Текст книги "Социальная тревожность. Как перестать избегать общения и избавиться от неловкости"

В 1930 году Ганди совершил один из величайших актов гражданского неповиновения – возглавил марш протеста против монополии британского колониального правительства на соль – такой незаменимый в хозяйстве продукт. В то время индийцы не только были вынуждены покупать соль у правительства по непомерным ценам, но и платили огромные налоги – это бремя тяжело давило на бедняков. В начале трехсоткилометрового марша к Аравийскому морю Ганди собрал пару десятков последователей и сказал им несколько мудрых слов, призывая к миру и ненасилию, а закончил речь простым заявлением: «Надеюсь, что эти мои слова долетят до каждого уголка Земли».

Так и случилось: с каждым днем в рядах его последователей прибывало, за три с половиной недели их собрались сначала сотни, а потом тысячи, и все эти люди наблюдали за тем, когда Ганди, оказавшись, наконец, на берегу моря, соскреб с земли символическую горстку соли.

Немногим позже Мартин Лютер Кинг напишет, что именно пример Ганди подсказал ему метод гражданского протеста, который лег в основу его, ставшей с тех пор легендарной, компании за расовое примирение 1963 года. Кинг возглавил многочисленные ненасильственные акции в городе Бирмингем, штат Алабама: коленопреклонение в церквях, бойкоты крупных магазинов – которые в итоге привели к Закону о гражданских правах 1964 года, запрещающему расовую дискриминацию.

Слова Ганди о ненасилии поистине облетели все уголки Земли – от Ахмадабада до Бирмингема и оттуда до Вашингтона, округ Колумбия. Правда, о такой известности Ганди мечтал далеко не всегда. Помните Моу, о котором я рассказывала в начале главы? Моу – это сокращение от Мохандас, Мохандас Ганди. В своей автобиографии Ганди целую главу посвятил социальной тревоге, вольный пересказ его истории вы прочитали в начале этой главы. Ганди писал, что в юности «Каждый раз, когда передо мной была незнакомая аудитория, я испытывал сомнения и всячески старался избежать выступлений»[4]4
  М. К. Ганди. Моя жизнь. М.: Азбука, 2020.


[Закрыть]. И дело не ограничивалось лишь публичными выступлениями. «Даже нанося визит, я совершенно немел от одного присутствия полдюжины людей».

Ганди, который в юности и тост не мог произнести, в 1947 году выступил с речью перед аудиторией в 20 тысяч человек.

Оглядываясь назад, Ганди писал: «Должен заметить, что моя застенчивость не причиняла мне никакого вреда, кроме того, что надо мной иногда подсмеивались друзья. А иногда и наоборот: я извлекал пользу из этого. Моя нерешительность в разговоре, раньше огорчавшая меня, теперь доставляет мне удовольствие».

Удовольствие? Как может социальная тревожность доставлять удовольствие? Что хорошего в вечных переживаниях о мнении других? Но давайте разберемся. Ганди был прав. Как бы это ни называлось – эмпатия, уважение или стремление к равенству, – небольшая доза социальной тревоги помогаем нам относиться к убеждениям и взглядам других всерьез, а ведь сегодня это как никогда важно.

В своей автобиографии Ганди так написал о своей тревожности: «Она дает мне возможность расти. Она помогает мне распознавать истину», и я очень надеюсь, что моя книга поможет и вам научиться распознавать эту истину, ведь она уже – в вас. Вас достаточно. Вместе мы одолеем социальную тревожность и найдем силы быть собой.

Часть первая
Неужели я не один такой? Знакомимся с социальной тревожностью

Глава 1
Откуда берется социальная тревожность?

За последние четыре года Джим не пропустил ни одного занятия в танцевальной студии.

На дворе стоит поздняя осень, редкие пожелтевшие листочки, трепеща на суровых ветрах Новой Англии, еще цепляются за ветки деревьев. Внутри танцевальная студия напоминает банкетный зал, только убранство здесь не в центре внимания: длинные, покрытые скатертями и уставленные стаканчиками с недопитой водой и холодным чаем столы придвинуты к стене, а все остальное пространство – это надраенный, блестящий паркет. Из колонок льется песня Марвина Гэя How Sweet It Is.

