Текст книги "Бунин, Дзержинский и Я"

В кабинете директора Санин увидел невысокого полного человека в костюме с жилетом, залысинами и зализанными вверх редкими волосами. Он с неожиданной для своего возраста энергией и широкой улыбкой подхватился из-за стола и вышел навстречу Санину:

– Рад видеть вас в Нью-Йорке, господин Санин. Садитесь, пожалуйста. Разрешите вас называть Александр? Итальянцу так проще, да и мы ведь, кажется, ровесники? Как вы добрались через океан? Здорово качало?

– Океан обнаружил свой нрав лишь в первые дни. Представьте, Джулио, на корабле я встретил свою давнюю приятельницу по Московскому художественному театру, с которой не виделся более тридцати лет, – американскую актрису Аллу Назимову…

– Аллу Назимову? У нас она слывет кинозвездой и, кстати, одно время была высоко оплачиваемой… Надеюсь, вы хорошо устроились и отдохнули? Как чувствует себя ваша супруга после трансатлантического путешествия?

Тут Александр Акимович осознал, что интерес Гатти-Казацца к нему – простая формальность, что времени мало и ему не терпится быстрее приступить к делу. И уже не удастся вести разговор так, как он собирался вначале.

– Спасибо, все замечательно. Огромное спасибо за встречу, за гостиницу. Признаться, не ожидал.

– Через месяц, когда уже немного освоитесь в Нью-Йорке, вам понадобится небольшая квартира в Манхэттене. Уверен, наше сотрудничество принесет новую славу Метрополитенопера.

Санин чуть не расплакался от неожиданного комплимента и от нахлынувших чувств. Встав, он произнес с неожиданной патетикой:

– Джулио, вы многое сделали для русской музыки, открыв миру Шаляпина. Надеюсь, что не пожалеете и о том, что пригласили русского режиссера.

– В Метрополитен-опера свои традиции, но, думается, театру нужны и новации. А вы, Александр, как раз режиссер, способный внести новый дух, сохранив лучшее из традиционных ценностей. Вашим партнером будет Тулио Серафино и другие дирижеры, сделавшие себе имя в Америке… Что предпочитаете: чай, кофе? К сожалению, ничего более крепкого предложить не могу. Вы, наверное, уже осведомлены о взаимоотношениях Америки со спиртным. А вот оперы, над которыми вам придется работать в эти два сезона. – Гатти-Казацца подал Санину лист бумаги: «Симон Бокканегра» Верди, «Лоэнгрин» Вагнера, «Лакме» Делиба, «Сомнамбула» Беллини, «Ночь Цораймы» Монтемецци, «Электра» Штрауса, «Император Джонс» Грюнберга. Все имена, все оперы были в той или иной степени знакомы Санину, кроме «Императора Джонса». Гатти-Казацца, словно читая и обдумывая репертуар вместе с ним, заметил:

– «Император Джонс» – опера американского композитора Луи Грюнберга. Вы возьметесь за нее впервые, но рядом с вами всегда будет сам Луи. Уверен, вам понравится и музыка, и он. Однако мне кажется, что вашим коньком в этом сезоне будет Вагнер.

Конечно же, Санин не мог не спросить, почему в репертуаре нет ни одной русской оперы.

– Я знаю, что в русских постановках у вас соперников нет… Но «Садко» и «Сорочинская ярмарка» были в репертуаре совсем недавно. К сожалению, кассовые сборы оставляли желать лучшего.

Санин не мог не вспомнить о триумфе своего «Садко» в Париже, но, естественно, промолчал, пожалев, что его не пригласили в «Метрополитен» два года назад.

Потом было знакомство с театром. Увидев громадный зал, огромную сцену, Санин священного трепета почему-то не испытал. Он сразу же подумал о том, что с «Лоэнгрином» здесь есть где развернуться, а вот над тем, как решить в этих условиях мелодраматическую «Сомнамбулу», как добиться гармонии пространства и действия, чтобы не потерять лиричности произведения великого Беллини, конечно же, придется поломать голову.

