Текст книги "Фаина Раневская. Психоанализ эпатажной домомучительницы"

В поисках любви

Психолог достал маленькую жестяную коробочку с изображением алого цветка на крышке. Открыл, вдохнул аромат и покачал головой. Он любил чай из лепестков суданской розы, но на этот раз ему, похоже, достался не слишком качественный – аромат был лишен обычной прозрачной чистоты, к нему примешивался запах гари, да и листья имели темный оттенок.

– Пересушили, – грустно сказал Психолог, разглядывая содержимое коробочки. – Точно пересушили.

Но его мучила головная боль, и он подозревал, что простудился, бегая под дождем без зонта. А суданскую розу он считал отличным заменителем аспирина и витамина С, то есть чудесным средством как от простуды, так и от мигрени.

– Ну, пересушено – это еще не испорчено, – уговаривал он сам себя. – Да и потом, другого-то нет!

Психолог влил кипяток в чашку и накрыл блюдечком.

– Ну ты же не кролик, чтобы листья жевать, – сморщил пятачок Бес, появляясь в кресле. На этот раз он обошелся без эффектов: не было ни фиолетовой молнии, ни битых стекол. – Дались тебе эти цветочные и травяные чаи! Давай лучше кофе выпьем.

Он с надеждой порылся в тумбочке, добыл из ее глубин пачку раскрошившегося от старости печенья, неодобрительно посмотрел на нее.

– И где кофе? – спросил сердито.

– Так ведь ты сам его уничтожил, до последней крупинки, – усмехнулся Психолог и потрогал пальцем чашку с чаем. Тут же палец отдернул, чашка была до безобразия горячей.

– Мог бы, между прочим, и купить, – проворчал Бес.

– Мог бы, между прочим, хотя бы раз принести с собой, – парировал Психолог. – Или сотворить, что ли.

– Да ты что?! – возмутился Бес. – Сам ведь знаешь, проблемы у меня с ароматизацией. Представляешь, какой кофе может получиться? Ты ж потом замучишься кабинет проветривать.

Психолог отчетливо представил сероводородную вонь, так напоминающую общественные уборные, и с тяжелым вздохом достал банку кофе из ящика стола.

– На, проглот! – отдал банку Бесу. – Наслаждайся.

Бес, счастливо отфыркиваясь, схватил банку, быстро свинтил крышку и лизнул коричневый порошок.

– Что новенького? – спросил, негромко, вежливо чавкая.

– Да вот, кажется, нашел Спасателей, – задумчиво отозвался Психолог. – Помнишь, говорили о Треугольнике Судьбы? Триада: Спасатель-Преследователь-Жертва. И Спасателя не было. Так вот, теперь есть.

– Ну-ка, ну-ка, с этого места поподробнее! – заинтересовался Бес, но чавкать кофейным порошком не прекратил.

– Для недолюбленного ребенка Спасателем может стать тот, кто его полюбит, – пояснил Психолог. – Вот наша подопечная всю жизнь провела в поисках таких Спасателей. Ей жизненно важно, чтобы ее любили. К тому же ей очень хотелось семейной любви.

– А как же ее знаменитая фраза: «Семья заменяет все. Поэтому, прежде чем ее завести, стоит подумать, что тебе важнее: все или семья»? – удивился Бес. – Я как раз думал, что она полностью отказалась от семьи в пользу театра. Ну, вроде того, что театр заменил все, стал семьей.

– С одной стороны да, – согласился Психолог. – Ее «всем» был театр. Компенсация отсутствующих семейных отношений…

– Мне вот интересно – что это на самом деле? – перебил Бес. – Осознанный акт самопожертвования: я отдаю себя театру и отказываюсь от личной жизни? Или результат невозможности создания семьи, невозможности какой-либо личной жизни?

– Ты дослушай, – поморщился Психолог и, обжигаясь, глотнул чай. Как он и подозревал, лепестки оказались пересушенными, и чай неприятно пепельно горчил. – Театр – понятие очень обширное. Это примерно то же, что сказать: моя семья – весь мир. Так что о полном исключении семейных отношений речи не идет. В театре и рядом с театром она искала идеальную семью, которой ей так не хватало в детстве. В результате на роль матери она приняла Павлу Вульф, Анна Ахматова стала идеальной старшей сестрой, а Качалов – идеальным братом. Сначала на роль матери примерялась Екатерина Гельцер, но не сложилось. У Гельцер был совсем не материнский характер. Подругой, сестрой могла быть превосходной, но не матерью.