Людей на паркете много – порядка двадцати пар стоят рядами и разучивают шаги Ист Кост Свинга под чутким руководством бразильца Томаса, бессменного владельца студии. Каждое воскресенье он проводит групповое занятие, которое плавно перетекает в социальные танцы, или, как это называет сам Томас, в «тренировочную вечеринку». Томас заведует музыкой и перед каждой новой песней объявляет: «Дамы и господа, фокстрот!», «А теперь – румба!». Студенты приглашают друг друга, а Томас ходит среди пар и дает наставления: руку поближе к плечу, подними подбородок.

В свои пятьдесят шесть Джим – высокий, подтянутый, с аккуратно подстриженными рыжими волосами, отражающими его ирландское происхождение – побывал на доброй сотне таких вечеринок.

Вот A Wink and a Smile Гарри Конника затихает, пары замедляют фокстрот и Томас говорит в микрофон: «Всех, кроме Маюми, прошу уйти с паркета», – в глазах у него пляшут искорки. Джим удивлен: обычно Томас наоборот всеми силами удерживает людей на танцполе, а сегодня почему-то нет. Маюми, которую попросили остаться – преподавательница Джима, и он, из уважения похлопав в ладоши, идет к столам, чтобы отдохнуть на складном стульчике. За его спиной Томас продолжает: «У нас сегодня небольшой сюрприз – танец ко дню рождения!» Джим замирает. У него как раз сегодня день рождения, но откуда они узнали? Он никому ни слова не говорил. Джим оборачивается и видит, что посреди опустевшего паркета, окруженного кольцом из пары десятков людей, стоит Маюми и с улыбкой протягивает к нему руку.

* * *

Как много всего может измениться за четыре года! Четыре года назад Джим и подумать не мог, что окажется на вечеринке, да еще и танцевальной, где надо самому подходить к женщинам, выплясывать да и вообще находиться в окружении зеркал и людей.

Детство Джима пришлось на 1960-е и 1970-е гг. прошлого столетия. Рос он в общине ирландских католиков, в Дорчестере – рабочем районе Бостона. Отец Джима, спокойный и уравновешенный человек, тридцать лет проработал смотрителем в Гарварде, а мама – секретаршей в страховой компании. Жили они на втором этаже трехэтажного дома – три одинаковых квартиры одна над другой, крытое крыльцо и деревянные ступени. После уроков Джим и его младший брат Райан обычно слонялись по улицам с соседскими мальчишками, многие из которых приходились им дальними родственниками. Зимой, оттачивая друг на друге свое остроумие, они играли в уличный хоккей, по очереди выуживая из-под машин улетевшую шайбу. А между матчами наведывались в магазинчик на углу, где на вырученные за помощь по дому карманные баловали себя газировкой и шоколадками.

Квартал был маленький, тесный. «Из окна моей спальни можно было запрыгнуть на балкон к соседям, – вспоминает Джим. – Так близко стояли дома». Это диктовало и близость между самими соседями: стоило на улице появиться незнакомцу, как местные тут же его замечали и кто-то из взрослых немедленно шел узнать, все ли в порядке, не нужна ли чужаку помощь. Улицы, дети – все было под присмотром. «У нас было очень безопасно, – рассказывает Джим. – Но у этой безопасности была и обратная сторона. Частенько мне из-за этого попадало. Допустим, пойдем мы с братом гулять, а мама нам велела дальше Линден не уходить. Ну а мы что, мы, конечно, уходили. А потом возвращаешься домой и получаешь. Я маму спрашиваю: как ты узнала? А она говорит: “Миссис О’Ниллс вас видела и позвонила мне”. Все было на виду. И мы везде были в безопасности. Я бы ни на что не променял свое детство».

