «по трезвяку» Натка давно разучилась. Уже и не понимала, как можно уснуть без того замедляющего время притупления, которое даёт алкоголь? Как уснуть с ничем не заглушённой депрессивной мешаниной в голове? С адской смесью из вины, безысходности, горьких воспоминаний о череде обид, предательств, и разочарований? Трезвость ещё можно вынести днём, когда голова занята делами, а тело – работой, когда рядом есть кто-то, кто может отвлечь тебя разговорами, загрузить уши бессмысленной болтовнёй и чужими проблемами. Но как в этом состоянии безжалостной прозрачности остаться в тишине наедине с собой? Вот Натка и не оставалась.

Поп правильно расценил её смех, грустно покивал.

– Вот видишь. Там для тебя уже всё было кончено. Месяцем раньше, месяцем позже, а нашли бы хладное твоё тельце однажды в сугробе, или в каком подвале. А то бы вовсе не нашли, и не вспомнил бы никто.

– Что значит «там всё было кончено»? – Натка начала потеть, – А где не кончено? Здесь?

– Здесь всё только начинается! – успокоил её поп, – А покончено с твоей прошлой грешною жизнью. Но ты должна смириться с тем, что к прошлому никогда не вернёшься.

Натка похолодела, несмотря на обильно выступивший под одеждой пот.

– Почему не вернусь? Что со мной сделают?!

– Ничего плохого, сказано же. Разве что наставят по-отечески на путь истинный, ежели безобразничать будешь. Но и для этого у нас все способы вполне себе гуманные…

– Да вы! – от внезапной ярости Натка нашла в себе силы сесть, – Да кто вы такие, чтобы за меня решать! Да я прямо сейчас уйду! Хоть убивайте!

Она начала спускать ноги на пол, ожидая, что поп каким-либо образом попытается её остановить, но он лишь пожал узкими плечами.

– Иди с богом. Тут силой никого не держат, и уж тем более убивать не собираются.

От неожиданности уже почти поднявшаяся Натка плюхнулась обратно на лежак. Осторожно уточнила:

– Это правда? Я могу просто взять и уйти?

– Можешь, – безразлично кивнул поп, – На все четыре стороны!

Теперь, чувствуя подвох, она вставать уже не торопилась. Покусала и без того ноющую губу, спросила, впрочем, без особой надежды на ответ:

– А куда идти? В какой стороне город? Мне бы на вокзал попасть…

– А это смотря какой город тебе нужен, – глазки попа лукаво блестели.

– Как это какой? Из которого меня увезли! Новосибирск.

– Ну так и говори, я ж понятия не имею откуда вас привозят. Новосибирск, молодая, отсюда километров восемьсот-девятьсот… а может и вся тыща, я в географии не силён.

Натка тоже не была сильна в географии, но прозвучавшие цифры всё-таки кое-что ей сказали, и голова взорвалась новым приступом боли.

– Что?! Меня увезли так далеко? Но зачем?! На чём?!

– Точно не скажу, – попик поднял глаза к потолку, – Но наверно сначала на машине, потом на вертолёте, а ужо в конце – на катере.

Может, она спит? Может быть, всё это: и поп-груша, и изба с побелённой печью в углу, и деревенская улица, словно сошедшая с кинохроник начала прошлого века – всего лишь очередное её видение в абстяжном забытьи между двумя мирами? Ведь такого не бывает. Вертолёт, катер, сотни километров? Кому могло понадобиться задействовать всё это ради уличной девки? Зачем?

– Думаешь – спишь? – догадался попик и мелко рассмеялся, поймав изумлённый Наткин взгляд, – Не удивляйся, молодая, я мыслей не читаю, просто вы все так поначалу думаете. Начинаете глаза тереть, щипать себя, смеяться. Да только не сон это, к твоему счастью. Будь это сон, ты бы скоро проснулась с очередным пьяным мужиком или в очередном подъезде, больная, голодная, грязная… и всё бы шло по-старому.

– Да где я?! – Натка слишком резко повысила голос и зашлась в мучительном приступе кашля, который не желал униматься, и который – она знала – должен был вот-вот перейти в рвоту. Всё, что можно было сделать в этой ситуации – успеть перевернуться на живот и свеситься с лежака, чтобы не захлебнуться собственной блевотиной.