– Так почему же в сестры не взяла? – Бес послюнявил палец, сунул его в банку и облизал прилипший порошок. Психолог сделал вид, что ничего не заметил.

– Разница в возрасте, с одной стороны, – пояснил Психолог. – Но это не главное. Сестра ведь должна была быть старшей. Главной оказалась разница в положении на момент их знакомства. Гельцер тогда была знаменитой балериной, а Раневская – театральной неудачницей-дебютанткой, ее скорее даже можно отнести в том периоде просто к плеяде поклонниц театральных талантов, чем к начинающим актрисам. При таком раскладе Гельцер должна была бы стать матерью, но, как я уже говорил, это было не в ее характере.

– А ты уверен, что Павла Вульф стала этой самой идеальной матерью? – уточнил Бес. – Вдруг тоже что-то вроде старшей сестры или даже просто покровительницы таланта. Учительница. Любимая учительница, не спорю, но все же не мать.

– А вот, послушай… – Психолог открыл книгу. – Вот она писала ей в 1958 году: «Дорогая моя мамуля! У меня было впечатление от сегодняшней репетиции как от чего-то безнадежно и непоправимо кошмарного…» – классическое письмо любящей дочери маме. Или вот, в 1960 году: «Мамочка, золотиночка, нет под рукой бумаги, поэтому пишу на Ванечке (открытка с изображением Ван Клиберна. – Прим. авт.). Все мои мысли, вся душа с тобой, а телом буду к 1 июля…» И еще интересное: «…Не сплю ночи, целые ночи не сплю. Тоскую смертно по Павле Леонтьевне. Если бы я писала что-то вроде воспоминаний, была бы горестная книжка. В театре меня любили талантливые, бездарные ненавидели, шавки кусали и рвали на части. В жизни меня любила только П.Л. П.Л. скончалась в муках. А я все еще мучаюсь, как в аду».

– Да, ты прав, – согласился Бес. Он уже ополовинил кофейную банку и ощущал приятную расслабленность. – Она нашла себе идеальную мать, о которой мечтала.

– А также сестру и брата, то есть полный семейный набор, – заметил Психолог.

– Не полный! – Бес наставительно задрал палец. Острый коготь был испачкан кофе. – А где же папа?

– Станиславский! – не задумываясь, ответил Психолог. – Это идеальный отец, о котором она мечтала всю жизнь, как об идеальной матери.

– Но они ведь даже не были знакомы! – поразился Бес. – Ну, одна мимолетная встреча, да и то на бегу. У Станиславского таких встреч наверняка было множество, поклонницы его осаждали.

– А у нее – единственная, – парировал Психолог. – И он стал для нее отцом. Мало ли что она его совсем не знала. Это ведь и не обязательно. Тут та же ситуация, что и с детьми, чьи родители умерли, когда дети были еще маленькими. Эти дети не помнят родителей, но рассматривают их фотографии и воображают какие-то идеальные семейные отношения. Вроде того: если бы папа был жив, он бы научил меня драться и играть в футбол… И Раневская так же примерялась к Станиславскому, отведя ему в своей «семейной системе» место отца.

– А другие режиссеры не годились? – поинтересовался Бес.

– О! Это – отдельная история! – засмеялся Психолог. – Она ведь на остальных режиссеров перенесла свое отношение к настоящему отцу. Помнишь, каким она представляла господина Фельдмана?

– Самое главное, что она знала о своем отце: он ее не любит, – сказал Бес. – Остальное уже было вторичным. Если бы она думала, что он ее любит, то простила бы ему все что угодно, даже нос на макушке.

– В общем да, – кивнул Психолог. – Значит, не любит, а в дополнение к этому еще и авторитарный, жестокий, не умеет слушать, часто бывает неправ, крайне прагматичен, думает только о деньгах.

– Малоаппетитный портретик, – заметил Бес.