Правда, для матери Джима, Мейв, эти внимательные взгляды из каждого окна означали нечто иное. Куда бы ее сыновья ни отправлялись – в школу, в церковь, на семейное торжество, или просто на улицу поиграть в хоккей, Мейв всякий раз заводила один и тот же разговор: «Подите сюда, посмотрите на меня». Осматривала мальчишек, приглаживала растрепанные волосы и вытирала чумазые лица. «Всегда надо было выглядеть с иголочки, – вспоминает Джим. – Чтобы нас не дай бог не осудили. Мама очень боялась пересудов. Боялась, что соседки соберутся и будут качать головами, цокать языками: “Боже святый, это ж как ей не стыдно в таком виде детей выпускать!”».

А по возвращении домой начинался другой ритуал. Пока братья рыскали по шкафам, ища, чем бы вкусненьким перекусить, Мейв допрашивала их: «Встретился вам кто-нибудь по пути? Видели соседей?». «Мы жили как в аквариуме, – вспоминает Джим. – Все время на виду. Мама боялась, что соседи увидят, как мы играем в грязи. Или ведем себя неприлично, или уж я не знаю, чего она боялась. Она никогда не говорила этого вслух».

Когда Мейв самой нужно было выйти из дома, она переживала еще сильнее. «Хуже всего было в очереди в банке, – говорит Джим. – Оттуда было не убежать. Если ее кто-нибудь заметит, то все, деваться некуда. Мама чувствовала себя там как на витрине, между этими столбиками и лентами». С годами ее тревога только росла, и в какой-то момент Мейв совсем перестала выходить из дома и отправляла детей в церковь по воскресеньям одних. «Я думаю, она боялась появляться на людях, боялась показываться им и посылала нас, чтобы соседи не судачили. Тогда мне казалось, что она просто слишком гордая, но теперь я понимаю – на самом деле это был страх».

* * *

Вне всякого сомнения, социальная тревога передается по наследству. Если кто-то из родителей, как в случае с Джимом, страдает тревожным расстройством, риск появления его у детей возрастает в 4–6 раз.

Психологическая наследственность – та еще загадка, своего рода «кубик Рубика» даже для самых преданных этому вопросу ученых. А почему? Во-первых, потому что в противоположность другим заболеваниям, таким как болезнь Гентингтона или серповидноклеточная анемия, за тревожность отвечает не единственный ген. Более того, мы до сих пор не знаем, тревожность – это результат малого воздействия многих генов или сильное воздействие нескольких.

Во-вторых, исследования усложняет «фенотипическое разнообразие», то есть сам по себе термин «тревога», «тревожность» слишком широк – к нему относится и социальная тревога, и ОКР, и панические атаки, и даже боязнь пауков. Сложно вообразить, как из одного и того же генетического семени произрастают такие разные плоды.

В-третьих, тревожное расстройство – не объективный диагноз. Его нельзя увидеть в капельке крови, изучив ее под микроскопом. Диагностика этого расстройства целиком полагается на отчеты самих больных. Конечно, так или иначе наши гены демонстрировали тревожность, но Социальная тревожность, та самая, с заглавной «С», впервые была описана в профессиональной литературе в 1966-м году, а в самостоятельное расстройство ее выделили только в 1980-м. Так что сегодня невозможно сказать, соответствуют ли современные, выведенные человеком диагнозы нашему древнему геному.

Ну и в последнюю очередь – мы не можем провести грань, как в чашке не отделить кофе от молока, между генетикой и опытом. Наш характер, ежедневные выборы – почему мы решаем остаться дома с книгой? Потому что мы так устроены на генном уровне или просто к этому привыкли? Так что да, мы можем уверенно назвать тревожность генетическим расстройством, но как именно оно передается, пока не имеем понятия.

* * *

А еще социальной тревожности нас можно «обучить».