Мутная глиняная вода, выпитая недавно с такой жадностью, выплеснулась на дощатый пол, забрызгав импровизированные ножки деревянных нар и чёрный подол поповской рясы. Сам попик, севший по неосторожности слишком близко к Натке, вскочил со сдавленным возгласом отвращения и, брезгливо тряся руками, засеменил к двери. Натка испугалась, что сейчас он уйдёт, но поделать с этим ничего не могла – её выворачивало наизнанку, сильнейшие спазмы сотрясали худое тело, перекручивали и выжимали его до треска, как половую тряпку. И конца этому не было…

Поп не ушёл. Стоя на безопасном расстоянии, он терпеливо наблюдал за тем, как растёт на полу мутная лужа, и чем больше она становилась, тем сильнее его губы выпячивались вперёд капризной куриной гузкой. А когда совершенно обессилевшая Натка, наконец откинулась на лежак в полубессознательном состоянии, ещё продолжая вздрагивать от затихающих рвотных позывов, грушевидный поп заговорил:

– Прополоскало? Уже хорошо. Знаешь, как проявляется четвёртая, терминальная стадия алкоголизма? У человека пропадает рвотный рефлекс. Организм больше не сопротивляется, не пытается очиститься. Ежели рвотный рефлекс пропал – пиши и всё остальное пропало. Из такого дальнего, как вы выражаетесь, заплыва, очень редко кто возвращается.

Натка чувствовала, что по её лицу текут слёзы. Нет, не слёзы стыда, и даже не слёзы страданий – просто человек так устроен, что когда его рвёт, тем более столь неудержимо, как рвало только что её, то и слёзы тут как тут – всё в организме взаимосвязано. Но она вдруг поймала себя на том, что хочет, чтобы поп не знал об этом. Чтобы он подумал, будто пленница плачет от страха или от боли, и немного оттаял, смягчил свой менторский тон, скрывающий за собой насмешку и презрение, проявил какую-то кроху сочувствия, человечности. Ей сейчас так этого не хватало…

– Ну что, отпустило? – никакого сочувствия в тягучем говоре не наблюдалось. Напротив, он вдруг снова изменился, зазвучал резко и низко, – А теперь сядь и слушай внимательно. Достаточно я на тебя времени впустую потратил.

Натка подчинилась, и с трудом приняв вертикальное положение увидела, что и глаза попа из блестящих маслин опять превратились в чёрные омуты. Он больше не улыбался.

– Сейчас скажу самое важное, остальное узнаешь позже. Первое ты уже слышала – здесь безопасно, никакого худа не будет. Второе – можешь уйти в любой момент, хоть сейчас, хоть потом, но знай, что кругом – тайга. Ближайший населённый пункт в сотнях километрах отсюда. Если чувствуешь в себе силы преодолеть такое расстояние – вперёд. Только помни, что мы намного севернее Новосибирска, и хоть снег ещё не выпал, по ночам уже по-зимнему холодно. А ещё здесь есть большие болота, трясины, что тянутся без конца и края. Ну и фауна разумеется: медведь, волк, рысь, росомаха, зверьё помельче. Ты вообще в тайге бывала, молодая?

Натка пожала плечами, потрясённо глядя в одну точку. Бывала ли она в тайге? Да она жила среди тайги, это же грёбаная Сибирь! Она родилась и провела детство в крохотном посёлке под Томском, ходила по грибы и по ягоды, но никогда не задумывалась о том, были ли эти звенящие птичьими голосами перелески тайгой? А если и были, то, как это поможет ей пройти сотни километров пешком через чащи и болота полные хищников?

– Ежели не бывала, то и соваться не стоит – сгинешь! В первые же дни сгинешь, если не сумеешь вернуться, конечно. А вернуться мудрено, в здешних краях леший водит. Хотя возвращались те, кто поосторожнее, кому ума хватало в тайгу-то не углубляться, кто спохватился вовремя. Бывало, что поболтается человек пару дней недалече, да и вертается обратно. И мы не изверги, вернём, коли сможем. Но!

Поп поднял вверх короткий и толстый, как половина сосиски, палец. Назидательно покачивая им, пояснил:

– Два раза возвращаем! В первый раз уйдёшь, и если к вечеру не явишься, то пойдём искать с собаками. С собаками – не для того, чтобы затравить ими, как беглых рабов из «Хижины дяди Тома», а чтобы на след твой напасть. Без собак-то и думать нечего! Дважды уйдёшь – снова найдём, коли сможем. Ну, а уйдёшь трижды, так и иди себе куда глаза глядят, никто спасать не отправится, только твой это будет выбор.

