Текст книги "Тайна трех"

– Десять, – я не хотела, но почему-то посчитанные звезды вырвались из меня сами. – Ой, одиннадцать, – заметила я еще одну совсем низко к верхушкам сосен.

– Это не звезда, а сигнальный маяк на вышке радиоантенны, – поправил Костя. – Одиннадцатая там, – ткнул он в небо вертикально над нами.

Я задрала голову, спрашивая:

– Когда ты расскажешь мне про журавля? Когда расскажешь правду о себе?

– Расскажет голос солнечного ветра. Ту правду обо мне ты знать не захочешь.

Прокручивая кольцо на шнурке, я уснула. Мне, как обычно, ничего не снилось, но, кажется, я что-то слышала. То ли журавлиный клич, то ли шепот солнечного ветра. А какой, интересно, голос у солнца? Или это был чей-то храп за стенкой?

Глава 6
Третий короб третьей женщины в третьей комнате

До начала учебы оставалась пара дней. У себя в телефоне я записала график предстоящих дел на это время: найти подработку, начать чинить самокат, поговорить с В. С.

С подработкой оказалось проще всего. Вчера позвонила по двум объявлениям – требовалась помощь в кафетерии заправки, что была недалеко от школы. Четыре часа после уроков и минимальный оклад устраивал и их, и меня.

В семье Воронцовых было не принято собираться за завтраком. Алла и Макс просыпались поздно. Они готовили на кухне первого этажа Каземата, где постоянно цапались. Чаще всего из-за какой-нибудь ерунды. Вчера Алла ударила брата половником по рукам, когда он прямо со сковородки съел ее омлет.

Макс постоянно задирал то Яну, то сестру, притом что повода они не давали.

– Макс! – орала на него Алла из-за съеденного омлета. – Он был не твой!

– И не твой, – спокойно ответил Максим, потирая ладонь, – сестричка.

Я сидела на подоконнике, решая, нужно ли вмешиваться или это уж точно не мои проблемы: кухня, брат и яйца. В смысле омлет.

Яна и водитель Женя побаивались Воронцовых-младших. Они не входили на кухню и не вмешивались, если Макс с Аллой начинали спорить.

Странно было видеть, как резко меняется настроение Максима. То он обожает Аллу, ну или просто терпит, то кидает в нее кухонными полотенцами и ошметками скорлупы, напевая: «Кама-кама-кама-кама-кама-Ка-ми-лия… ю кам энд гоу, ю кам энд гоу!»

Эти слова действовали на нее смертельным заклинанием. Глаза Аллы наполнялись слезами, она хваталась руками за слуховые аппараты и убегала в оранжерею, сбрасывая с себя кружевной фартук.

– Макс, – бросила я на него полный презрения взгляд, как только он закончил петь. – Зачем ты издеваешься над ней?

– Издеваюсь? Я просто пою. И ты пой, Кирыч, если она тебя достанет. Пой про камелию!

Пока я бежала к оранжерее, гуглила в телефоне, что это вообще за песня.

На самом деле там не про камелию, а про карму: Karma karma karma karma, karma chameleon. You come and go, you come and go. Но всем слышится кама-камелия.

– Эй! – постучала я в дверь парника. – Алла, ты там? Открой! Это я, Кира! Ау!

Электронный замок еле слышно щелкнул, и створки дверей разъехались. Вытирая глаза, Алла пробовала улыбнуться.

– Кирочка, все хорошо. Не тревожься обо мне.

– Макс не прав. Я не в теме, но, когда он бросил в тебя скорлупой, хотела расквасить пару его скорлупок. И расквашу!

Она быстро кивнула и затараторила:

– Он не понимает, Кирочка. Никто не понимает. Поэтому бывает таким. Но он хороший… на самом деле он лучший из всех… братьев.

– А что у них с Яной? Она его бывшая? – произнесла я максимально невинным тоном с нотками равнодушия.

– Ой, что ты? – перекрестилась Алла, – нет! Макс срывается, потому что у него неуравновешенная психика. У него в голове все… неправильно, Кирочка. Я работаю здесь, – обернулась она, – чтобы отец выпускал косметику и зарабатывал деньги, придумываю уравнения для Макса, чтобы он скорее поправлялся. Я пробую найти причину его приступов – узнать, на что у него аллергия. Я делаю все, что могу, но… – вытянув руку, она коснулась моего кольца на шнурке из крапивы, – отец боится, что я все это брошу. Или сбегу. Поэтому он всегда должен знать, где я. И с кем.