Ведь в какой-то момент мы, как и Джим, научились бояться осуждения и скрывать все то, что могло бы вызвать насмешки. Это мог быть яркий, позорный эпизод: например, вас вырвало на глазах у всей школы на линейке или у вас случился приступ паники в переполненном ресторане, и официантка, испугавшись за вашу жизнь, вызвала скорую. А может, вы стали свидетелем ужасного события: например, увидели, как вашего друга избили хулиганы или горе-учитель унизил ученика на ваших глазах. Или же вы росли в замкнутой семье, где не видели смысла в общении. Как бы то ни было – вы усвоили уроки социальной тревожности, и со временем они трансформировались в страх, что вас застукают, унизят, разоблачат. Часто мы и сами не знаем, какие события стали для нас этими уроками. Например, я, как и многие другие, не могу назвать конкретную отправную точку, с которой все началось – тревожность во мне была всегда.

Так, Джим усваивал уроки Мейв: за ним всегда наблюдают и судят его, а миссис О’Ниллс, сама того не понимая, их закрепляла. Формировался Джим уже под влиянием этих уроков. Пятьдесят лет спустя он говорит: «Мне всегда казалось, что люди смотрят на меня. И могут увидеть, что со мной что-то не так. Мама вбила нам это в голову».

Мы, как губки, впитываем уроки своей семьи, не отдавая себя отчета в том, что внутри нас формируются глубинные убеждения. В других семьях уроки были другие: поболтать на крыльце с соседями – значит прекрасно провести время, танцевать в окружении зрителей – это удовольствие, а не катастрофа.

Мой муж, например, вырос с убеждением, что любого рабочего, который переступает порог нашего дома, надо обязательно пригласить на ужин, но такие, как Джим, привыкли ждать, что люди увидят их и осудят по всей строгости. От страха это мнимое осуждение кажется нам реальностью и, окруженные со всех сторон оценивающими взглядами, мы уверены, что так и устроен мир.

И этот страх нам дорого обходится: мешает заводить знакомства, сближаться с людьми и радоваться жизни. Мы не умеем просить о помощи; со стороны можем показаться заносчивыми, недружелюбными, хотя на самом деле просто очень тревожимся. В худшем случае этот страх приводит нас к депрессии и изоляции. Ну и, естественно, он мешает нам быть собой.

* * *

Джиму было четырнадцать, когда однажды летним днем по району прокатилась новость: сюда, где 90 % детей – мальчишки, переезжает семья с двумя девочками, старшенькой Диной и ее младшей сестрой. Дине тоже исполнилось четырнадцать, у нее были длинные каштановые волосы и широкая улыбка. Она была поразительно хороша собой и, как быстро заметили соседские мальчики (кхм!), развита не по годам.

Дом, в котором поселилась Дина, находился на углу главной улицы, прямо напротив дома двоюродной сестры Джима, Розалин. Куда бы Джим ни направлялся – будь то в школу, к той же Розалин, в магазин или обратно домой, – ему было никак не миновать крыльца Дины, где она часто сидела со своей сестренкой, подобрав под себя тонкие ноги. Джима новое соседство пугало не меньше, чем остальных гетеросексуальных мальчишек района, но деваться было некуда: он по пять-шесть раз на дню сновал мимо дома сестер, и в какой-то момент надо было уже остановиться и познакомиться. Как-то раз он решился: присел, чтобы погладить собаку девочек, и у них завязался разговор. Кончился он тем, что Джим махнул рукой в сторону трехэтажного, выкрашенного в синий цвет домика, где жил с матерью и братом. После этого случая он стал все чаще разговаривать с девочками и тем для бесед у них находилось все больше: они жаловались на домашку по математике, обсуждали победы (и поражения) Ред Сокс[5]5
  Бостон Ред Сокс (Boston Red Sox – англ.) – профессиональная бейсбольная команда, базирующаяся в Бостоне, штат Массачусетс. (прим. пер.)


[Закрыть] и сетовали на ворчливых соседей. Как-то раз Джим увидел, что глаза у Дины опухшие, красные – оказалось, ее бабушка упала и сломала шейку бедра. Джим внимательно слушал ее сбивчивый рассказ, не зная, что ответить, но всем сердцем желая ей помочь. Со временем между ними установилась непринужденность, какая только возможна в четырнадцать лет, когда в смуте полового созревания мечтаешь только об одном – быть принятым.