– И что? – Натка устала сидеть и легла на бок. Начинался сильный тремор, а его лучше переносить в горизонтальном положении, – Кто-то уходил третий раз?

Поп погрустнел. Возвёл очи горе, перекрестился.

– Уходили, неслухи, и сгинули, царство им небесное. Мирской соблазн оказался сильнее благоразумия.

– Откуда вы знаете, что сгинули? – поп начинал не на шутку раздражать. Чем дольше Натка общалась с ним, тем острее чувствовала фальшь, которую просто источал этот странный и неприятный человек. Фальшь во всём: в его показном смирении, в сочувственном тоне, в дурацких устаревших словах, употребляемых им время от времени, – Может они сумели добраться до людей?

– Может быть, – не стал спорить поп, но и это согласие тоже было фальшивым, – Пути господни неисповедимы. Однако зная здешние места… Впрочем, не подумай, что я тебя отговариваю. Хочешь – иди, попытай счастья.

Глазки-маслины снова лукаво заблестели, и Натка поняла – поп дразнится, ему прекрасно известно в каком она находится состоянии, на что сейчас способна, а на что способна будет ещё не скоро. Например, на то, чтобы отправиться куда-то пешком по пересечённой местности. Да и знать бы ещё куда…

– Так вот, – продолжал поп, не дождавшись её реакции, – Все из ушедших в третий раз – сгинули, только один вернулся. Через две недели сам вернулся. Живой и почти здоровый. Истощённый, конечно, ободранный, комарами да гнусом поеденный… но и это бы ничего, вот только тронулся он умом. Разговаривать перестал. Вроде и понимает, что ему говорят, и себя обслуживать в состоянии, но молчит с мая. Мы его и не трогаем, еду приносим к крыльцу, он забирает. Так и живёт: то в избе своей сидит, то по окрестностям сутками бродит, аки шатун. Сначала пугались за него, искали, да только он после той своей пропажи, в тайге стал как рыба в воде. Ходит быстро, бесшумно, только зыркает исподлобья – как есть шатун, так и прозвали. Ну увидишь сама. Он в крайнем доме к лесу живёт, так ты к нему не ходи. Худого не сделает, а и пользы не получишь. В другие дома стучись, просись, а этот и не откроет.

– Зачем мне в дома стучаться? – Натка на миг прикрыла глаза, но под веками тут же начали расцветать зловещие багровые всполохи.

– А затем, – поп снова поднял перед собой палец-сосиску, – Что тут мы и подобрались к третьему пункту, который я тебе сейчас поясню, да и пойду восвояси. Поняла ведь уже, что ты такая здесь не одна? Сюда только таких и привозят, кто там, в прошлой своей жизни, долго бы не протянули. Кто не нужен никому, кого общество отвергает. Ну и им самим без общества лучше, так ведь? Здесь мы даём вам возможность начать новую жизнь. Кров, еду, тепло, человеческое участие, но главное – смысл существования. То, чего у вас раньше не было. Здесь вы полезны, а не противны. Но об этом позже.

Он помялся с ноги на ногу, видимо устав стоять, но не вернулся к стулу, возле которого растекалась извергнутая Наткой лужа.

– А сейчас ты должна начать общение с соседями, с другими местными жителями. Зачем? А затем, что надо же тебе как-то начать обустраиваться. Этот дом, – поп повёл рукой вокруг себя, – Твой. И всё, что в нём найдёшь тоже твоё. Остальное заработать надобно. А пока не заработала, иди на поклон к добрым людям, здесь отказывать ближнему в помощи не принято.

Ага, она просто бежит и падает! Натка представила, как таскается по улице от избы к избе, выпрашивая подачки, и ей стало тоскливо. Какая же это новая жизнь, если ей предлагается по сути заняться тем же, чем она занималась последние годы?

– Заодно познакомишься, друзей найдёшь, а может, – поп масляно подмигнул, – И мужа. У нас тут мужиков больше, чем баб, за женихом дело не станет. А главное – услышишь ответы на интересующие вопросы, коих у тебя появится немало, как только более-менее в себя придёшь. Так что, как видишь, отсиживаться в одиночестве и дуться, аки мышь на крупу – невыгодно. Да и неинтересно.

– Это у вас что, – Натка нахмурила лоб, выстраивая в уме сложную для неё фразу, – Такая система адаптации для новоприбывших?