– Отец тебя контролирует, мать обращается как с куклой, а Макс подтрунивает. Н-да, – оперлась я руками о стекло, за которым жужжал десяток компьютерных мониторов, – а я переживала, что у меня нет ни сестер, ни братьев.

– У тебя есть я. И Макс.

Вытянув руки, она обняла меня, точнее мое плечо, прильнув к нему.

– Ты ему нравишься, Кирочка, я знаю.

Я хмыкнула в голос:

– Тебе показалось. Он влюблен в себя. Или в каких-нибудь цац с именами Джулианна, Анжелика, поет даже про нее – Камелию.

Я хотела ее рассмешить, но получилось обратное – Алла зашмыгала носом. Пока я придумывала, где взять салфетку, вышитый носовой платок появился перед нами сам, а заодно и Яна.

– Алла Сергеевна, возьмите, – держала она платок. – Кира, что случилось? – обеспокоенно смотрела на нас ассистентка.

– Макс это начал, – наябедничала я «между нами девочками», – швырял в Аллу скорлупой и начал петь. И если он крикнет на кого-то из вас еще раз, я врежу ему пяткой! У меня растяжка гимнастки. Смотри, Алла! Смотри, как я могу!

Замахнувшись, я просвистела стопой над головой сначала Яны, а потом и Аллы, пока они приседали, боясь лишиться зубов, но обе начали улыбаться – по-настоящему, без страха, что жил в этом доме, и совсем не из-за летучих мышей или ядовитых растений.

Так удачно встретив ассистентку, я выяснила, что Владислава Сергеевна завтракает каждый день в семь утра и что завтра Яна проводит меня к ней, внеся в расписание.

Вечером я написала Светке СМС:

«Они тут по записи друг с другом завтракают, через календарь помощницы… прикинь?»

Она ответила:

«Лучше про парней расскажи! Кто круче?»

«Костя помолвлен. Нельзя на него глазеть. Жалею, что флиртовала в бильярдной и под кроватью… и немного на крыше… тупо вышло!»

«Надо было с Лавочкиным летом тусить, а не с бабулей на грядках!!!»

«Мне с бабулей интересней, чем слушать про тупой пранк Лавочкина, как он первоклашкам кидает на головы воду в надувных шариках».

«Бабушка у тебя сама пранкерша! То кролей постреляет, то фотки порежет!»

«Не напоминай про кролей и фотки…»

Я посмотрела на снимок, приколотый у рабочего стола.

«Тогда стреляй глазками по Максу. Покажи ему вертикальный шпагат, он не устоит!»

«Он уже видел, – вспомнила я, как отбивала воздушный шарик кончиками пальцев, – а потом мы упали на кровать… а потом он пристегнул меня ремнем (в машине), а потом… расскажу завтра!»

«Ну Киииииир!!!!»

В пять утра меня разбудил будильник. Нужно успеть принять душ и привести себя в порядок перед завтраком с Воронцовой. Расчесывая мокрые пряди, я подошла к окну и успела заметить двигающийся к воротам светло-серый седан Кости.

Сунув фотографию с площадки в карман джинсов, я вышла из спальни, аккуратно защелкивая собачку дверного замка, чтобы никто не услышал. Пока шла мимо комнаты Кости, внутри раздался сигнал звонящего мобильника. И сразу же смолк. Но кто там может быть, если Костя за рулем машины?

Присев на корточки, я заглянула в замочную скважину, из которой веяло ароматом тока (или горелых проводов).

Я увидела очертания окна и рабочий стол, на котором горели экраны трех ноутбуков. Белый свет настольной лампы падал на клавиши профессиональной клавиатуры, состоящей из нескольких частей и похожей на орга́н. Вот только музыканта в зале не было.

Шорох. Движение. Тень. Совсем близко! В метре от скважины. Я грохнулась спиной назад, приземляясь на попу, толкнула себя по гладкому паркету, как каменный снаряд с ручкой из игры в керлинг, и проехала на шортах до ступенек лестницы.

По пальцам юркнуло что-то теплое и пушистое.

– Геката!