«А потом как-то раз, – вспоминает Джим, – подходит ко мне школьный приятель и говорит, мол, а ты знаешь, что очень нравишься Дине? Эти его слова стали началом конца. Я просто впал в ступор, не знал, как себя вести. Стал прятаться от нее. Только увижу – и в кусты или за машину. Избегал ее как мог. Раньше никогда такого не делал, а тут прямо научился избегать».

Эта ситуация и стала решающим фактором: если генетика и обучение зарядили пистолет, то школьный товарищ Джима случайно спустил курок. Всем нам знакомо жгучее смущение, когда душа уходит в пятки, уши начинают полыхать и подскакивает адреналин, но как эти отдельные эпизоды превращаются в постоянную социальную тревогу? При помощи избегания. Ведь что такое избегание? Это когда мы закрываем глаза, отворачиваемся от того, что вызывает в нас тревогу, надеясь ее таким образом унять. И в этом вся соль: избегание работает – тревога действительно отступает, по крайней мере в краткосрочной перспективе, ну или до тех пор, пока на горизонте не появится Дина, и Джиму не придется искать укрытие за ближайшим «Шевроле Шевель».

Но долгое избегание пагубно. Это враг номер один нашего эмоционального благополучия: именно избегание укореняет в нас страхи и не только социальные.

Чтобы социальная тревожность стала проблемой, мало генетики и обучения – тревога должна расти и постоянно подпитываться. Именно это делает избегание и справляется с задачей прекрасно.

Конечно, нельзя требовать от мальчика-подростка, чтобы он понимал, к чему приведет его поведение. Джим просто оттягивал момент, когда ему придется сказать Дине, что она ему тоже очень нравится. Оттягивал неловкость первой любви. И в первую очередь отдалял вероятность того, что, узнав его хорошенько, Дина решит, что сделала ужасную ошибку, возьмет его бедное сердце и размажет по узким улочкам Дорчестера.

* * *

Именно этот страх лежит в основе социальной тревоги: что некая ужасная, постыдная правда о нас раскроется и станет общественным достоянием. Джим боялся того, что я называю Разоблачением. Социальная тревога – это не просто страх осуждения, это еще и страх правоты судей. Мы уверены, будто с нами что-то не так, и, пытаясь скрыть это от окружающих, практикуем избегание. Мы убеждены – если люди узнают страшную правду, если разоблачат нас, то непременно осудят и отвернутся.

Но что же нас так пугает? Дэвид Москович, талантливый психолог из Университета Ватерлоо, предполагает, что мы боимся Разоблачения в одной из четырех категорий:

1) Наша тревожность. Во-первых, мы боимся, что другие заметят физические проявления нашей тревоги: потные подмышки, румянец, как будто бабушка только что застукала нас за просмотром порно, и наше нечленораздельное блеяние, как бывает у участниц конкурсов красоты, когда ведущий задает очень каверзный вопрос. В результате наши шкафы забиты водолазками, а полки в ванной – дезодорантами. Нас не заставишь пользоваться лазерной указкой или пить воду на публике – не дай бог кто-то заметит, как дрожат наши руки, и пота нашего тоже никто никогда не увидит: мы просто не снимем кофту. Ну а если придется, предварительно как следует закинемся успокоительным.

2) Наш внешний вид. Во-вторых, мы уверены, что выглядим как-то не так – мы недостаточно привлекательны, неуместно одеты или с волосами у нас беда. Мы слишком толстые. Все заметят наши прыщи и подумают, что мы заразные. Как ни посмотри – внешность у нас подкачала.

3) Наша личность. Это очень важный пункт. Бывает и так, что мы не уверены в своих способностях и качествах: со мной скучно, я не умею шутить, я просто лузер, идиот, сумасшедшая, недостойная, неумеха или просто какая-то дефективная. «Да что с тобой не так?» – досадуем мы на себя в минуты страдания. Если найдете ответ на этот вопрос – заглянете в лицо вашему главному страху. И чего бы конкретно вы ни боялись, в чем бы ни видели свой главный изъян, именно его и обнаружит Разоблачение.