– Хочу вас сразу предупредить, Александр, – услышал он голос Гатти-Казацца. – У нас здесь не Европа и не благотворительное заведение. Все стоит денег, за которые платят акционеры театра. А потому количество репетиций надо ограничить, причем режиссерские и музыкальные репетиции желательно совмещать. Но вы – профессионал, а потому такой порядок вас не особенно должен беспокоить.

Позже, рассказывая о первом посещении театра, Санин сказал Лидии Стахиевне:

– Как я понял, главный критерий здесь не мнение критики и реакция зала, а уровень дохода, который приносит спектакль и срок его пребывания в репертуаре. Словом, деньги. В связи с этим довольно жестко регламентируются расходы на постановку. А режиссер здесь – что-то вроде подручного дирижера. Во всяком случае, фамилий режиссеров история театра не сохранила.

Та с присущим ей оптимизмом, когда дело касалось мужа, предположила:

– Что ж, ты будешь первым, с кого начнется новая история Метрополитен-опера.

Лидия Стахиевна проснулась довольно поздно и даже не слышала, как муж собирался в театр, не видела, что надел, так как ушел он необычно рано. Заглянув в шкаф, поняла, что наступили будни: как и в Париже, отправился в изрядно помятых «репетиционных» брюках и толстой вязаной кофте. Все эти дни они много говорили о новом театре. По его мнению, найти общий язык с главным дирижером итальянской труппы Тулио Серафино, да и со всей труппой вполне удастся.

– Понимаешь, Лидуша, несмотря на то, что «Метрополитен», по мнению американцев, лучший из лучших, авторитет Ла Скала среди итальянцев непререкаем. Тулио и его земляки наслышаны о нашем сотрудничестве с Артуро Тосканини и об огромном успехе «Хованщины» и других русских опер, поставленных в Италии. Им нравится, что я вполне сносно объясняюсь на их родном языке, нравится даже, когда я в сердцах ругаю их, не подбирая выражений. Мол, он как итальянец – ни за словом, ни за чувством в карман не лезет.

Санин был просто влюблен в Беньямино Джильи, одного из старожилов «Метрополитен», работавшего здесь с 1920 года. Тут он был согласен с американцами, в силу своего менталитета стремящимися все и вся присвоить – Джильи, артист «их» театра, несомненно, лучший тенор в мире, по красоте и силе голоса не уступающий великому Карузо.

Как-то Санин рассмешил Лидию Стахиевну, с удовольствием рассказав ей о своей пикировке с Беньямино Джильи. Режиссеру показалось, что Джильи не доигрывает в сцене, в которой его герой страдает, узнав об измене девушки, с которой был помолвлен. Санин решил показать певцу, как сыграть эту сцену. Добродушный и спокойный Беньямино с искренним восторгом наблюдал за тем, как Санин сидел в трагической задумчивости, как в отчаянии обхватывал голову руками. Еще миг, и из его глаз польются слезы.

– Ну, видишь, как просто. Постарайся, Беньямино, и тебя назовут самым великим оперным актером…

Джильи был потрясен до глубины души. Он с искренним восхищением смотрел на Санина, а потом патетически произнес:

– Гениально, Алессандро! – И, сделав небольшую паузу, добавил: – Но знаешь, что я предлагаю?

– Что же? – спросил заинтригованный режиссер.

– А ты, Алессандро, еще спой, и я с легким сердцем уступлю тебе роль!

Санина восхищали в знаменитом певце неожиданные скромность и трудолюбие. Розыгрыш, который оба еще долго вспоминали со смехом, сдружил их. Александр Акимович потом признал: недостатки актерского мастерства Джильи в «Сомнамбуле» с успехом компенсировал недюжинным певческим талантом.