Мой крик спугнул животное. Хорек принялся бегать возле дверей спален Макса, Аллы и Кости. Дольше всего Геката принюхивалась и вставала на задние лапки около комнаты айтишника, но тут почти сразу ее внимание привлекла бившаяся о паркет толстая ночная бабочка, и Геката переключилась на охоту, а я побежала вниз, срезая углы по газонам, уворачивалась от фиолетовых сливовых плодов, пока со всех ног неслась к хозяйскому дому.

Кажется, одна слива хлестнула меня по глазу, оставив сиреневое пятно.

– Кира! – окрикнула Яна, пока я пыталась отдышаться на веранде, уткнувшись руками в колени (территория поместья Воронцовых заняла бы всю нашу улицу в Нижнем). – Кира, что опять? – семенила она по газону, утопая в нем каблуками. Ей пришлось снять обе туфли и выковырять пальцами пласты налипшей травы. – От кого бежишь?

Вот именно! От кого?! Что за тень в комнате Кости?!

– Яна… привет! Да так… мерещится. Тени…

Вернув туфли на ноги, Яна взглянула на себя в отражении планшета. Строгий, но стильный черный костюм, как всегда, сидел на ней как влитой, подчеркивая тонкий силуэт. Она была в красной блузке с черным галстуком-жабо, украшенным цветочной вышивкой.

И Женя, и Яна наверняка одевались по какому-то уставу. И пусть в моей комнате шкаф ломился от всех возможных предметов одежды, я выбирала только ту, что привезла в чемодане. Вчера и так прожгла сетку красных маков, а мне еще за бильярдный стол и разбитую лампу Косте отдавать.

– Теней в этом доме хватает, – взглянула Яна на поместье. – Не удивляйся, когда увидишь райских птиц.

– Каких? Это мне тоже будет мерещиться?

Яна поправила очки быстрым движением пальца, после чего стянула с запястья резинку и собрала кудрявые волосы в высокий хвост.

– Ты просто надышалась у Аллы Сергеевны в парнике. Вот поэтому туда нельзя без респираторов. В первую рабочую неделю я вбежала в оранжерею за ее хорьком. Геката просочилась внутрь, ну и я следом. Она залезла на грядку, ну и я за ней. Оказалось, там росло что-то ядовитое. С семенами в виде пудры, которые начали лопаться от моих прикосновений.

– Пудрой? Типа с пыльцой?

– Типа с пыльцой. Они пыхнули мне в лицо, когда я прикоснулась. Потом туман. И я упала, – дотронулась она до затылка, – два шва наложили. Думала, Алла Сергеевна меня уволит, но пронесло, – выдохнула ассистентка. – Может, и ты чего вдохнула вчера? Если тени мерещатся?

Яна прижала ладонь к цифровой панели, и громадные арочные двери с вырезанными пауками, бабочками и птицами распахнулись не без помощи электропривода.

Шагая следом за помощницей, я оказалась в холле хозяйского дома. Ноги заскользили по начищенному бежевому мрамору, усыпанному белыми веснушками искорок, что срывались с хрусталиков люстры высотой с три моих роста. Дом внутри оказался светлее, чем снаружи. Иголки роз – или окна, – украшенные витражами, осыпали нас с Яной пестрым дождем.

– Какой-то сюр, – не могла я перестать таращиться по сторонам. – Это все Алла придумала? Она гений.

Яна дернула уголком губ.

– Да, таланливая девушка. И, к сожалению, очень несчастная.

– Она богатая, умная, помолвленная – ты что! Какое еще несчастье? Ну… особенная чуть-чуть, ну и пусть.

– Тебя это не пугает? Ее особенность? – спросила Яна, присаживаясь на резной диван, выстроганный из цельного куска дерева, даже корни остались.

Я была почти уверена, что это дерево пусть и было диваном, но оставалось живым.

– Сама немного того. То пазлы из людей составляю, то забываю десять лет жизни.

– Алла одинока, – вздохнула Яна. – Этот дом, оранжерея, ее комната, – обвела она взглядом стены, – то, какой она видит реальность. Какой хотела бы, чтобы реальность была. Она хочет сказать что-то важное и не знает, как еще это сделать.

– Может, она говорит с нами уравнением? – предположила я, и Яна быстро кивнула. – Но как его прочитать?

– Отдохнула? – поднялась Яна с живой лавочки из корней. – Пойдем. Тебе еще многому предстоит поразиться.