– Ну да, куда господину Фельдману до кофе, – усмехнулся Психолог, выразительно глядя на почти пустую кофейную банку. – Только не забывай, что портрет пристрастный и художник был склонен пользоваться исключительно черной краской, слегка разбавляя ее серой.

– Учту, – пообещал Бес и вновь запустил палец в кофе.

– А теперь подумай, какими неаппетитными представлялись ей режиссеры, если она наделяла их чертами своего отца, – вздохнул Психолог. – Не удивительно, что она с ними постоянно воевала.

– А как же утверждения о том, что режиссеры сами во всем виноваты? Они не понимают ее стремлений, не учитывают ее мнение и так далее? – поинтересовался Бес.

– Слышал я такую историю, – начал рассказывать Психолог. – Участников поименно не помню, но суть такова: репетировали пьесу, и режиссер, боясь обидеть Раневскую, все свои пожелания высказывал в исключительно вежливом тоне. Например: «Фаина Георгиевна, не будете ли вы любезны сделать шажок вправо. Но если вы считаете, что там вам стоять неудобно, то можно шажка и не делать…» В общем, облизывал как мог. А вечером Раневская позвонила подруге и спросила: «Ты тоже считаешь, что я плохо играю?» Та, разумеется, поспешила заверить: «Ну что вы, Фаиночка! Вы играете великолепно, как всегда!» И Раневская на это, чуть не плача в трубку, сказала: «Но как же я могу работать с режиссером, который считает, что я говно?»

– Ничего себе! – воскликнул пораженный Бес. – И это все из-за того, что он вежливо пытался донести до нее какую-то свою мысль?

– Вот именно, – кивнул Психолог. – Все дело в том, что она изначально настроена враждебно, и любое пожелание, любые слова режиссера воспринимались как личное оскорбление. Более того, сомнительно, чтобы она слышала, что ей говорят. Это как испорченный телефон: говорят одно, а слышится-то другое.

– Ага, – Бес потер ладони. – Как в той истории. Мужчина присаживается на скамейку, на которой уже сидит одинокая дама. При этом говорит: «Рыбонька, подвинься». Дама освобождает место и думает: «Рыба – значит щука. Щука – значит зубы. Зубы – значит собака…». И уже во весь голос, со слезами: «Това-ааарищи! Он меня сукой обозвал!!!»

– Именно! Тот же принцип. Можешь представить, как с ней мучились режиссеры, – Психолог печально покачал головой. – Но беда в том, что она тоже мучилась. Ведь она была искренне уверена, что каждое обращение «рыбонька» означает «сука». Понимаешь, ведь она ставила режиссеров в позицию Преследователя и, конечно же, сама тут же становилась Жертвой. Все тот же пресловутый Треугольник Судьбы.

– Настоящий кошмар, – согласился Бес. – Как вообще можно было работать в таких условиях?

– Но в других условиях она бы работать не смогла. Отказалась же она от роли миссис Сэвидж![19]19
  Речь идет о пьесе Дж. Патрика «Странная миссис Сэвидж», впервые в СССР поставленная в Театре имени Моссовета в 1966 году. После Фаины Раневской роль миссис Сэвидж исполняла Любовь Орлова, а затем роль была передана Вере Марецкой, и именно с Марецкой спектакль был записан для телевидения.


[Закрыть] А ведь спектакль имел грандиозный успех! И за роль эту пришлось побороться. И все шло великолепно, но уже через год Раневская начала скандал. В августе 1967 года потребовала от руководства театра восстановить спектакль в первом составе, провести несколько репетиций с Варпаховским[20]20
  Психолог говорит о Леониде Викторовиче Варпаховском, театральном режиссере и сценаристе, который был режиссером-постановщиком спектакля «Странная миссис Сэвидж».


[Закрыть], угрожала, что если требования не выполнят, то она уйдет из спектакля. Требования были приняты, и она протянула в «Странной миссис Сэвидж» еще два года. Но все время была чем-то недовольна. И в конце концов отказалась от роли! А ведь эту роль называют одним из самых главных ее театральных успехов!

