Текст книги "Полет «Феникса»"

Глава 17

Сменяя одна другую, на ночном небосклоне чертили свои траектории падающие звезды, так что небо ни на минуту не оставалось спокойным. Луна, теперь маленькая и белесая, стояла в зените.

– И до каких пор вы намерены ждать?

– До рассвета, – ответил Моран.

– Но мы теряем бесценное время! – Стрингер твердил это с самой полуночи, но никто его не слушал. Он снимал и нервно протирал очки, снова надевал и щурился на штурмана.

– Мне нужен свет, чтобы работать.

Моран испробовал все аргументы. Это было все равно, что толковать с говорящим автоматом; в ответ он изрекал то, что было заложено программой. В Стрингере было что-то почти зловещее: настоящий робот из фильма ужасов.

– Если вы попытаетесь зажечь свет, я вас свяжу. Понятно? – Увещеваниями Моран был сыт по горло, пора поставить его на место.

– Я не боюсь вас, мистер Моран. Вы можете меня ударить, если хотите, но если вы это сделаете, я просто подожгу самолет. Тогда посмотрим, куда вы...

Не дожидаясь, пока в спор вступят его кулаки и окончательно все погубят, Моран отошел. Уотсону и Тилни он велел:

– Смотрите за этим помешанным, пока меня нет. Он способен погубить всех нас. Смотрите в оба.

Он пошел по бледному песку к восточным дюнам. Время от времени ботинки натыкались на камни и мелкие метеориты. Дюны матово блестели. На самом гребне распластались три фигуры. Он неслышно подошел.

– Есть новости, Фрэнки?

– Нет.

Моран лег на живот между Таунсом и Белами.

– Не нравится мне эта тишина, – подал голос Кроу.

Примерно в двух милях к востоку горел костер. Его зажгли около полуночи. Напрягая зрение, можно было видеть – или воображать, что видишь, – оживление вокруг костра. Темные холмики слева – очевидно, спящие верблюды, другая группка – видимо, люди, иногда чудилось какое-то движение среди них. Голоса больше не доносились.

– Надо пойти посмотреть. Лью.

– Я уже сказал, нет смысла...

– Я не могу здесь торчать и ничего не делать...

– Будешь торчать, Фрэнк. Доверимся Харрису: он не дурак.

Бесконечно тянулась тишина. Никто не заговаривал о завтрашнем дне. Завтра Харрис с Лумисом либо уедут на верблюдах и пришлют за ними спасателей, как только выберутся, либо останутся ни с чем и будут ждать, пока караван скроется за горизонтом и можно будет вернуться. О третьей возможности предпочитали молчать. Таунс обдумал про себя еще одну вероятность, но предпочел не высказывать ее вслух: бедуины, если захотят, могут пройти по следам Харриса и обнаружить самолет. Впрочем, возможно, Харрис запутал следы, он вполне мог это учесть.

– Все же не могу понять, – заговорил Моран, – почему пошел Лумис. Помнишь, я тебе говорил, он получил телеграмму – что-то срочное. Поэтому он и улетел из Джебела. Ничего не понимаю.

– Лумис вроде святого. Не смог видеть, как кэп уходит один – после всего, что случилось. Он так поступил, чтобы избавить его от лишних трудностей, – ответил Таунс.

Опять стало тихо. Кто-то глянул на часы. Через час рассвет, и все станет ясно. Этот час тянулся медленнее всего. Они лежали, подперев ладонями подбородки, вглядываясь в темные тени у догоравшего костра. Там было все их будущее.

– Стрингер-таки чокнется, – тихо заговорил Кроу. – Если нам повезет и мы уедем на верблюдах, он выпустит себе кишки.

– Ну и что? – ответил Белами. День-два пути, и вокруг будут пальмы, вода и весь мир. К черту Стрингера. Конечно, до поры до времени на нем основывались все надежды. Стоит все же прислушаться к Таунсу, который считает, что шанс поднять эту штуку и при этом не разбиться – пятьдесят на пятьдесят. А тут два дня пути с людьми, которые здесь родились и знают дорогу. Харрис должен с ними сговориться. Это именно тот человек: знает их наречие, пришел не с пустыми руками. Нет, капитан не даст промашки.

Позади звякнуло что-то металлическое. Моран выругался, скользнул вниз по дюне и срезал напрямик по песку. Если шумит Стрингер, он ему покажет.

Кроу пошевелил локтями, и руки пронзила острая боль. Его лицо лежало так близко от поверхности песка, что от дыхания поднималась пыль.

– Который час, Дейв?

– Три только что было.

– Господи, быстрее бы все кончилось. – Язык снова высох: сегодня опять сократили рацион до одной пинты, а в баке осталось воды всего на два дня. Воздух за ночь не шелохнулся. Ни ветра, ни инея, ни росы.

– Скоро рассвет, – сказал Белами и опустил лицо на руки, закрыв глаза. Зарево костра гипнотизировало, сон притуплял боль.

* * *

Когда на краю земли показалось солнце, они оставались на своих местах.

– Дейв.

Белами резко дернул головой, еще в полусне. Снова вернулась боль.

– Что?

– Утро.

Он открыл глаза и увидел солнечный диск. В сахарских сутках есть два момента – на рассвете и на закате, – когда можно на глаз определять расстояние: по низкому солнцу на краю горизонта. В такие моменты легко верится, что пустыня безгранична, что эти пески – сама вечность.