И о чем она говорила сейчас? О поместье, Алле или ее уравнении?

Мы прошли несколько арок и залов, пока на оказались на прозрачном полу, а под нами, внизу под стеклом расцвело поле растений – цветов на высоких стеблях с шапками-метелками, похожими на растопыренные лапки насекомого, упавшего на спину.

– Ликорис, – прочитала Яна название растения с планшетки. – У меня про все комнаты есть записи, чтобы не запутаться. Еще цветок называют паучьей лилией.

– Паучьей? Воронцовы обожают пауков, да? Они вырезаны на дверях, и паутину со статуй в саду никто не сбивает. Еще какое-то послание из мира Аллы в мир людей?

Губы Яны дернулись в улыбке. Полистав планшетку, она зачитала:

– А, ну да, помню. Этот цветок паучья лилия – он из азиатской легенды о двух влюбленных. Духи мира природы Манжу и Сага ухаживали за цветком, пока однажды не забыли о нем, решив провести время друг с другом. И тогда главный бог наказал их – запер в части цветка. Теперь Манжу и Сага всегда будут рядом, но не смогут увидеться. Когда расцветают соцветия – листья высыхают, а пока листья зеленые – нет соцветий.

– А герань, Яна, – вспоминала я про маму и ее тяпки, – ты не знаешь, про что ее легенда? Геранью пахло в картинной галерее Владиславы Сергеевны.

Яна быстро набрала запрос в поисковике планшета.

– В статье пишут, что самая редкая – белая герань. И рисунки на лепестках белыми прожилками. Символ любви, – пожала Яна плечами, – ничего особенного.

– Кроме этого горького аромата, – не согласилась я. – Не любовь от нее, а сплошное горе с моей мамой.

Яна ускорила шаг, чтобы мы не опоздали к завтраку, а мне так хотелось заглянуть в остальные залы этого цветочного замка. Погружаясь в голову Аллы, в ее миры, я все больше восхищалась ее гением. Тихая, скромная, набожная девушка в одежде из крапивьей нити создавала свой собственный Эдем, хоть из камня поместья, хоть из цветов оранжереи.

Она и Максиму помогла с его аллергией, и мне принесла какую-то мазь, от которой травмированная в день беспамятства ладошка перестала поднывать в первую же ночь.

– Здесь зеленая гостиная, – притормозила Яна возле ажурной арки с узором из стекла в форме выпуклых зеленых бутонов. – Владислава Сергеевна уже приступила к завтраку. Я буду рядом. Ты только, – заговорила Яна тише, – будь аккуратна, если разговор зайдет про Аллу.

– Ага, я заметила, что у них с мамой свои «миры», – изобразила я кавычки.

Первое, что увидела в столовке в стиле поместья Воронцовых, – водопад. Настоящий водопад на кухне! Не фонтан, не освежитель воздуха, а махину со срывающейся по камням водой и парящими клубами мороси. Про обилие растений лучше бы и вовсе умолчать.

Я словно оказалась в скопированной фотошопом реальности – на потерянном кусочке райского островка. В центре зала на подиуме-возвышении среди всех этих кущ я рассмотрела волнообразный столик.

Его поверхность была не плоской, а словно бы застывшей волнами голубого прибоя, спускающегося вниз по столешнице окаменевшей скатертью из точно таких же пухлых мягких волн, какие я видела на открытках с видами океана.

Инстинктивно вжав голову, я пригнулась, когда над головой вспорхнула пара теней с длинным золотым оперением хвостов.

– Райские птицы, – вспомнила я, как Яна говорила о них чуть раньше.

Зал украшали гигантские медные клетки с налетом патины. Все створки были распахнуты. Птицы свободно перемещались по залу.

Ступая по дорожке, я ощущала, как слева и справа к моим оголенным лодыжкам прикасались пудровыми лепестками бутоны персиковых роз, источающих аромат меда.

Я никогда не видела, как моя мама высаживала герань в сугробы. Она уходила каждый раз из дома с тяпкой и горшком, а возвращалась без горшка, но с тяпкой. Если бы где-то существовало общество защиты растений, такие, как Алла, уже привлекли бы мою маму за жестокое обращение с цветами.