Ей был необходимо отец, которому она всю жизнь хотела доказать его неправоту. И если режиссеры не давали необходимой обратной реакции на ее выпады, она просто терялась, а затем эту реакцию воображала. Вот как в том случае, что я тебе рассказал, – Психолог покачал головой. – Зато теперь я понимаю, почему она столько лет проработала с Завадским, хотя у них был постоянный конфликт, доходящий до скандалов. Просто он выдавал столь необходимую ей «отцовскую» реакцию: постоянно твердил, что она делает что-то не так, не то, неправа и так далее. И она ругалась с ним так, как мечтала бы ругаться с настоящим отцом, да только не имела возможности.

– Мне даже жалко Завадского, – хмыкнул Бес. – Он же, бедняга, буквально жил на вулкане, который не спал, а периодически поджаривал ему тазобедренные суставы. Это ж все равно что пытаться заткнуть извержение собственным задом – больно и бесполезно.

– Однажды Завадский сказал ей, что своей игрой она сожрала весь его режиссерский замысел. На что Раневская ответила: «То-то у меня ощущение, что я наелась дерьма!» – Психолог помахал книгой, подтверждая, что ничего не придумал.

– Я очень сочувствую Завадскому, – признался Бес. – Его режиссерский путь не был устлан розовыми лепестками.

– Это еще ведь не все, – сказал Психолог. – Она ведь находила в театре не только отца, но еще и сестру, которой, по собственному признанию, отчаянно завидовала.

– Так ты же говорил, что место идеальной сестры заняла Ахматова!

– То идеальной, а была ведь еще и реальная Бэлла, которой страшно хотелось отомстить. Ведь это Бэлла заняла все место в сердцах родителей, она была красива, вышла замуж… У нее было все то, чего не было у Раневской. А так как по ряду причин настоящей Бэлле она мстить не могла – между прочим, она ее действительно любила, то вся месть обрушилась на головы тех, кто хоть немного был похож на сестру. То есть на красивых женщин, которые попадались на пути Раневской.

– Что-то такое я слышал, – задумчиво сказал Бес, вылизывая кофейную банку. – Говорили, что молодые актрисы в театре, которым приходилось работать с Раневской, в три ручья плакали, так она их доводила своим острым язычком. При этом чем красивее была актриса, тем больше ей доставалось.

– Вот именно, – кивнул Психолог. – Каждая из этих девушек была «Бэллой». По отношению к ним она была Преследователем, а они – Жертвой. Ты же помнишь, что в Треугольнике Судьбы человек обречен бегать от одной вершины к другой, переходя с позиции Жертвы на позицию Преследователя, затем Спасателя и вновь по кругу…

– А как же Орлова? Марецкая? Да множество других! – удивился Бес. – Красивые женщины…

– Ну ты сравнил! – Психолог даже засмеялся. – Это ведь были примы! Над ними особенно не поиздеваешься. К тому же они могли позволить себе определенную дозу насмешек. А могли и ответить, чего не позволяли себе обычные актрисы. Молоденькой актрисе спорить, а уж тем более ссориться с Раневской было невозможно. Ну а с той же Орловой Раневская не стала бы ссориться сама. Тут можно говорить об определенном равновесии, то есть о выходе из Треугольника Судьбы. Хотя и не совсем, конечно. Ведь она их все же поддразнивала, и не всегда безобидно.

– Какое жуткое противоречие, – поежился Бес. – С одной стороны, она ищет любовь, хочет, чтобы ее любили, более того – даже пресмыкается ради любви. А с другой – делает все, чтобы завести врагов.

– Ты не забывай, она ведь не верила в добрые чувства к себе. Была убеждена, что ее любить невозможно, не за что, – ответил Психолог. – Между прочим, поэтому у нее всегда была гипертрофированная реакция на проявление добрых чувств. Стоило только кому-то проявить к ней добрые чувства, выказать любовь, привязанность, как она немедленно преисполнялась благодарности к этому человеку. Она наделяла такого человека всеми мыслимыми и немыслимыми достоинствами, готова была простить ему все недостатки, возводила его на пьедестал. Самым главным для нее было именно то, что ее наконец-то сочли достойной любви и дружбы. Это как много битая собака – сначала не верит в ласку, а уж если поверит, то за этого человека перегрызет горло, умрет ради него. А он, может, просто проходя мимо, ее погладил…

– Я вот чего не могу понять, – Бес почесал затылок, с трудом протискивая коготь между тугими кудряшками. – Если она так боялась нелюбви, то как же могла набраться храбрости, чтобы прийти к Ахматовой, например? Или к той же Павле Вульф? Обрати внимание, у нее много таких случаев в жизни, когда она являлась к известным людям, а потом между ними завязывалась самая настоящая дружба. Но при этом опасалась знакомиться с обычными людьми, опасалась дружбы, я уже не говорю о других отношениях.