Как-то Санин позвонил и попросил жену включить радио в 5 часов пополудни: передавали одну из первых оперных радиотрансляций – «Тоску». Пел Беньямино Джильи, и его голос по радио действительно трудно было отличить от грамзаписи Карузо. Как потом сказал Санин, именно Джильи стоял у истоков оперных радиотрансляций, способствовавших популяризации этого аристократического жанра.

Однажды в середине дня, когда Санина не было дома, позвонили снизу, из администрации гостиницы:

– Меня зовут Катя, я переводчица. Лидия Стахиевна, вы говорите по-английски?

– К сожалению, нет, – сказала донельзя удивленная Санина. – А что вам угодно?

– С вами хочет встретиться один джентльмен…

– Простите, а с какой целью?

По тишине в трубке Лидия Стахиевна поняла, что Катя, прикрыв микрофон ладонью, что-то обсуждает с негаданным посетителем.

– Лидия Стахиевна, это содиректор издательства… он просит принять его и обещает все объяснить при встрече. Мы можем поговорить в конференц-зале, здесь сейчас свободно, или подняться к вам. Как вам удобнее?

Саниной вообще не хотелось ни с кем встречаться. Но что-то помешало ей решительно отказаться от встречи – то ли нежелание прослыть невежливой, то ли любопытство. Кто и ради чего разыскал ее в этой самодостаточной Америке, столь далекой, как ей казалось, не только от всего русского, но и европейского? Немного подумав, она попросила гостей подняться в номер через пятнадцать минут – дома, как говорится, и стены помогают. Здесь только что побывала горничная, и царил полный порядок. Впрочем, широкий диван с пестрой обивкой и пианино в углу довольно просторной гостиной иногда позволяли забыть о казенном уюте.

Лидия Стахиевна подошла к трюмо. Как ни странно, уже через сутки морского путешествия она заметила, что спать стала лучше. В Нью-Йорке чудо продолжилось – видимо, сказывалась близость океана. Вот и сегодня она прекрасно выспалась, потом в одиночестве прогулялась по парку и сразу почувствовала себя бодро. Но пудра все же не помешает, подумала она и легко припудрила еле заметную синеву под глазами, поправила волосы, подернутые предательской сединой. Потом переоделась в строгое серое платье, в котором часто появлялась на репетициях у Санина. «Ну что ж, милости просим, господа американцы». Едва она успела об этом подумать, как раздался осторожный стук в дверь.

– Проходите, пожалуйста, – сказала она, уступая дорогу.

– Дорогая мадам Санина, спасибо, что не отказали мне в визите, – прямо с порога затараторил по-французски, широко улыбаясь, долговязый человек в прекрасно сшитом сером костюме и в галстуке-бабочке. – Я вдруг вспомнил, что вы из Парижа, и мы наверняка найдем общий язык! И нашу очаровательную Катю можем даже не затруднять… Я угадал?

Лидия Стахиевна так и не поняла, на что надеется этот господин – на ее французский или на взаимопонимание по той проблеме, с которой пришел.

– Конечно же, вы угадали мистер…

– О, мадам, простите великодушно, я не представился – Брюс Гудмен, управляющий издательства «Саймон энд Шустер» – одного из крупнейших в Нью-Йорке, да и во всей Америке.

– Лидия Санина….

– Вы – Лика Мизинова, сердечный друг и муза Чехова. О, я много о вас знаю: без вас он бы не стал великим русским писателем. Нельзя не писать о любви и стать великим. Он вас любил, и благодаря вам слово «любовь» появилось на его страницах. Уверен, госпожа Санина, вы не пожалеете о нашем знакомстве. У меня есть к вам очень интересное деловое предложение. Но поначалу позвольте сделать вам комплимент. Мадам, увидев вас, я понял, что вы действительно чеховская женщина – вы красивы, умны, но глаза ваши полны скрытой печали. Их не озарило даже любопытство, которое я тщетно пытаюсь в вас разжечь.

Катя тем временем подошла к пианино, раскрыла ноты и стала листать, заинтересовавшись, видимо, музыкальными пристрастиями хозяйки номера. Гостья оказалась симпатичной русоволосой русской женщиной лет тридцати, с короткой стрижкой. Она была явно смущена тем, что осталась не у дел, и Лидия Стахиевна решила выручить ее.

