Текст книги "Бунин, Дзержинский и Я"

Шнурком от ботинка она перевязала пачку писем, адресованных ей, и увидела на другой пачке: «Мизиновой». Крупно, размашисто, с наклоном вправо. Однажды мать отдала ей письма Санина: «Сохрани. Он большой человек и войдет в историю искусства. Я видела многих знаменитостей на своем веку. У меня есть нюх». Потом они – дочь и мать – Лидуша и Лидия долго говорили об этом в Покровском, имении Мизиновых. Был август с темно-синим небом в крупных звездах, пахло первым прелым листом, белели, качаясь на длинных стеблях, астры. Они сидели на «цветочном» балконе и радовались счастью, выпавшему Лидуше.

– Лидочка, ну что же ты, только в дом – и сразу из дома. Саша тебя балует. Ни один муж не потерпел бы такого от жены.

Она разворачивала и пробегала глазами письма своего мужа, адресованные ее матери. Действительно, он включил Лидию Александровну в круг своего почитания и обожания. Он любил жену и любил ее мать, что более закономерно, чем принято считать в расхожих анекдотах о тещах.

Лидия Стахиевна вдруг горько заплакала. Катя, вернувшаяся с увязанными лентой коробочками, застала ее на диване среди конвертов и фотографий в слезах. Слова и слезы перемешались. Но Катя все поняла и, целуя Лиду в мокрое лицо, сказала:

– Какой же Саша умный, что женился на тебе.

Она сказала, что плачет о маме, бабушке, о себе; что слезы хлынули от любви и милосердия Саши «ко всем нам». Она не решилась упомянуть Машу Чехову, но о ней она тоже плакала.

Судьба когда-то их сблизила не просто в угоду веселой молодой дружбе, а как бы в назидание кому-то, в нравоучение, как урок. Подруги не были похожи ни в чем. Одна – ослепительная, пышная, яркая. Другая – тонкая, сероглазая, в ней все в приглушенных тонах. Одной были суждены романы страстные, мучительные, громкие, эпатажные. Другой – тихие, почтительные, смущенные. Ими увлекались часто одни и те же мужчины, чему можно было, несмотря на разность натур, найти причину: в каждой было много своего, особенного, природой не растиражированного.

Лидой Мизиновой Левитан увлекался громко, бурно и театрально, а перед Машей где-то в поле или саду упал на колени и просто сказал: «Милая Мара (картавил), каждая точка на твоем лице дорога мне». Александр Санин назвал Машу Чехову «славянкой с серыми глазами» и позвал замуж. Пережив отказ, влюбился в Лиду Мизинову, подругу Маши, и женился на ней.

Шло время. Выходили замуж и женились Машины друзья и подруги. Даже мелеховские крестьянские девушки, водившие хороводы вблизи дома Чеховых и любившие Машу, отпев свою последнюю песню в хороводе, одна за другой выходили замуж. А она, стройная, элегантная, с безупречным вкусом, изящно одетая в серые, лиловые, коричные тона, оставалась на службе у любви к брату Антону.

Она вела его дом, создавала ему комфорт, обеспечивала светскую жизнь, знакомила с красивыми и умными подругами, создавая фон для писания – это когда играют, поют, веселятся – так он любил, ведь в доме не было ни молодоженов, ни детей. Была странная семья, как говорят о таких, «инвалидная»: взрослый сын без жены, взрослая дочь без мужа и нет голосов детворы. Не потому ли он так чудно – уютно – писал о Сереже Киселеве – маленьком гимназистике, жившем у Чеховых однажды зимой: «Каждое утро, лежа в постели, я слышу, как что-то громоздкое кубарем катится вниз по лестнице и чей-то крик ужаса: это Сережа идет в гимназию, а Ольга провожает его. Каждый полдень я вижу в окно, как он, в длинном пальто и с товарным вагоном на спине, улыбающийся и розовый, идет из гимназии. Вижу, как он обедает, как шалит…»

И Книппер он однажды сказал-написал: «А мы с тобой оба недоконченные какие-то».

Маша старалась всех заменить брату, обо всем заботиться. Строила Мелехово, «разводила» огороды, возила из Москвы лопаты и тяпки для хозяйства, пекла капустный пирог для МХТ, посещала спектакли, собирала общество, строила опять же ялтинскую дачу – все дела ее никогда ни в одних мемуарах не будут сочтены.