4) Навыки коммуникации. Это тоже серьезный пункт. Мы думаем, что не умеем правильно себя вести, все делаем невпопад, ничего толкового не можем сказать: если появится дельная мысль, не сумеем ее нормально сформулировать или у нас просто будет пусто в голове. Мы слишком тихо, слишком скучно говорим, переживаем, что нас не расслышат, не поймут – уставятся, сощурятся, попросят повторить сказанное и в итоге начнут обращаться как с трехлеткой.

Как раз избегая разоблачения, мы прячемся и делаем это по-разному: когда в прямом смысле слова, как Джим за машинами, а когда и менее очевидно: залипаем в телефонах, стараемся не смотреть на людей или просто сидим и помалкиваем, пока наши друзья болтают.

Скрываясь от Дины по кустам, Джим узнал две вещи: первое – сталкиваться с Диной рискованно, даже опасно. Общение с ней повышало риск унижения, ведь даже если между ними что-то начнется, потом Дина непременно потеряет интерес, и Джим останется один с разбитым сердцем. И да, такой вариант действительно был возможен, но избегание не дало Джиму усвоить другой урок – необязательно все сложилось бы именно так.

Вторая вещь, которую узнал Джим, – это то, что он не способен выдержать симпатию Дины. Избегание, оно как мамочка-наседка – намерения у него самые хорошие – уберечь от возможной опасности, но на деле происходит следующее: вам дают понять, что вы не можете с ситуацией справиться, что даже если попробуете, у вас ничего не выйдет. Уберегая от опасности, избегание не дает вам получить опыт и прийти к выводам: «все оказалось не так уж и плохо» и «о-па, ничего плохого и не произошло!». Не позволяет усилить уверенность в себе, которую подпитывают такие преодоления.

И так у всех. Всякий раз, когда мы отказываемся идти с коллегами после работы в бар (Не могу, у меня еще дел полно, не ждите меня), не говорим парикмахерше, что вообще-то не хотели так коротко стричься (Не хочу ее обижать – у нее острый предмет в руках!), не сдаем в магазин по ошибке купленные простыни на размер больше нужных (Может, как-то онлайн можно это сделать) – мы укрепляемся в убеждении, что этот разговор, это мероприятие, эти люди на действительно очень опасны и мы с ними не справимся. Усугубляет проблему то, что, избегая мнимых опасностей, мы не можем доказать себе, что они надуманные. Мы так и не узнаем, что, несмотря на пару неловких пауз, коллеги к нам хорошо относятся. Мы сидим в ужасающей тишине, прикидывая, как долго будет отрастать до нормальной длины челка. Мы спим на скомканных простынях, закатывая глаза на собственную нелепость. И да, склонный к тревожности мозг готов платить эту цену, чтобы гарантированно избежать опасности и отвержения, но с каждым разом накапливается долг – дефицит опыта и уверенности, а заодно и коллекция неудачных стрижек.

* * *

Примерно год Джим обходил свой квартал десятой дорогой и бросался за припаркованные машины, пока в один прекрасный день сосед не рассказал, что семья Дины уже как неделю назад переехала. Джим испытал облегчение, а еще, к своему удивлению, глубокое разочарование – в себе и в том, что, как он думал, история с Диной для него закончилась. На самом деле, открыв для себя избегание, Джим станет обращаться к нему перед лицом всех проблем в подростковом и юношеском возрасте – так в его мозгу сформируется и прочно осядет социальная тревожность: свое дело сделают наследственность, уроки матери и избегание.

Перенесемся почти на сорок лет вперед. Едва отпраздновав пятидесятилетие, Джим попал в трудное положение: после долгого, но несчастливого брака жена собрала чемоданы и ушла к другому, оставив Джима наедине с его проблемой. «Она называла тревогу “моей фишкой”, – вспоминает он. – Постоянно кричала, что мне нужна помощь, а когда я, наконец, обратился к врачу, бесилась, что не справляюсь сам». После развода Джим продолжал работать и выходил из дома по делам, но на этом все – с вечера пятницы до утра понедельника он не бывал на улице, сидел дома и читал исторические романы – с одной стороны, они ему нравились, а с другой, хотелось заняться чем-то иным. На семейные встречи – крестины, поминки – Джим все-таки являлся, но начинал переживать, как только получал приглашение: что он скажет, как будет себя чувствовать, как все пройдет. Иногда Джим отказывался приходить, и как правило решался на это уже в сам день торжества, звонил и сказывался больным.