– Ты сам сказал ключевые слова, – заметил Психолог. – Все это были известные люди. Титаны, можно сказать, с ее точки зрения. Если бы они ее отвергли, это было бы нормальным явлением. Титаны не обязаны замечать простых смертных. А вот если бы отверг обычный человек – это больно, это страшно. Что дозволено Юпитеру, то не позволено быку, как говорили в старину. А ведь титаны ее не отвергали, так как она сама была человеком незаурядным. Просто никак не могла в это поверить.

Психолог глотнул остывший чай и сморщился. Холодный привкус пепла был еще отвратительнее. Он отставил в сторону чашку и вновь заговорил:

– Она прожила жизнь, постоянно ожидая подвоха от окружающих. Это как с тем режиссером, который был вежлив безупречно, но все равно был обвинен во всех смертных грехах. Она постоянно ждала удара, как все та же много битая собака. Когда к такой собаке приближаешься с куском мяса, она не верит. Она считает, что мясо отравлено. Потому что всю жизнь ее преследуют удары и отравленное мясо.

Очень характерна сцена в «Свадьбе»[21]21
  Имеется в виду фильм «Свадьба», снятый режиссером Исидором Анненским по одноименной пьесе А.П. Чехова в 1944 году.


[Закрыть], где Раневская играет мать невесты – женщину весьма недалекую, довольно зловредную, старающуюся командовать мужем. Недаром, кивая на нее, муж интересуется у греческого купца: «А что, тигры в Греции есть?» Желая подшутить над «тигрой»-женой, он наливает в бокал водку и селедочный рассол и все это щедро сдабривает перцем. После чего предлагает жене, мотивируя тем, что неплохо бы выпить за здоровье молодых.

И вот тут ключевой момент, раскрывающий характер не столько чеховского персонажа, сколько самой Раневской: «тигр» расчувствовался! Да буквально до слез на глазах. Малейшее проявление доброго отношения – и вместо тигра мы видим безобидную кошку, немного облезлую из-за нехватки ласки. И, утирая слезы, она целует мужа, купца Дымбу, и – выпивает бокал! Муж и Дымба, радостно хихикая, уходят, а несчастную, выпившую адскую смесь, перекашивает. Но в искаженном лице можно заметить обреченность: все вышло так же, как и всегда, ласка оказалась обманом, предлогом, чтобы ударить как можно больнее.

Любопытно, что в выражении лица нет разочарования, хотя именно его можно было бы ожидать от человека, обманувшегося в своих ожиданиях. Но нет. Очевидно, ожидания как раз обмануты и не были, подсознательно именно такого поведения окружающих ожидала если не героиня, то сама Раневская.

– Интересная трактовка, – задумался Бес. – А я, признаться, в этой мамаше невесты видел только злющую бабу. Но действительно, есть в ней что-то жалкое… жалобное. Но что же тогда получается? С одной стороны, она ставит себе отрицательную оценку и готова пресмыкаться перед теми, кого считает выше себя, с другой стороны – ее оценка завышено-положительная, и тех, кто оказывается ниже, она унижает еще больше?

– Об одной певице она сказала: «У нее прекрасный голос! Но когда она поет, то создается впечатление, будто кто-то ссыт в жестяной таз», – сказал Психолог. – Как думаешь, сколько у нее прибавилось друзей после этой фразы?

– А фраза хороша! – засмеялся Бес. – Хотя на месте той певицы я б глаза выцарапал автору.

– Вот именно. И ведь старались выцарапать, – вздохнул Психолог. – Что не удивительно. Людям не нравится, когда их унижают. Но при этом сама Раневская утверждала, что ей не давали жить завистники таланта… И многие ее доброжелатели тоже говорили о том, что ее затирали, не давали ролей, и так далее, исключительно из зависти к таланту. Никто не пожелал сказать вслух, что во многом это «затирание» было обусловлено ее собственным характером, ее манерой обращения с окружающими.