Пока брат писал знаменитые слова о том, что «русская возбудимость имеет специфическое свойство: ее быстро сменяет утомляемость», Маша доказывала обратное: нет никакой особой русской возбудимости и совсем не обязательна утомляемость. Сама она говорила тихим голосом, ходила легко, но спокойно, терпела без обид сухость писем Антона, не спрашивала лишнее о романах, особенно с Ликой Мизиновой, была не гневлива, не раздражительна, ее энергии хватило на девяносто с лишним лет. Странно, как брат, чувствующий в своих рассказах тончайшие движения человеческой души, не понимал сестру в очень важных жизненных моментах? Или не хотел понимать?

Она, такая хрупкая, держалась в истории с переездом в Ялту как стойкий оловянный солдатик. Даже брат Михаил объяснил ее слезы, когда Антон Павлович повез сестру на Верхнюю Аутку, тем, что участок некрасив. Сам Антон Павлович писал знакомым, что для сестры и матери Мелехово утеряло всякую прелесть – так ему казалось. Он «не спросил Машу, так ли это, а просто поставил перед фактом, сказав, что участок куплен и надо его посмотреть.

На склоне лет она проронила правду: «Я поняла, что вопрос о переселении в Ялту уже решен. И сердце мое тоскливо сжалось; мне стало жаль наше поэтическое Мелехово, на благоустройство которого мы, и я в особенности, отдали столько своих трудов».

Он же считал, что сестра не желает и собственного личного счастья, не хочет любви земной и грешной, не хочет мужа, детей. Она выбрала, похоже (иногда сомневался, но молчал), другую судьбу.

Слава брата, болезнь брата, комфорт знаменитости и таланта требовали жертвы от нее.

И не хотелось замечать, что она носит не снимая на безымянном пальце левой руки кольцо с круглыми зелеными камнями, подарок Константина Коровина.

Что в день своего рождения надевает необычный бриллиантовый кулон. Его преподнес ей Иван Алексеевич Бунин. Он был в нее влюблен и предложил ей руку и сердце – по календарю это было 13-е число. Оно же – это число – стало поводом для отказа, мол, число несчастливое и жизнь будет такой. Через 13 лет Бунин присылает Маше бриллиантовый кулон в виде цифры 13. Но так как однажды эта цифра ей не принесла счастья, она просит ювелира поменять местами цифры, чтобы вместо 13 получилось 31– ее день рождения по старому стилю. Брат Миша так комментировал эту грустную историю: «Эта трансформация не смогла ей вернуть прошлого. И этот кулон стал походить на красивый надгробный памятник, под которым лежит навеки скончавшаяся любовь… Сколько вокруг нас трагедий, которых мы не замечаем…»

Имел ли Михаил Павлович в виду запланированную незамечаемость – трудно сказать. Но слова «чтобы не бросить Антона и найти благовидный предлог для отказа» произнесены.

Бунин посвятил Маше Чеховой рассказ «Свидание». «Хочется плакать от одиночества… Близких людей у меня на всем свете не более десяти. Вы одна из них, и вчера я даже хотел снова приехать к Вам, так как было страшно одиноко», – писал он ей.

Но наступает день, когда ее обет, данный брату, и всем окружающим ясный, подвергнется опасности. Она влюбилась в того, кто тоже полюбил ее. Это был помещик Александр Смагин. Познакомилась она с ним, когда Чеховы снимали дачу в усадьбе Линтваревых, где и вокруг которой были запущенные сады, пели соловьи, стояли грустные старые усадьбы – «там жили души красивых женщин», в вечерней тишине слышалась музыка и густо пахло свежим сеном, а над головой светилось теплое вечернее небо с томным и грустным закатом, отражавшимся в речках и лужицах. Так или почти так описывал в своих письмах брат Антон эти места. В этих местах стояло и имение родственников Линтваревых – братьев Смагиных: Сергея и Александра. Имение было велико и обильно, поэтично, грустно и красиво, но, как заметил Чехов, запущено, с гнездами соловьев в комнатах. Но знакомство и встречи были сердечными радостными. Братья Смагины положительно очаровали Чехова.

Маша влюбилась в Александра.