– Мистер Гудмен, вы не откажетесь от чашечки кофе? – И тут же обратилась к Кате по-русски: – А вы, Катенька, не поможете мне его приготовить?

Гости с готовностью закивали головой в знак того, что идея принимается.

– Мы оставим вас на несколько минут. Я покажу Кате кухню, где у нас что лежит, и сразу же вернусь.

На кухне она показала, где сахар и кофе.

– Он ведь хочет заказать мне воспоминания?

– Да, вы угадали. Если вы согласитесь, мы будем работать вместе. Будут еще и стенографистка, и профессиональный редактор. Уверена, получится сенсационная книга. Ой, я даже не могу себе представить, что говорю с Ликой Мизиновой. Соглашайтесь, пожалуйста, Лидия Стахиевна!

– Хорошо. Вы здесь колдуйте, а я продолжу беседу с вашим шефом.

Мистер Гудмен уже успел разложить на столе какие-то бумаги, его поза была сама решительность и натиск. И никакого сомнения в успехе.

– Мистер Гудмен, я хочу, чтобы вы вспомнили, кто поселился в этом номере, – Александр Акимович Санин с женой Лидией Стахиевной Саниной, не так ли?

– Конечно же, мадам, я знаю.

– Тогда вы должны знать и другое: Лики Мизиновой давно нет!

– Я должен понять это как заведомый отказ от сотрудничества?

– Безусловно!

– Но, мадам, почему? Вы ведь даже не знаете наших условий! Почему, мадам? – Мистер Гудмен был явно расстроен и растерян.

– Повторяю, я замужем, мистер Гудмен!

– Простите, мадам, неужели господин Санин до сих пор не знает о ваших отношениях с Чеховым?

– Мне сказали, что меня хочет видеть джентльмен. Меня обманули?

– Тысячу извинений, мадам. Но я бы не хотел, чтобы наша беседа протекала в этом русле. Понимаю, вы щадите чувства господина Санина. Но в издательстве я отвечаю и за перспективные проекты. Я готов вам предложить нечто такое, на что вы попросту не сможете не согласиться. Вы работаете с нами…

Перебить его было невозможно, видимо, таков стиль ведения деловой беседы этого джентльмена, и он его никогда, похоже, не подводил. Лидии Стахиевне ничего не оставалось, как только слушать.

– Диктуете, вернее, максимально откровенно отвечаете на вопросы одного из наших разработчиков, потом читаете стенограмму, подписываете, и она уходит в самый надежный банковский сейф. В контракте вы оговариваете сроки, когда ваши воспоминания можно публиковать. Все мы смертны, мадам, вы можете оговорить любой срок. Предположим… тридцать, пятьдесят лет после нашей с вами смерти. Америка, мадам, страна законопослушных, и никто оговоренных условий нарушить не сможет, а наше издательство – самое надежное в стране, мы верим в свое будущее.

Катя принесла поднос с кофе и тостами:

– Ваш кофе, мистер Гудмен…

Тут только он заметил ее и что-то коротко бросил ей по-английски. Это могло вполне означать: «Да не лезьте вы сейчас со своим кофе, черт побери!» Интересно, куда девается пресловутое американское джентльменство, когда в недобрую минуту рядом оказывается зависимый от тебя человек? Катя будто бы и не слышала его реплики и преспокойно расставила чашки по местам. Мистер Гудмен почти механически отхлебнул из своей и продолжал:

– Мы подготовили проект договора, его, конечно, нужно подкорректировать с учетом новых обстоятельств, но сумма, которую мы намерены вам предложить, остается прежней – сто тысяч долларов!

Это был аргумент, который, по его опыту и разумению, уж точно должен был сразить эту непреклонную русскую даму наповал. Мистер Гудмен взял свою чашку и на этот раз с явным удовольствием отхлебнул из нее.