– Ну да, у недоброжелателей не спрашивали, а поклонники никогда бы такого не сказали, – фыркнул Бес.

– Естественно. – Психолог отобрал у Беса пустую кофейную банку, вылизанную до блеска. – Послушай, ты опять выжрал весь кофе. В следующий раз приходи со своим. Мне ж никакой зарплаты не хватит – снабжать тебя каждый день банкой!

– Жадный ты, – укоризненно заявил Бес. – Баночку кофе пожалел… Эх ты, а еще друг!

Хочу домой

За окном нудно, как царевна-несмеяна, плакал осенний дождик, и мокнущие листья деревьев из последних сил цеплялись за ветки, не желая падать в раскисшую грязь. Психолог был не в настроении: по дороге на работу проезжающая мимо машина обдала его фонтаном мутной глинистой воды, и на костюме остались противные пятна, никак не желающие подсыхать. От мерзкого внутреннего озноба не помогал горячий чай, и Психолог подумал, что простудился. Наконец очередной стакан крутого кипятка избавил его от дрожи, и он отправился в комнату для приемов. Поправил подушечки на диване, заботливо достал плед, развернул его.

Раневская немного опоздала. Вошла, отфыркиваясь и встряхиваясь, как собака после дождя, тряхнула большим серым зонтом с деревянной рукоятью.

– Я тут в уголке его поставлю, – пробасила, пристраивая раскрытый зонт посреди комнаты. – Пусть просохнет как следует.

Удивительно, но этот зонт, загромоздив комнату, неожиданно придал ей какой-то домашний уют.

Психолог расставил на журнальном столике фарфоровых кошечек. Кошечки – на любой вкус. С одинаково-изысканными персидскими мордочками и пышными хвостами, они стоят на лыжах и костылях, уютно сворачиваются в клубок, носят кроссовки и нарядные платья…

– Фаина Георгиевна, выберите ту, что больше всего нравится, – предложил, подвигая столик поближе к дивану.

– Предпочитаю собак! – отрезала Раневская. На кошечек она даже не взглянула.

Психолог с тоской вспомнил погибшую коллекцию далматинцев. Он тоже всегда предпочитал собак, ведь ни одна собака не зашипела на него и не исцарапала, чего нельзя сказать о кошках.

– А почему вам нравятся собаки? – поинтересовался Психолог, переставляя кошек. Раневская внимательно наблюдала за его манипуляциями из-под опущенных ресниц.

– Собаки преданы безусловно, – вздохнула Раневская. – Они любят хозяина всегда, даже если этот хозяин плох. Собственно говоря, для собаки вообще не существует такого понятия, как «плохой хозяин». Есть «ее человек», и этому человеку собака отдает всю свою любовь и преданность. И какую любовь! Собака умрет ради Своего Человека. Кошки – совсем другое дело. Кошка еще подумает, а достоин ли человек ее любви, не говоря уже о преданности. Да и любовь кошки неглубока, в первую очередь она думает о себе, а уж потом о человеке. Если бы вы познакомились с моим Мальчиком, то поняли бы, о чем я говорю.

– Я понимаю, – кивнул Психолог. – Но все же выберите фигурку. Представьте, что это такие собаки.

Раневская засмеялась. Она наклонилась над столиком, перебирая кошек. Покрутила в пальцах нарядную киску в кокетливой шляпке с цветами в лапах, отставила в сторону. Взяла кошечку-лыжницу, погладила пышный хвост, провела пальцем по помпону на шапочке, но тоже отставила в сторону. Туда же отправилась и дачница – симпатичная киска в резиновых сапожках и цветастом фартучке с грабельками в лапах. Сердитая кошка, оскалившаяся, выгнувшая спину дугой, грозно взъерошенная, явно не понравилась – Раневская отставила ее с гримасой неодобрения. Но тут же убрала и ласковую…

В конце концов осталось только две статуэтки. Одну из них Психолог называл «Просто Кошка» – обычная кошка сидела, обернув лапки хвостом. Не было ни платьев, ни шляпок, ни цветочков, ни футбольных мячей. Хоть сейчас за мышами. Вторая носила имя Калека – обмотанная бинтами, с загипсованной задней лапкой, с костылями под мышкой… В общем, действительно калека.