Когда-то Лика Мизинова, влюбившись страстно и не безответно, отстранила все на пути этой любви: приличие, ужас матери, сплетни родственников и знакомых, ненависть жены Игнатия Потапенко и даже долгую, терпеливую, изматывающую надежду на «блаженство» с Антоном Павловичем! Маша Чехова, полюбив красивого и достойного человека, просившего ее руки, пошла спрашивать разрешения: «Знаешь, Антоша, я решила выйти замуж». Он знал, за кого, ничего не ответил, новость была неприятна. «Растерянной, беспомощной я вышла из кабинета и долго плакала в своей комнате… Прошло несколько дней, Антон Павлович ничего мне не говорил, был сдержан при обращении ко мне» – так она вспоминала причину своего отказа, свое горе тех дней и свою, как считала, вину перед братом.

А брат, между тем, писал Суворину так: «Сестра замуж не вышла, но роман, кажется, продолжается в письмах. Ничего не понимаю. Существуют догадки, что она отказала и на сей раз. Это единственная девица, которой искренно не хочется замуж!»

Она со странным чувством прочитала эти строки через двадцать лет, когда издавала эпистолярное наследие А.П. Чехова…

Прошло еще тридцать лет. Ей прислала письмо женщина, хорошо знавшая Чехова. «…Я жила летом и осенью на даче под Полтавой. Познакомилась с Александром Ивановичем Смагиным. И вот он признался, что любил Вас всю жизнь. “Не только любил, а люблю”. И если бы Вы видели его лицо при этом признании. Теперь он умер».

Закрыто и сурово было в иных случаях сердце брата Антона. Быть может, оно не чувствовало реальности, потому что мучительно двоилось сознание между реальностью и ее литературным отражением, которое всегда не реальность.

Его любимая Лика, подруга Маши, была на грани самоубийства. Надеялась, что Антон спасет ее, ведь поучал он «прекрасную Лику», с таким умным верховенством! Надеялась, что женатый, значит, свободный от нее, пайщик Художественного театра Чехов попросит пайщика и друга Немировича оставить ее в театре хотя бы статисткой. Не сделают ее безработной в тридцать лет.

Не спас и не помог.

Две подруги. Одна все же обрела свою личную жизнь и даже имя вернула – стала Лидией, как нарекли при крещении. Другая же потеряла личную жизнь навсегда.

Как всякий одинокий человек, Маша Чехова искала дружества, теплой привязанности. С Ольгой Книппер она познакомилась на спектакле знаменитой «Чайки». Дружба складывалась сама собой, легко; непринужденно. Весной пригласила в Мелехово, конечно, с позволения брата, которому Книппер очень понравилась в спектакле «Царь Федор». Запомнился ее звонкий голос и смех в тихой усадьбе. После этой весны брат Антон начал переписываться с Ольгой. Она была предприимчива и энергична, как знаменитое течение у немцев в искусстве.

Предложила Антону Павловичу встретиться в Новороссийске, когда он из Таганрога, куда ездил по делам, отправится к себе в Ялту. Так оно и случилось. Они были только вдвоем. Море. Сильно, но тихо идущий пароход, луна, сбросившая свою золотую лестницу с высоты в воду. Россыпь звезд, ее белое платье… В Ялте они встречались каждый день и много гуляли.

Знала это Маша или нет, но только в Москве Ольга стала ее самой близкой и лучшей подругой. Это дружество глубоко поселилось в Машином сердце. Они бывали в театрах, клубах, ночевали то у Чеховых, то у Ольги. В редком письме к брату сестра не упоминала имени подруги, это была ее личная жизнь, овеянная человеческой привязанностью, любовью, каким-то собственническим радостным чувством.

И вдруг странное письмо, то ли юмор очередной, то ли намек. «Врач посылает меня на кумыс. Но “ехать одному” скучно, жить на кумысе скучно, а везти с собой кого-нибудь было бы эгоистично и потому неприятно. Женился бы, да нет при мне документа, все в Ялте в столе».

Через день телеграмма:

«Милая мама, благословите, женюсь. Все останется по-старому. Уезжаю на кумыс. Адрес: Аксенове, Самаро-Златоустовской. Здоровье лучше. Антон».