– Так что, мадам, сейчас мы, надеюсь, поладим?

Теперь самым решительным могло быть одно слово:

– Нет!

– Нет?! Вы так богаты, мадам? Подумайте, от чего отказываетесь: вы получаете 100 тысяч долларов за то, что неделю, не больше, предадитесь воспоминаниям о своей юности!

– Извините, мистер Гудмен, эту ситуацию я раз и навсегда обдумала более двадцати лет назад. Деньги, правда, тогда не фигурировали. Нет и еще раз нет!

Мистер Гудмен наконец поверил. И тут же преобразился – перед нею был другой человек: рыцарь, покоренный красотой и умом прекрасной дамы.

– Нет, так нет, мадам Санина! Американцы умеют признавать свое поражение. Вы замечательная женщина, и скажу прямо: завидую мужчинам, которых вы любили. Завидую мистеру Санину. Тем не менее я не буду скрывать своего сожаления о том, что мы не договорились. Поверьте, через пятьдесят лет о вашем романе с Чеховым, да и обо всех ваших увлечениях будут писать все кому не лень. И перемывать вам косточки, как говорят русские, придумывая Бог знает что! И только потому, что вы постеснялись или по другой причине не захотели рассказать правду. Красивую правду, мадам, как бы она вас ни смущала и ни печалила! Извините, пожалуйста, за вторжение, за неуместную настойчивость. И спасибо за прекрасный урок, мадам! Мы покидаем вас с мадам Давыдовой, но я не был бы американцем, если бы у меня не осталась доля надежды. Вот моя визитная карточка. Передумаете – позвоните!

Уже в дверях он еще раз поцеловал Саниной руку, а Катя смущенно и растерянно попросила разрешения поцеловать ее на прощаньи. И коротким трогательным поцелуем прикоснулась к ее щеке:

– Лидия Стахиевна, я так рада, что встретилась с вами и увидела, какая вы! Мне кажется, Чехов для вас и сейчас жив? Правда?

Санина не ответила. Закрыв дверь, она села на диван. Не сиделось. Подошла к роялю, открыла крышку, стала наигрывать что-то печальное, эклектичное из Моцарта, Чайковского, Кюи, вместе взятых. А может, это было что-то свое?

Все в ней всполошили эти нежданные гости. А ведь действительно может случиться именно так, как предрекает этот мистер Гудмен. Чего только не понапишут. Ну и пусть, она к этому не причастна. Да и в самом деле, она уже давно похоронила в себе Лику Мизинову, эту юную, мятущуюся и беззащитную, в сущности, девушку. Беззащитную перед своей увлеченностью, добротой и состраданием к мужчине, умеющему излить перед ней свою душу. Пусть пишут, что захотят! Она не подогреет интереса к их роману ни одной своей строчкой! Но коли напишут, что Чехов благодаря ей стал великим писателем, это полная чепуха. Стоит прочесть его ранние письма. Все в нем было уже тогда – уверенность в своем предназначении, неуемное любопытство к окружающим, сострадание к ближнему… А главное, упоение работой, способность подчинять ей все, в том числе и любовь. Нужны были лишь время и жизнь во всех ее проявлениях, чтобы раскрылся его талант. А что она? Она лишь частичка его жизни.

О том, что она будет молчать, решено было давно. И обговорено с Саниным раз и навсегда.

– Сашуня, ни о чем не думай. Лики Мизиновой больше нет и не будет. Ни в каких ипостасях, ни для кого. Для меня смена фамилии – акт, не только связанный с замужеством, но и символический: я – Санина, твоя жена, была и останусь только ею.

Он не настаивал и не перечил, предоставив решение ей. А когда она его высказала, безуспешно пытался скрыть свое удовлетворение, а потом махнул рукой и прослезился:

– Я очень любил свою маму, люблю сестру. И почему-то уверен, что женщины меня легче и лучше понимают. Я очень нуждался в друге-женщине, которая бы ценила и понимала меня, я хотел раствориться в ней, чтобы, как птица Феникс, возникнуть вновь уже другим! С новыми неиссякаемыми силами, с новой верой в себя, в будущее! Но до тебя ни в одну из женщин я не мог поверить до конца!..