Розалин, заметив его отсутствие, забеспокоилась. Сказала, что он должен выбираться из дома, иначе просто сгниет. Посоветовала пойти в церковь, и, чтобы ее порадовать, Джим пару недель добросовестно ходил на воскресные службы, но потом бросил. Тогда Розалин предложила записаться в книжный клуб. «Но ведь ты любишь читать, – возразила она, когда он замотал головой. – Нельзя же все время дома сидеть». И Джим стал ездить в семейный домик у озера по выходным, когда там никого не было: сидел в одиночестве на берегу, наблюдал за людьми, но ни с кем не разговаривал. Розалин только глаза закатывала. Она ведь совсем не это имела в виду.

У многих есть в жизни такая Розалин, которая всеми возможными способами подталкивает нас к социализации. Кто-то подбадривает (у тебя все получится!), другие угрожают (ты что, хочешь умереть в одиночестве?), только их заклинания, мол, «общение пойдет тебе на пользу» никакого желания терпеть неловкость и напряжение не вызывают.

Даже если мы сами чувствуем, что надо бы «выйти в свет», чем больше другие напирают, тем сильнее мы сопротивляемся.

Да и нам просто не кажется, что оно того стоит – ради чего столько мучиться и тащиться на службу в церковь, на встречу или на волонтерское мероприятие? Чтобы потеть и стесняться? Возвращаясь домой, мы выдыхаем и расслабляемся: слава богу, все закончилось!

Но наставления Розалин даром не прошли, и как-то в субботу Джим отправился к ней на вечернее барбекю. Сел на диван в гостиной, а вокруг жизнь бьет ключом: все ходят туда-сюда, болтают, в руках бумажные тарелки с гамбургерами и картофельным салатом, и тут же рядом носятся дети, играют с собаками. Вдруг кто-то подошел и остановился у Джима за спиной.

– А ты что тут делаешь? – раздался у него над головой женский голос.

Джим оглянулся: перед ним стояла та самая Дина, только взрослая. Его брови взлетели от испуга, тут же проснулось старое желание нырнуть в кусты, но Джим этого не сделал.

– Розалин – моя двоюродная сестра, а ты здесь какими судьбами? – спросил он.

– Мы с ней жили через дорогу одно время, помнишь? С тех пор и дружим.

Дина обошла диван и села рядом с Джимом, а бумажную тарелку пристроила на коленке.

Они заговорили о том, о сем – чем занимаешься, где живешь, сколько лет прошло, как быстро время летит. Дина прожила непростую жизнь, но теперь у нее постоянная работа в местном транспортном управлении и недавно, после череды ужасных бойфрендов, она наконец встретила порядочного мужчину. Джим рассказал, что развелся.

– Очень тебя понимаю, – сказала Дина с улыбкой. – Пойдем поговорим с глазу на глаз?

Сердце Джима заколотилось с бешеной силой.

– Давай, – выдавил он.

Они вышли на крыльцо и сели на ступеньки, почти касаясь плечами. Дина закурила сигарету, предусмотрительно выпуская дым подальше от Джима. Помолчав с мгновение, она сказала:

– Знаешь, я была уверена, что не нравлюсь тебе. Я так страдала, ты был такой хороший, так мне нравился. Я же не дурочка – я все видела, ко мне приходили ребята постарше, и все они хотели только одного. Вечно приставали. Мне так это не нравилось, а с тобой… с тобой можно было поговорить, ты всегда слушал, вел себя уважительно. Я только этого и хотела. Чувствовала, что мы созданы друг для друга.

Джим, затаив дыхание, сидел ни жив ни мертв.