Она написала брату: «Хожу я все и думаю, думаю без конца. Мысли у меня толкают одна другую. Так мне жутко, что ты вдруг женат! Конечно, я знала, что Оля рано или поздно сделается для тебя близким человеком, но факт, что ты повенчан, как-то сразу взбудоражил все мое существо, заставил думать и о тебе, и о себе, и о наших будущих отношениях с Олей. И вдруг они изменятся к худшему, как я этого боюсь… Я чувствую себя одинокой более, чем когда-либо. Ты не думай, тут нет никакой с моей стороны злобы или чего-нибудь подобного, нет, я люблю тебя еще больше, чем прежде, и желаю тебе от всей души хорошего, и Олю тоже, хотя и не знаю, как у нас с ней будет, и теперь пока не могу отдать себе отчета в своем чувстве к ней. Я немного сердита на нее, почему она мне ровно ничего не сказала, что будет свадьба, не могло же это случиться экспромтом. Знаешь, Антоша, я очень грущу, и настроение плохое… Видеть хочу только вас, и никого больше, а между тем все у всех на глазах, уйти некуда…»

После смерти брата она посвятит себя сохранению памяти о нем. «Строитель Сольнес», как в шутку звали ее дома, снова проявит свою страсть к созиданию. Получив от Ялтинского военно-революционного комитета Охранную грамоту, документ, положивший начало организации Дома-музея А.П. Чехова, Маша будет счастлива, а когда в 1926 году музей передадут Государственной библиотеке СССР им. В.И. Ленина, будет повторять: «Теперь я спокойна». Но одиночество, совершенное одиночество подступало все ближе – схоронила мать, умер брат Иван, застрелился его сын Володя. Остались только она и брат Михаил, писавший ей: «Моя милая одинокая сирота… Мы оба уже стары, но нас крепко связует наше общее детство и равенство характеров». Он просил ее собрать силы для «новой жизни». Собственно, она уже ею жила, и труды ее были частью этой жизни.

В Ялте в 1927 году – землетрясение. Мария Павловна вела экскурсию. Начали прогибаться потолки, дом затрещал, запрыгал, лампы описывали круги, посыпалась штукатурка. Все посетители упали на пол. Бледная как полотно Маша упрямо стояла в дверях дома брата Антона. И было ясно, что если дом разрушится, она этого не переживет. Дом был для нее всем. Одинокая, бездетная, она относилась к нему как к живому существу. Так думал Михаил Павлович, сидя с ней в доме той страшной ночью.

«Две старые совы – я и Миша».

Уцелело тогда лишь то, что было выстроено, как и дом Чехова, из цельных глыб камня.

Куприн писал, любя ее, что думает о ней часто-часто. Рад, что она позволяет ему это. И еще: «Вы помните, Бодлер как-то сказал, что каждый раз, когда он встречает чистую, изящную женщину с нежной душой, ему хочется носить ее на руках и плакать от умиления. Нечто подобное я всегда испытывал к Вам».

В жизни, кроме матери, ее никто не носил на руках. В смерти ее гроб несла огромная толпа, чествуя ее справедливо, но коллективно.

Ее подруга Лика Мизинова не узнает – умрет раньше, – что в день похорон Маши одна хорошая певица в Москве в Брюсовском переулке будет стоять у рояля и петь два часа в память об ушедшей. И споет романс, который пела Лика Мизинова в доме у Маши для ее брата Антона Чехова:

 
Листья шумели уныло в дубраве ночной порой.
Гроб опустили в могилу, гроб, озаренный луной.
Тихо, без плача зарыли и удалились прочь.
Только, склонясь над могилой, листья шумели всю ночь.
 

Стихи были положены на музыку Мусоргского, любимого композитора Санина…

Летом тридцать четвертого года, после трудного сезона в Риме – Санин поставил здесь десять спектаклей – Лидия Стахиевна и Александр Акимович прибыли в Верону. Жара, небо чистейшей синевы без облаков, в дневные часы город, сраженный зноем, засыпает, но вечером в огнях и звуках музыки веселится. На открытой сцене в огромном, на двадцать тысяч мест, театре «Арена» Санин ставил знаменитейшую оперу Джордано «Андре Шенье». Она обошла все сцены мира, и в ее постановке сложились свои традиционные приемы и трактовки.

– Я покажу «Андре Шенье» иначе, – говорил Санин жене в душный и жаркий полдень, когда веронцы сладко спали, завесившись кисеей от мух.

– Ты хочешь нарушить традицию?

– Господи, ну что такое традиция? Это трафарет, над которым работали в большинстве случаев талантливые люди и в котором много прекрасных для своего времени зерен. Оживить их можно, только перебрав всходы и отсеяв плевелы. На Андре Шенье смотрели всегда как на молодого романтического героя, воспевшего начало Великой французской революции, а потом во имя истины отступившего от нее. И в опере Джордано превалирует романтический взгляд на героя.