Психолог затаил дыхание, ожидая, какой же фигурке будет оказано предпочтение. Он предугадывал ответ, но все же продолжал надеяться.

Раневская покрутила Просто Кошку, даже улыбнулась ей, но затем решительно взяла Калеку.

– Вот эта, – подала статуэтку Психологу. – Я выбираю эту.

– Спасибо, – Психолог поставил статуэтку около пирамидальных часов, а остальные сложил в коробку.

– Что-то вы не проявляете любопытства, – заметила Раневская. – Даже не спросили, почему я выбрала эту, а ведь там много гораздо более симпатичных фифочек.

– И почему же? – Психолог улыбнулся. – Они вам не понравились?

– Мне вообще не нравятся кошки, – безапелляционно заявила Раневская. – Но вот эту стало жалко. Надо же было так над ней поиздеваться! Живого места нет. Неужто мало было просто одной загипсованной лапы?

– Сложно сказать, – Психолог поскреб затылок. – Я ведь их не делаю, эти статуэтки. Ну а за художника не отвечаю. Он так увидел эту кошку.

– Сегодня плохой день, – сказала Раневская, меняя тему, но рука ее протянулась к Калеке, пальцы погладили фарфоровую головку. – Тоскливый, нудный. В такую погоду я часто просыпаюсь по ночам с одной мыслью: «Хочу домой!» Это желание преследует меня с давних пор. Я нигде не могла почувствовать себя дома. Всегда были какие-то чужие углы, которые почему-то назывались моими. Был даже домашний уют, но ощущения родного дома не было никогда.

Что такое родной дом? Это там, где безопасно. Где никогда с тобой не может случиться ничего плохого. Вообще ничего! Даже мелкой простуды. А если случилось – ну должны же быть и гадости для равновесия, чтобы сделать хорошее более заметным! – то оно безобидно и быстро проходит.

Как-то мне снился наш дом в Таганроге. Дом моего отца. Снился долго, чуть не два месяца, каждую ночь. Мне снилось, что его разбили на квартиры и в каждой квартире живет семья. Но одна маленькая двухкомнатная квартирка была свободна, и я знала, что она – моя. Это была наша бывшая детская, разделенная фанерной перегородкой на две комнаты. Я входила туда, усаживалась в старое продавленное кресло, покрытое пылью – ведь в него много лет никто не садился, – и чувствовала, что я дома.

Я была там одна. Никто, ни отец, ни мать, ни брат, ни сестра не входили в дом, а тем более в эту квартирку. Я знала, что они очень далеко и квартирка полностью моя. Более того, она дожидалась именно меня, поскрипывая стенами и потрескивая отклеивающимися цветастыми обоями.

Один раз мне приснилось, что я иду по совершенно незнакомой улице, и вдруг впереди возникает мой дом. Он появился там, как появляются в сказках дворцы, построенные волшебством за мгновение. Вокруг лежали сугробы, и не было ни одной протоптанной тропинки к подъезду, ни единого следа к входной двери. Да и сама дверь была страшно потертая, обшарпанная, с облупившейся пузырями краской. Дом выглядел заброшенным и нежилым, окна были плотно заколочены, но меня тянуло к нему неимоверно. Проваливаясь в сугробы, я пробралась к двери, с трудом отодвинула ее, протиснулась в небольшую щель.

И вдруг – очередное чудо! – дом оказался полон людей, света и запахов. Пахло свежими булочками и убежавшим молоком, тянуло сытным запахом настоящего куриного бульона – золотистого, с алыми морковными кружочками, сливочными тянучками и густым, бодрящим кофейным ароматом, к которому примешивалась пряная коричная нотка. А из-за множества приоткрытых дверей на меня настороженно смотрели глаза.

Потом кто-то сказал, что нехорошо получается – дверь открыта, к подъезду ведут следы, и теперь все узнают, что в доме живут. Из одной квартирки выскочил мальчишка в цигейковой шубке и сползающем на глаза лисьем малахае, ссыпался по лестнице дробной рысью, высунулся на улицу и замахал веником. Он заметал мои следы. А затем тщательно закрыл дверь.