Владислава Сергеевна восседала богиней за своим столом в форме окоченевшей волны. Если я выходила на завтрак с растрепанным пучком, спадающим со лба, в разномастных носках, шортах с дыркой и затасканной футболке, то Воронцова по пути к своему «бутерброду» определенно прошла через студию стилиста, парикмахера и визажиста.

Ее светлые локоны были уложены в стиле сороковых. Два тяжелых гребня с перьями рвались к небу возле ушей, серьги в которых касались тонких ключиц хозяйки дома изумрудными гроздьями.

Владислава Сергеевна была одета в тонкий воздушный белый пеньюар со шлейфом, аккуратно сложенным возле ее ног, окутанных ремешками бархатных туфелек.

– Кирочка, доброе утро, – ласково кивнула мне Воронцова, – прошу, присаживайся, родная. Яночка, и вы здесь… Благословенное утро! – поднялась Владислава Сергеевна из-за стола, делая пару шагов с вытянутыми в сторону ассистентки и меня руками.

Обняв меня первой, чуть покачав по сторонам, она чуть было не ринулась к Яне, но, часто заморгав, вернулась за свою волну.

– Какие будут распоряжения, Владислава Сергеевна? – спросила Яна. – Подать Кире Игоревне завтрак?

– Кире Игоревне? – захлопала глазами Воронцова.

– Она тут, – поглядывала Яна то на меня, то на свою шефиню. – Кира, – перестала добиваться ответа помощница, – какой вы предпочитаете омлет? Из белков, с трюфелями, классический?

– Обычный, из яиц. Спасибо.

– Кирочка… – засуетилась хозяйка, – завтрак сейчас подадут. Как ты, милая? Ты подружилась с моими детьми? Все хорошо? У тебя точно все хорошо? Ничего не требуется?

Когда Воронцова прислонилась к спинке стула, с него взлетела птица с зеленой грудкой, желтой головой и глазами. Из ее тельца торчал веер прозрачных солнечных перышек.

– Золотая райская, – ответила Воронцова на мой немой вопрос. – Оперение бывает голубым, но мне по нраву изделия из золота. Шу-шу!! Пошла! – прогнала Воронцова свое райское «изделие» подальше от стола.

Я решила блеснуть познаниями в орнитологии, почерпнутыми из доклада за пятый класс, в котором писала забавные факты о своей фамилии:

– У журавлей перья серые, но в Египте они символизировали солнце, а местные верят, что чистые души умерших становятся этими птицами после смерти. Души приходят во снах журавлями к тем, кого любят.

– Ты бы хотела стать журавлем после смерти, Кирочка? Или же ангелом? Не отвечай, – надкусила Владислава Сергеевна ломтик тоста, тут же прикасаясь к напомаженным губам вышитой салфеткой, – это риторический вопрос. Ты чиста и невинна, как ангел. И улыбка у тебя… как у нее…

– Как у кого?

– Как у… Мариночки.

– Вы долго дружили? С моей мамой? – обрадовалась я, что узнаю что-то новое.

Любые крупинки, детальки, любой кусочек мозаики пригодится мне для полной картины.

Воронцова улыбнулась, опираясь подбородком на кулак и мечтательно открывая рот.

– Учились в одном классе, – подтвердила Воронцова.

– Какой она была? Она не рассказывает мне о прошлом.

Воронцова отставила белую фарфоровую чашку. Она водила мизинцем по ободку, не поднимая на меня взгляд.

Я не отходила далеко от темы:

– Она только про кроликов талдычит. Радиоактивных.

– А ведь и правда, – мечтательно уставилась Воронцова мимо меня, – были кролики. Их застрелила твоя бабушка. Из ружья, представляешь?! Охотница…

– Из-за них я родилась с шестью пальцами на левой ноге. Хотите покажу? – согнула я ногу в колене.

– Охотно верю! – остановила она жестом мой порыв задрать ногу выше на стол.

– Вот, – вытащила я из кармана шорт фотографию, – после этого дня я ничего не помню.

Воронцова подняла фотографию, приблизила ее к носу и вдохнула.

– Геранью… пахнет.

– У нас дома много герани… на всех подоконниках растет.

– В тот день тоже, – уставилась она на фотографию. – Пахло геранью…

Воронцова часто заморгала:

– Кирочка… ты подружилась с Максимкой и Аллочкой? Вы не ссоритесь?