Санин пришел с репетиции поздно, она уже легла. Дождалась, когда он довольно шумно принял ванну и вышел к ней в халате. Потом сел на краешек постели и с большим удивлением слушал ее рассказ о сегодняшнем госте.

– Молодцы американцы! Все-то они знают, везде норовят успеть, все купить! Положить впрок! Что ж, ты решила по-другому, и я никогда не сомневался в твоей интуиции и в том, что все твои поступки во благо! Спасибо тебе, моя родная! А деньги… Что деньги? Пока я жив и востребован – заработаю, ты ни в чем нуждаться не будешь! А я еще молод и могуч, – сказал он, шутливо распрямляя плечи и втягивая живот, – посмотри на меня! Так что никаких причин для беспокойства нет! Спи спокойно, завтра я скажу внизу, чтобы никакими звонкам и предложениями тебя больше не беспокоили!

Камышников оказался невысоким, седовласым господином с улыбчивыми карими глазами. Весь его облик излучал неподдельный интерес к собеседнику и уверенность в себе человека, изрядно пожившего в Америке. Он сразу дал понять, что знает о Санине все: и его настоящую фамилию – Шенберг, и о сотрудничестве со Станиславским, и о гастролях в Буэнос-Айресе в антрепризе князя Церетели. Как оказалось, родился и вырос Лев Маркович в Одессе, закончил в юности художественное училище, потом стал известным одесским журналистом, одно время редактировал газету «Южная мысль». В Америке с двадцатых годов, сотрудничал в разных русских газетах и журналах и даже сам издавал журнал. Он признался Санину, что в средине ноября исполнится ровно тридцать лет с того времени, как он опубликовал свою первую театральную рецензию.

– Прямо вам скажу, я не эмигрант, намерен в будущем вернуться и жить в России, мне не хотелось бы, скажем так, светиться в антисоветском издании. Только ваше доброе имя подвигло меня на интервью «Новому русскому слову», но предупреждаю: в статье не должно быть никакой политики.

– Вполне понимаю вас, Александр Акимович. У меня в газете особый статус – никакой политики от меня и не ждут. А потому мне дают интервью даже советские артисты, писатели и художники, приезжающие сюда. И ваши бывшие коллеги из МХТ в 1923 году общались со мной и не пожалели об этом. А вообще, Александр Акимович, меня по-настоящему восхищает ваша творческая и человеческая судьба! Уйти от Станиславского и достичь совершенства на абсолютно другой стезе, в «другой опере», как говорится! Но – все время на колесах, как вам такая жизнь?

На этот вопрос Санин и себе самому боялся ответить: действительно, уже за шестьдесят, давно пора где-то остановиться, получать стабильный доход, спокойно жить да радоваться. А приходится крутиться от контракта до контракта, считать каждую копейку и ждать нового договора. Действительно, сколько так еще можно жить?

– Признаюсь, господин Камышников, но не для печати. Тяжеловато физически, возраст уже не тот. Но иногда куда тяжелее морально: хочется пожить на одном месте, в своей квартире – в Париже сейчас у нас замечательный дом, с любовью обихоженный супругой и сестрой. Ох, как часто хочется вернуть прошлое, возвратиться в Москву, на Арбат. Что поделаешь? Однако есть в такой жизни моменты, не только компенсирующие эти неудобства, но делающие жизнь прекрасной. Я – русский художник, патриот, влюбленный в русские традиции, русское искусство. И представьте себе ощущение режиссера, когда где-нибудь на краю света – в той же Аргентине, в которой я и не чаял в молодые годы побывать, – тысяча людей встают со своих мест и аплодирует Римскому-Корсакову или Даргомыжскому и русским певцам в твоей постановке! В такие моменты, поверьте, забываешь обо всех тяготах и невзгодах своей цыганской жизни. Нет, служить России на международной сцене – это радость, восторг, которого не передать. Это великая нравственная миссия.