– Ты думала, ты мне не нравишься? – спросил он наконец. – Как раз наоборот.

Дина повернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Так прошло несколько мгновений, а потом она улыбнулась и, качая головой, небольно ущипнула его за руку. Затянулась сигаретой.

– А ведь как здорово могло бы быть.

* * *

Я познакомилась с Джимом одним ясным февральским деньком в Бостоне, в одном из корпусов огромнейшей Массачусетской больницы общего профиля. С того вечера у Розалин прошел не один месяц, и все это время Джим не переставал кусать себе локти. В конце концов он решил записаться на прием. Хотя мог бы продолжить жить и так – первая любовь упущена, брак не удался, знай сиди себе безвылазно дома все выходные, с вечера пятницы до утра понедельника. Но после разговора с Диной он решил, что с него хватит: пора что-то менять. Когда Джим рассказал мне эту историю, я спросила, как, по его мнению, развернулись бы события с Диной, признайся он ей. Джим усмехнулся и отвернулся к окну.

– Если бы я повел себя иначе тогда, праздновали бы сейчас нашу тридцатую годовщину… – сказал он. – Я хочу перестать бояться, хочу жить своей жизнью.

– Понимаю, – кивнула я. – Этим мы и займемся, но только в обратной последовательности. Ты начнешь жить свою жизнь, и это поможет тебе перестать бояться.

Как жаль, что я не могу прокричать эти слова на весь белый свет!

Ведь мы не можем просто нажать на паузу, выключиться из жизни, где-то в вакууме пройти трансформацию и вернуться в реальность уже прекрасной бабочкой.

Меняться приходится прямо по ходу дела: не книжки читать о том, как управлять велосипедом, а залезать на него и крутить педали. Да, на первых порах нас будет мотать из стороны в сторону и без падений не обойдется. Одно, другое. Но со временем наши мышцы и разум научатся, и, овладев этим навыком однажды, мы его уже никогда не забудем. Мы с Джимом приступили к работе.

Будь это фильм, здесь бы начался монтаж из кадров, на которых герой под песню Eye of the Tiger, обливаясь потом, тренируется до изнеможения. Работа над тревогой требует не меньших усилий, но выглядит совсем иначе. В нашей версии фильма мы увидим, как Джим делает самые обычные вещи: например, на работе заходит в копировальный кабинет, где вечно тусуются его сотрудники, и пробует вести светскую беседу, тренируется на беговой дорожке, чтобы научиться ощущать собственное сердцебиение, садится обедать с коллегами и заходит в танцевальный зал на свой первый в жизни урок. Со стороны кажется – все так обыденно, что такого тут происходит? А происходит очень многое – в мозгу Джима в этот момент творятся глубочайшие процессы и радикальные сдвиги. Представьте, что камера врывается в его голову, и мы видим, как Джим переосмысляет уроки Дорчестера, выученные им в 1970-х годах, обретает утраченную веру в себя, а вместе с ней желание и уверенность впустить в свою жизнь людей.

Сразу хочу сказать: путь трансформации Джима придумала не я. Мы, специалисты по тревожности, стоим на плечах гигантов: внимательных, преданных своему делу ученых, которые десятилетиями работали в клиниках и лабораториях, и чьи открытия сегодня меняют жизни людей. Им в страшном сне не привиделись бы условия, в которых их последователи трудятся сегодня: финансовые кризисы, жесткие и постоянно растущие требования к документации, дикий темп работы – и все же, вопреки этим сложностям, современные ученые делают в своих лабораториях бесценные открытия. Эволюционные психологи разбираются в тысячелетней истории социальной тревожности, нейробиологи изучают, как она устроена изнутри, как и почему вспыхивают в мозгу фейерверки нейронных сетей. Психологи из области развития собирают огромные массы данных: начинают в роддомах, продолжают в школах и в университетских общежитиях – следят за развитием социальной тревожности всю жизнь. И, конечно же, клинические психологи продолжают работать с нашими мыслями, поведением и телом, чтобы мы возвращали себе наши жизни, чтобы Джим смог вернуть себе свою.