– Нет, стойте, вы говорили про герань! Кто пах геранью, кто?!

– Наверное, это был чей-то парфюм. Моя мама обожала цветы, – отложила Воронцова фотографию, перестав водить ею под носом. – У нее был сад, а зимой на подоконниках расцветало алое: бегонии, толстянки, антурии и герань. Герань напоминает мне о детстве… я распыляю ее аромат у себя в галерее. Ты была там?

Конечно была. И помнила стойкий горьковатый аромат терпкой травы. Кому такое может нравиться?

– Ладно, проехали про герань. В этот день на площадке, – подвинула я снимок обратно к Воронцовой, – что мы все делали там?

– Был пикник, моя дорогая. Всюду бегали дети. Мы пили чай из термосов за деревянными столиками, а кто-то сидел на пледах на газонах. У кого-то из деток был день рождения. Я помню аниматоров, шарики, конфетти. Вы с Аллочкой играли в классики, а Максимка изображал Человека-паука – такой смешной! – не решалась она снова прикоснуться к снимку, но глаз с него не сводила. – Много деток, очень много, Кирочка. Кто-то из детей угостил вас тортом. Я боялась, как бы Максимка не сорвался с турника. Он ничего не видел в маске Человека-паука и соревновался с другими мальчишками, кто быстрее переберется по свисающим перекладинам лестниц. Один мальчик повзрослее вращался вокруг перекладины солнцем. Круг, еще круг, и опять. Максимка смотрел на него с воодушевлением, а он все крутился и крутился. – Воронцова перевернула снимок несколько раз, имитируя обороты кручения солнца на турнике, пока ее взгляд не замер на оборотной стороне фотографии, куда я перерисовала круг с крестиком внутри.

Ресницы Воронцовой начали мелко дрожать, пока она впивалась взглядом в символ. Пальцы водили по широкому вороту накидки из страусиных перьев, и каждый удар артерии оживлял кончики оперения, бившиеся вокруг ее шеи ожившими опарышами.

– Нет, – прошептала Воронцова, – я не могу… я не буду… Не могу, я не буду, я не хочу… Нет… пожалуйста… не делай этого!

Я обернулась по сторонам в поисках помощи.

– Владислава Сергеевна… вы чего?

Метнув на меня взгляд, полный ужаса и слез, Владислава Сергеевна выскочила из-за стола, путаясь в пеньюаре бархатными каблуками, она спотыкалась, опрокидывая спинки стульев, цепляясь тканями одежд за торчащие листья и шипы на розах, оставляя за собой перьевой опарышевый след.

Я схватила ее за руку, не давая рухнуть на колени второй раз. И это была моя ошибка.

Вороная орлица тут же обвила меня когтистыми лапами, как делала с Аллой. Она рыдала и стонала, выла в голос, распугивая стайки кенаров, и не отпускала меня.

– Яна!.. – закричала я. – Помоги!

Пока я пыталась выкрутиться из удушающих объятий, в двери столовой вбежала Яна с парой помощниц, которые несли подносы с горячими омлетами.

– Сейчас, Кира! – подоспела к нам Яна. – Расслабься, не отталкивай ее, – аккуратно опустила прохладные пальцы Яна поверх цепких пальцев Воронцовой у меня на спине.

У меня еле хватало сил, чтобы продолжать держаться на ногах под весом окутавшей меня Воронцовой. Перья с ее гребня забились в нос, не давая сделать вдох.

– Не могу… – выла Воронцова, – Кирочка, я не могу… это так больно, родная… так больно… ей так больно… но я ничего не могу… Умоляю! Господи, помилуй наши души, Алла, доченька моя… помилуй нас, Боже!

Яна щелкнула пальцами возле уха хозяйки:

– Посмотрите на меня. Владислава Сергеевна, вы меня слышите? Отпустите девушку. Все хорошо, – успокаивала она шефиню. – Вы дома. Ваши дети дома. Это не Алла. Отпустите, Владислава Сергеевна, ну же, давайте, – потянула меня Яна за плечи, – разожмите руки. Раз, два…

– Три… – выпустила меня Воронцова, рухнув коленями на плитку, испачкав белоснежный шлейф в совсем не райском помете своих райских птиц.

– Кира, все хорошо? – усадила Яна меня на стул, придерживая за плечи. – Не надо было мне выходить из зала.