Санин сказал, как выдохнул. И увидел, что растрогал Камышникова, который записал эту его патетическую речь в своем блокноте какими-то закорючками. Стенография, какая-то своеобразная скоропись? Но следующий вопрос журналиста в буквальном смысле спустил его на землю.

– Как вы устроились в Нью-Йорке, как вам город?

– Город невероятный. С одной стороны – каменные джунгли, но уж очень хорошо обустроенные. Ритм здесь такой, что некогда остановиться, оглянуться. Вперед и вперед… И еще, смотрю я на этот град небоскребов и думаю, что, в сущности, в суждениях об Америке очень много пристрастного и неверного. Не может быть, чтобы та мелкая долларовая психология, которую приписывают американцам, могла бы создать эту феноменальную страну. Полагаю, то, что двигает Америку, лежит за пределами сухого расчета и говорит о силе полета и об инициативе незаурядной. Кроме деловой удали, кроме шири натуры, не умещающейся в схему голой наживы, нужен взлет духа над материей.

– Вы не только художник, вы еще и философ, умеющий подметить детали и сделать обобщения, – польстил Санину Камышников. – Я тоже отношусь к той категории русских, которые приемлют Америку, ее характер и взгляд в будущее!

– А какая замечательная здесь театральная массовка – белые, черные, цветные, какое потрясающее многоязычие на улицах – настоящая вавилонская башня, опрокинутая на землю. И каждому есть дело, и никому нет дела до каждого. Иногда задумываешься: что их всех сюда тянет?

– А вот это самое и тянет: каждому есть дело и никому нет дела до каждого. Никто ни у кого не спрашивает, еврей ты или русский, мусульманин или адвентист седьмого дня, коммунист или социалист. Живи как можешь, работай где устроишься, только не нарушай законов…

– Странно, газеты полны сообщениями о мафии, убийствах и ограблениях, а на улицах спокойно…

– Знаете, у меня создалось впечатление, что обычному законопослушному человеку мафия не страшна, есть, правда, опасность случайной пули, но и под машину можно попасть случайно. Квартиру-то вы уже сняли?

– Да, спасибо. Нам, можно сказать, повезло – довольно просторная, с двумя спальнями, неподалеку от театра, на 37-й улице. И с роялем – квартира досталась нам от одного музыканта, переехавшего в Европу. Признаюсь, в Нью-Йорке меня радует множество российских продуктов – к американской еде, честно говоря, мы привыкаем с трудом…

– Да, русская икорка для одних – средство от ностальгии, для других – наоборот. Но действительно, русских продуктов здесь много – «Амторг» старается. А взамен вывозит в Россию фордзоны и другую технику. Со временем выкроите денек-другой, дорогой Александр Акимович, и поездите по Америке – очень живописная страна, я вам доложу.

– Могу похвастать: при всей моей занятости неделю назад мы совершили трехдневное автомобильное путешествие в Бостон с одним русским американцем и его невестой. Он ехал в Бостон в командировку и предложил нам с супругой составить им компанию. Конечно, мы с благодарностью его приняли. Видели удивительные по красоте места по пути – горы, горные леса с невероятным разноцветьем осенних красок, такое в Европе редко увидишь. А в Бостоне, я встретился с Сергеем Кусевицким, в двадцать третьем году мы с ним ставили «Хованщину» с французами в Гранд-опера. Сейчас он руководит Бостонским симфоническим оркестром…

– О, Сергей Александрович Кусевицкий и его оркестр очень популярны. Так с чем вы прибыли в Метрополитен-опера, маэстро?