 
Судьба лелеяла мою златую младость;
Беспечного, рукой меня венчала радость,
И муза чистая делила мой досуг,
На шумных вечерах друзей, любимый друг,
Я сладко оглашал и смехом, и стихами
Сень, охраненную домашними богами.
 

Это Пушкин об Андре Шенье. Разве не романтично?

– Романтично. Только у Пушкина, Лидок, Шенье говорит и другое:

 
Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство.
И мы воскликнули: блаженство!
О горе! О безумный сон!
Где вольность и закон?
Над нами Единый властвует топор.
 

Я скажу в своей постановке о горе и жестокости, которые обрушивают на людей общественные катаклизмы и идеологические дрязги.

– Тебе напомнят, что ты из России, где произошла революция. И взгляд твой субъективен.

– Я ее видел и ощутил на себе…

Он хорошо помнил толпы народа на улицах, выстрелы, аресты, пустые дома, очереди за хлебом, беспризорных детей, все и все сдвинулось с места, куда-то ехало, перебиралось, пряталось. Красный цвет – основной. Санин с ужасом смотрит на квитанцию с цифрой подоходного налога, с тем же ужасом – на цену вязанки дров, на самого себя, скалывающего лед на Арбате вместе с другими жильцами по разнарядке домового комитета. Кое-кто из театралов его узнавал и спрашивал: «Как поживаете, Александр Акимович?» Не скажешь «голодаю», как-то стыдно – все недоедали. Правда, после постановки «Посадника» в Малом театре, имевшей огромный успех, паек ему увеличили. И все равно приходилось продавать вещи или Лидины драгоценности, но только те, которые дарил ей он, а не семейные, доставшиеся от бабушки. Что и говорить, жизнь была сложной, унылой и непредсказуемой. Спасали работа, театр. И признание. Призвание и признание. Вспомнилось, как он стоит перед актерами – бледными, замерзшими, полуголодными – и гипнотизирует их своим напором, страстью: «Да, на дворе революция, и жизнь тяжела, в стране голод, разруха, холод и театр не должен жалеть себя для своих тоже голодных и плохо одетых зрителей. Не должен жалеть для них ярких красок, цветов, песен. И особенно обязаны быть прекрасны и изящны актрисы». На каждой репетиции он провозглашал: «Забыть голод, забыть, что кишки трещат, забыть, что не во что одеться!»

И актеры забывали. И великие, как Остужев, и скромные, с ролью в одну фразу, – играли поэтичный, праздничный, великолепный спектакль Лопе де Веги. Горели, словно пронизанные солнцем, декорации К. Юона. Звучали неаполитанские песни струнного оркестра, и зал влюблялся в красавицу актрису Веру Шухмину, игравшую капризную, гордую графиню Диану.

А молодые актеры, мечтающие о карьере режиссера, в который раз станут говорить, что если быть режиссером, то только таким, как Санин.

А режиссер, «кричащий, хохочущий, плачущий, не стесняющийся воспитанных умников, не боящийся прослыть дикарем, наделенный богатой фантазией и темпераментом, нарушавший академическую тишину во имя трепета, молодости и жизни», придет вечером в свою холодную и полутемную квартиру, где все сильнее кашляет жена и рецепты врача лежат на столе, потому что нет лекарств, и грустно станет думать о судьбе людей в зале и на сцене.

Как же они талантливы душой и сердцем! И те, кто отдает себя людям, и те, кто воспринимает с благодарным счастьем этот труд и талант. Но низвергнуты те и другие в хаос, разруху, нищету…

Об этом Санин и сказал на огромной открытой сцене театра в Вероне, в опере Джордано «Андре Шенье». Прозвучала его мысль горестно и неистово. Рецензенты писали, что великое знание Саниным революции, пережитой на родине, стряхнуло пыль с романтичных постановок великого Джордано. Сам Джордано был потрясен суровым реализмом русского художника.

Верона наградила режиссера золотой медалью «Санину – творцу спектакля». Но хотя в Вероне, под ее «божественным южным небом», как нигде почувствовалось, что Бог подарил людям искусство и театр на радость и счастье» (так или почти так Санин писал своему учителю Станиславскому, лечившемуся на юге Франции) – подоспела пора проститься с Вероной и отправляться на лечение и отдых в Мариенбад.