– Именно! – радостно кивнул поп-груша, – Прекрасная система, позволяющая новичкам самостоятельно втягиваться в местную жизнь. Не возиться же с вами, как с дитями малыми! Так что приходи в себя, и вперёд.

Поп начал поворачиваться к двери, и Натка дёрнулась, поняв, что пора спрашивать о главном, с чем она до сих пор тянула, боясь услышать отказ.

– Постойте! Мне сейчас очень плохо. Я сама не справлюсь… Нет ли у вас чего-нибудь… полечиться? Хоть чуть-чуть? Чтобы суметь уснуть, а…

Она увидела, как по лицу попа расползается ехидная усмешка, поняла, что он ждал этого вопроса, и осеклась. Дура! На что надеялась?

– Э, не-ет, милая, – в тягучем голосе зазвучало злорадное удовольствие, – Забудь об этом. Тут я тебе не помощник. И никто не помощник, даже не думай идти по домам с такой просьбой – здесь ни у кого нет ничего алкогольного. Даже самогона и браги нет, с этим строго, не сомневайся. Впрочем, можешь податься до ближайшего магазина, как я уже говорил – держать никто не будет. Несколько недель пешком по лесам да по болотам – и всё твоё!

Поп злорадно захихикал, разве что не начал довольно потирать ручонки, жадно наблюдая за выражением Наткиного лица, на котором сейчас помимо её воли наверняка отражалась крайняя степень отчаяния. Отходняк на сухую? Здесь, в этом неведомом краю, где никого и ничего знакомого и привычного, где полная неизвестность впереди, а главное – никакой надежды на спасение от предстоящих мук?

Ранее всегда, где и с кем бы она ни находилась, какие бы трудные ни сложились обстоятельства, но надежда была! Порой совершенно постыдная, как например насобирать в фонтане мелочь на фунфырик боярышника и развести его водой из того же фонтана, но была! И одна только эта надежда, даже призрак её, помогала справиться с ломкой, она лечила одним своим существованием, не давая окончательно пасть духом, что в этом состоянии смерти подобно, причём в прямом смысле слова. Слышала Натка не только об алкашах, умерших от инсульта или печёночной недостаточности на фоне острого абстинентного синдрома, но и о тех, кто ушёл из жизни добровольно, не в силах больше выносить мук плоти и того иррационального, ничем необъяснимого страха, что всегда сопровождает человека на выходе из глубокого алкогольного штопора. И она никогда не сомневалась, что это были люди, у которых по той или иной причине не осталось надежды даже на минутное облегчение… Как у неё сейчас, когда мерзкий грушевидный поп ухмыляется в дверях полупустой избы, а впереди ждёт кромешный ад. Долгие дни и ночи кромешного ада…

– Из лужи больше не пей, – в протяжном голосе зазвучало разочарование, вызванное видимо тем, что от Натки не последовало новых униженных просьб, – В конце улицы есть колодец. У тебя под скамьёй сундук стоит, там кое-какая утварь на первое время, возьми ковш или бутыль, принеси себе воды. В сенях – дрова и спички – избу отопить надобно, не то за ночь выстудится. На полатях постельное: подушка, одеяло. Можешь туда лезть спать, если захочешь, да только я бы на твоём месте этого не делал – грязная ты больно для постели. За домом банька имеется, но её затопить да воды натаскать в ближайшие дни вряд ли ты будешь в состоянии. Но можешь попросить кого из соседей, чай подсобят.

Он на миг замолчал, задумался.

– Ах да, еды пока нет! Еду сама себе добудь, у людей проси. Не стесняйся, они сами с того же начинали. Только с вопросами лучше не торопись, обожди пока в себя придёшь, соображать легче будет. Ну и всё. Оставляю тебя наедине с последствиями твоего выбора, молодая. Будь сильной и не ропщи – это твоя юдоль, твоё чистилище.

Поп вышел. Натка слышала, как хлопнула наружная дверь, как его ноги пересчитали ступеньки крыльца, и захлюпали, удаляясь, по лужам, пока не растворились в мерном шуме дождя. С глухим стоном она ткнулась лбом в жёсткие нары, скорчилась, забилась в беззвучной истерике, комкая руками сено и собственные волосы, колотясь в жестоком ознобе, и одновременно исходя горячим потом.

Чистилище. Вот оно – слово, которое она искала и не могла найти в попытках охарактеризовать невыносимые муки тела и духа в плену долгого абстинентного синдрома. Чистилище – жуткий безвременный промежуток между двумя мирами.