Помощницы с кухни оставили омлеты, помогая хозяйке снять испачканный пеньюар, меняя его на свежий.

– Ваши капли, Владислава Сергеевна, – протянула помощница фужер, закончив отсчитывать корвалол возле буфетного гарнитура.

– Яночка… благодарю.

Выпив капли, Воронцова откинула голову назад и затихла. Шейные позвонки ее были невероятно гибкими. С некоторых ракурсов можно было подумать, что голова у этой сидящей за столом женщины отсутствует.

Я вздрогнула, когда через пару секунд голова вернулась на место. Щеки Воронцовой разрумянились, зрачки сузились. Из кокона растрепанных волос на меня смотрел кто-то… так похожий в тот момент на мою мать. Воронцова потерла виски, потрясла плечами, и, хоть тушь под ресницами была смазана, она смотрела на меня снова адекватным бодрым взглядом.

Надо же. Никогда не думала, что корвалол на такое способен.

– Идем, Кира, – решительно поднялась Воронцова со стула, затягивая пояс пеньюара.

Я взглянула на Яну, спрашивая взглядом: «идти?» Та быстро кивнула в ответ и чуть улыбнулась.

Следом за Воронцовой мы с Яной вошли в кабину открытого витого лифта с позолоченной дверью – имитацией птичьей клетки. Дверца доставала до пояса, а сама кабина поднималась на цепи в колодце из прозрачных стен.

Я зажмурилась. Незаметно для шефини Яна ободряюще сжала мои ледяные пальцы.

По мягкому ворсу ковра, в котором ноги тонули по щиколотку, мы подошли к высоким белым арочным воротам – такими высокими и огромными они мне показались. Из комнаты навстречу спешным марширующим шагом вышли пять работниц в черных фартуках и белых чепцах – они закончили прибираться после ночного сна своей жар-птицы.

– Оставьте нас. Все, – зыркнула Воронцова на Яну.

– Пусть она останется, – встала я возле двери, не желая проходить дальше одна.

– Кира, я подожду у лифта. Иди, – склонила Яна голову к плечу, – все хорошо.

Яна почтительно улыбнулась Воронцовой и мне – чуть более ободряюще, вскидывая бровь, словно подталкивая меня идти дальше.

Воронцова воссела у трюмо. Шесть отражений уставились на меня, как только я заметила, что она выжидательно призывает меня подойти своим манким взглядом.

– Это фотография моей доченьки. Сразу после рождения.

Я смотрела на младенца… но это был не снимок из счастливой рекламы памперсов. Ребенок был крошечным, красным, с трубкой в носу и лежал словно в гробу со стеклянной крышкой.

– Я родила ее на сроке, когда малыши не выживают, и дала ей имя в честь моей матери. Мне говорили, если ребенок выживет, то останется больным. Умственно отсталым и прикованным к инвалидной коляске. Я молилась. Не ела, не пила, не спала. Только молилась, чтобы дочка выжила. Любой. Каждый ее вздох в кувезе был моим ударом сердца. Пока дышит она, жива и я. – Воронцова вытянула руку к рамке, словно видела в ней родовую палату и стекло кувеза с трепыхающейся грудной клеткой своей дочери. – В храме священник сказал, чтобы я сменила имя и покрестила ребенка, а ночью мне приснился сон. Белая птица опустилась в руки и прошептала: – Альсиния. Утром я проверила, что это за слово. Оказалось, есть такой остров Аль Синийа в Арабских Эмиратах, а на нем птичий заповедник. Я дала дочери имя, о котором она попросила, и покрестила Аллой. Поэтому я люблю птиц, Кирочка. Поэтому их так много в нашем доме. Господь вознаградил мою девочку за испытания. Аллочка особенно чувствует жизнь. Людей, зверей, птиц и растения. Ее хорек, ты знаешь, как он у нее появился?

– Нет.

– Аллочка заставила водителя остановить машину. Посреди ночи, посреди трассы. Она вышла из салона и побежала. Подобрала коробку. Я была с ней в тот момент. Решила, что внутри бомба. Закричала. Но Алла распахнула крышку, и ей на руки упал белый комочек шерсти. Хорек. Вот как, Кирочка, как она узнала, что он там? Как нашла его?

– Как?

– Таков ее дар. Она видит и чувствует сильнее.

– Я не понимаю. Как это? Сильнее?