Проходя мимо меня, мальчишка буркнул, что нужно в следующий раз быть аккуратнее. То, что в доме живут, большая тайна. И нужно быть очень внимательной и ни в коем случае не оставлять следов. Я только молча кивнула. Мне было ужасно стыдно, и я чувствовала себя виноватой, будто вломилась в чужой дом без спроса, да еще и нагадила на любимый ковер хозяйки.

Но квартирка на месте нашей бывшей детской была свободна и дожидалась именно меня. Старый буфет, продавленное кресло, мутное зеркало с облезшей амальгамой в вычурной кованой раме, тахта с выпирающими под обивкой пружинами… все это было моим, родным и знакомым. Стол со сломанной и укрепленной двумя криво прибитыми дощечками ножкой торжественно удерживал на себе тонкую стеклянную вазочку с ромашками – и откуда ромашки посреди снежного города? – и тарелку с горячими, плывущими маслом булочками. Рядом с вазочкой стояла чашка с густым горячим шоколадом. Все это было мое и для меня. И квартирка выглядела ухоженной и уютной, несмотря на всю потертость и колченогость мебели. Но за ветхими кружевными занавесками прятались заколоченные окна – через них не пробивалось ни единого лучика света.

Странно, но то, что окна были заколочены, вселило в меня чувство уверенности и безопасности. «Тут меня никто не найдет», – говорила я себе, хотя кто бы стал вообще меня искать? Но там, во сне, я знала, что именно здесь, в этой глупой квартирке, полной старой мебели, с глупыми булочками и ромашками, со мной не может случиться ничего плохого. Что именно там – настоящая радость.

А еще я знала, что в квартирах по соседству живут мои друзья. Просто они еще не знают о том, что они – друзья, и я с ними еще не познакомилась. И я не спешила со знакомством, оставляя его на потом, как десерт. Там могли жить и те, кого я знала раньше, с кем дружила, кого любила. Но в этом удивительном доме, который притворялся нежилым, нужно было начинать все сначала и заново знакомиться со своими любимыми.

После таких снов я просыпалась в слезах. Мне хотелось немедленно ехать в Таганрог. Туда, где ждет мой дом. Но, окончательно стряхнув сон, я начинала соображать, что никто и нигде меня не ждет. Нет никакой квартирки из нашей бывшей детской, и не стоит там старое кресло из гостиной, и нет давно кухонного буфета… Ничего этого уже нет. Остались только стены дома, но это не то, что нужно.

Иногда перед сном, ощущая все старческие боли в теле, я говорю себе: «Я хочу домой!» Почему-то мне представляется, что как только я попаду домой, то старость немедленно отступит, тело вновь станет гибким, кожа – гладкой, а в душе поселится радость. И тут же соображаю, что сказала неимоверную глупость. У меня нет и не может быть дома. Только временные обиталища.

А однажды я нарисовала наш старый дом. Окна, балкончик с гнутой решеткой, густую зелень вокруг. И себя рядом – девчонкой в платье гимназистки. Глядя на рисунок, я даже чувствовала запах травы и листьев, будто только что прошел дождь и летнее солнце нагревает мокрые тротуары, а цветы начинают сказочно благоухать…

Вот только почему-то на том рисунке все окна были забраны такими учрежденческими решетками. Совершенно глупыми и грубыми. А еще, посмотрев на картинку через несколько дней, я поняла, что вся моя семья находится в доме, запертая за этими решетками. И только я стою на улице. Они – там, а я – тут… И никогда нам не быть вместе.

А ведь мы встречались. Конечно, не в Таганроге. Но когда в 1947 году в Чехословакии снимали «Весну»[22]22
  Речь идет о музыкальной комедии «Весна» режиссера Григория Александрова, киностудия «Мосфильм», 1947 год, где Раневская исполнила роль Маргариты Львовны, тетушки главной героини.


[Закрыть], я видела маму и брата. Почти каждый день я бывала у них. Но вот какая странность: как только прошла первая радость встречи, мне стало неловко, неуютно в их обществе. Мы были очень разными, прожили разную жизнь, долгие годы в разлуке. И я, конечно, знала, что вот они – мои близкие и родные люди, которых я должна любить, потому что они – моя семья, но… Я не чувствовала этого. Все было в голове, а в сердце – почти что ничего.