– За много лет работы у меня выработалось свое отношение к постановке оперных спектаклей. Когда бы опера ни была написана, ставим мы ее для современников. В этом – ключ проблемы. Представьте, я бы скопировал миланскую «Сомнамбулу» столетней давности, которую видел и одобрил сам гениальный Винченцо Беллини, на которой, по воспоминаниям Глинки, в зале лили слезы слушатели, растроганные этой мелодрамой влюбленных из швейцарской деревни. Скажите, пожалуйста, взволновала ли бы эта история американцев? Нет и еще раз нет. За это время люди пережили величайшие потрясения, революции, мировую войну, которые изменили не только мир, но и людей. Отсюда следует, что гениальная музыка сегодня должна быть сыграна и услышана по-другому, а главное, оперный спектакль сегодня должен отличаться от костюмированного, от того музыкального представления, которое устраивало современников Беллини. Как? Вот над этим мы сейчас и думаем. Одно ясно: опера должна быть не только пропета и исполнена оркестром, а еще и сыграна. Вот здесь основная сложность для оперных певцов. Кроме того, встает вопрос: как обращаться с авторскими указаниями в процессе новой постановки?

Камышников слушал и думал о том, что ему на этот раз крупно повезло. Как часто бывало, что знаменитый художник или музыкант, когда дело коснется его творчества, становится настолько косноязычным, что плутает в двух-трех мыслях, как в трех соснах. И тогда приходится додумывать и писать за него самому. А тут – только записывай.

Через несколько дней Камышников разыскал его в театре и показал свою статью «Новый режиссер “Метрополитен-опера” Александр Акимович Санин». Свое слово он сдержал, сообщив, что Санин доволен плодотворными отношениями с труппой и администрацией театра. «…Санин не эмигрант в пореволюционном смысле, – читал режиссер о себе. – Он избег печальной участи вынужденного изгнания из родной страны. А.А. Санин, оставляя Россию, имел за собой родину, воспитавшую его, вселившую в него веру в силу русского гения и, что важнее, признание этой родины. И в Европу Санин пришел как почетный и прославленный гость. Есть огромное различие в истории санинского “исхода” из России, от того исхода, который породил эмиграционный дух, со всеми его печальными для русских явлениями. Таких неэмигрантов, как Санин, было немного. Одним из самых замечательных русских деятелей за рубежом был покойный Сергей Дягилев. И неспроста он первый привлек Ал. Ак. Санина к работе за границей. Санин относится к числу русских художников, несущих миру богатство своей родины и отдающих человечеству то, что посеяно и взрощено на родной почве, но что не утратило аромата прошлого и творческой силы для будущего, и он ждет новой встречи с Родиной».

Особенно польстило Санину сравнение с покойным Дягилевым, которого он очень уважал и ценил. Перед тем как дать статью для прочтения жене, он обратил ее внимание на один абзац:

– Знаешь, что меня порадовало? Вот этот отрывок: «Я смотрю на Александра Акимовича и вижу перед собой все того же молодого, бодрого, полного энергии и сил человека, которого знавал когда-то в России. Голубые глаза его сосредоточенно смотрят на собеседника, и в них нет того характерного беспокойства, с которым вот уже много лет смотрят русские глаза на чужбине. У него нет сомнения, в правильности намеченных им путей, нет колебаний в выборе средств для их осуществления. Он служит русской культуре и верен заветам Гоголя, видевшего в творчестве единственную задачу – выявление высшей правды в человеке, а в театре – очищающий и поучающий душу алтарь». Видишь, Лидушенька, посторонний человек говорит: молод Санин и полон творческих сил!

После выхода газеты Санину стали звонить русские. Одним из первых был Прохоров из «Амторга»:

– Прочитал замечательную статью о вас в «Новом русском слове», Александр Акимович. Неплохая рекомендация для Америки. Мне кажется, было бы полезно опубликовать ее в одной из советских газет. Вы не возражаете, если я возьму на себя посредничество в этом деле?

Санину возражать было неловко. Пришлось согласиться в надежде, что вряд ли какая-нибудь советская газета согласится на перепечатку из эмигрантской. Так оно и вышло: месяца через три Прохоров сообщил о провале своей издательской миссии.