– Он тоже не понял, – вздохнула Воронцова.

Мне оставалось поддерживать нашу беседу сплошными вопросами.

– Кто?

– Следователь, Кирочка. Следователь с седыми усами. Воеводин Семен Михайлович.

– С Аллой следователь общался? Из-за хорька? – все еще не могла я додуматься, к чему клонит Воронцова, зачем привела меня в эту спальню.

– Алла не говорила до пяти. Логопеды, нейропсихологи, остеопаты – куда я только не возила ее! Девочка не хотела произносить ни слова. Пока, – посмотрела на меня Владислава Сергеевна, – не принялась рисовать. Палочки, точки, закорючки. Один лингвист сказал, что это древнее вымершее наречие из Китая, на котором говорили женщины-прядильщицы. Название языка я не помню, но в наши дни его более не существует.

– Поэтому Алла прядет нить из крапивы и шьет себе юбки? – вспомнила я ткань ее нарядов, украшенную примерно такими символами.

– Она рисовала на альбомных листах кучу коротких палочек: какие-то черные, какие-то серые, короткие и длинные. Начала говорить на шести языках, смешивая слова. Мы не понимали ее речь. Тогда она начала оставлять символы. Сердечки, солнышки, снежинки, смайлики. Как-то раз появился и он.

Владислава Сергеевна сунула руку в косметичку, достала тубу с помадой и нарисовала прямо по зеркалу круг, а внутри плюс, соединяющийся концами с окружностью.

– Появился он. Этот символ.

– Такой же, как на классиках. А что он значит? – требовала я перевода.

Воронцова какое-то время не могла оторвать взгляд от испорченного кончика своей новой помады, пока я не повторила вопрос.

Она вздрогнула и тихо произнесла:

– Вот поэтому к нам и приходил Воеводин. Потому что этот символ означает… смерть.

– Как следователь понял про смерть?

– Он уже видел такие черточки и палочки. Сказал, что это ДНК. Проверив, понял, что некоторые люди с рисунков палочками мертвы.

– Она… – не могла я поверить, – Алла знала, кто умрет? И нарисовала их ДНК?

– После Воеводина, бесконечных допросов и новых врачей Алла закрылась. В тот день, после которого она перестала рисовать картинки с ДНК, я наблюдала за ее игрой – она накрылась простыней, вывалила сверху всю землю из домашних растений и посадила сверху трех кукол, на лбах которых нарисовала символ смерти – красный круг с плюсом внутри. А рядом лежали три рисунка. Воеводин назвал их картами. Он проверил ДНК, но не нашел людей. Он не знал, кто умрет. Промолчала и Алла, не рассказав нам, кто эти куклы.

Я открыла на телефоне фотографию с уравнением, появившимся на двери вчера ночью.

– Она снова сделала это, – демонстрировала я уравнение. – Это что? Чья-то карта смерти?

Воронцова вздрогнула, не решаясь прикоснуться к экрану.

– Разреши, я отправлю фотографию Воеводину? Мы не общались больше десяти лет, но вдруг у него будут идеи, что с этим делать? Старые рисунки Аллы он забрал много лет назад и больше не звонил мне с тех пор.

Воронцова поднялась с упругого кресла, обтянутого серебристым атласом, и подошла к комоду, запертому на ключ. Цепочку она достала с шеи и повернула ключом несколько раз. Когда она развернулась, я увидела круглую шляпную коробку в ее руках, обтянутую шелком.

Она опустила коробку и сдвинула крышку, доставая небольшую стопку фотографий со дна, и тут капли корвалола могли понадобиться мне.

– Зигзагом… Но почему? Владислава Сергеевна, почему? Кого вы отрезали с них?

– Призраков, Кирочка… кого же еще. Вот, – протянула она фотографии, – возьми эти снимки. Они сделаны на том пикнике. Это все, что у меня осталось.

Вместо ответов прибавилось стопятьсот вопросов. Прибавились Максим с ножом и Костя с кием, гениальная неуравновешенная Алла и мудрая спокойная Яна, без которой сегодняшний день я бы не вывезла.

Вот бы вывезти свое тело подышать, где нет водопадов и райских птиц внутри дома, где нет кактусов, чьи предки видели динозавров, нет зашифрованной в уравнении смерти, нет следователей, нет кукол с разрисованными лбами.