Между дюнами и заалевшим краем света, подобно темной каменной гряде, выделялись очертания людей и верблюдов. Скоро они зашевелились, меняя форму, разделяясь и вновь соединяясь. Тишину пустыни нарушили голоса, резкие, как первые птичьи трели в лесу.

На гребень дюны опять заполз Моран.

– Что-нибудь видно?

– Проснулись. До них две мили, если не больше.

По мере того как солнце освещало окрестности, темные фигуры краснели, за считанные минуты они окрасились в белое и бурое: бурнусы и туловища верблюдов, бросавшие темные подвижные тени на песок. Голоса стали громче, длинные шеи животных покачивались.

– Они грузятся, – сказал Таунс.

– Смотрите – один верблюд белый.

– Это для меня, – пошутил Кроу.

Очертания заколыхались, медленно удаляясь на север. Над караваном колебался уже нагретый воздух, смешанный с поднятой пылью.

Белами сложил биноклем ладони, пытаясь что-нибудь рассмотреть в движущемся облаке. Скоро караван превратился в смутное пятно на северо-восточном краю песков.

Прошло какое-то время, прежде чем смогли заговорить: ожидание, длившееся двенадцать часов, было наполнено, кроме страха за Харриса и Лумиса, надеждой на спасение.

Первым поднялся Таунс. С одежды посыпался песок.

– Я пойду. – Надо убедиться, что они взяли с собой ребят. Поднялись и остальные, намереваясь отправиться вместе с пилотом.

– Пойду я один, – отрезал Таунс.

Кроу глянул на Бедами. В этом был смысл: телесная влага очень дорога. Следовало бы бросить жребий, кому идти, но по всему видно, Таунс решил твердо. Он спустился по восточному склону дюн. Моран обратился к Белами и Кроу:

– Прошу вас, разведите через пару часов костер. – В ослепляющем свете, уже сейчас мешавшем что-нибудь разглядеть, вряд ли будет видна солнечная сторона этих дюн с расстояния в две мили. И он скатился по склону, притормаживая пяткой.

– Лью, погоди! Мне надо размяться.

Он больше не доверял Таунсу. Нервы у всех на пределе, а Таунса к тому же терзает чувство вины. Еще с холма Моран заметил какое-то темное пятно. Оно плавало в водном мираже. Вероятно, верблюд, обессилевший и брошенный. Но если это не верблюд, а новые жертвы... Таунс может поддаться наваждению и уйти куда глаза глядят, пуститься, так сказать, в искупительное паломничество, потому что теперь станет семь погибших. Он сам будет восьмым.

Они шли минут сорок, до узких щелок зажмурив глаза между обожженными веками. Темное пятно оказалось не миражем. То был верблюд. Он, должно быть, умер во сне, потому что передние лапы неуклюже разъехались в разные стороны под тяжестью тела.

Они миновали труп и направились к еще двум фигурам, которые были слишком малы, чтобы их можно было разглядеть с дюн. Обогнули погасший костер и замерли.

– Этого мы и ждали, – прохрипел Моран. – Ты будешь лгуном, если станешь отрицать это.

Таунс молчал.

С них сняли ботинки. Ботинки, часы, портупею и револьвер.

Моран ободряюще посмотрел на Таунса:

– Ведь это было их решение, не твое. – Он принялся рыть в песке яму.

Они пробыли здесь уже около часа, тела их отдавали ту немногую влагу, которая еще оставалась.

Таунс не проронил ни слова. Когда все было кончено и они повернули обратно.

Моран остановился у трупа верблюда.

– Даже если бы они и взяли их с собой, то далеко не ушли бы. Эти мерзавцы сами потерялись. – Горб у верблюда был сморщен, весь усох, видно, в нем иссякли запасы жира. Шейные вены надрезаны в четырех местах: как последнее средство, араб способен пить кровь своего животного. Снятые ботинки, часы и пистолет были привычными, традиционными трофеями, которые берут у мертвых, даже если нет никакой надежды выручить за них деньги.

– Дай твою бутылку, Фрэнк.

Таунс отвернулся. Пришлось самому взять у него бутылку. То, что он задумал сделать с телом верблюда, потребует много времени. Может быть, у него начнется рвота и он потеряет остатки жидкости. Поэтому он твердил про себя заклинание: "Это означает жизнь для двоих целые сутки".

Лезвие карманного ножа прошло через стенку желудка, дважды он останавливался, повторяя шепотом: жизнь, жизнь, жизнь. Несмотря на подступающую тошноту, он продолжал наполнять бутылки зеленоватой, пачкающей руки жидкостью. Наполнив до краев, туго закрутил пробки и протер песком. Больше влаги не оказалось. Верблюжий желудок способен содержать до пятидесяти галлонов воды, но это животное дошло до предела и умерло от истощения. Наверно, бедуины не заметили, что верблюд не встал после ночевки, иначе они забрали бы из него всю оставшуюся, воду. Они тоже дошли до предела, подумал Моран, и эта мысль его утешила.

Он вытер бутылки о шерсть верблюда и последовал по старым следам за Таунсом. Над дюнами поднимался столб дыма. Через двадцать минут он нагнал Таунса и передал ему его бутылку.

– Воняет, но пить можно.

– Я вылью ее в бак. Чтобы разбавить. – Он остановился и повернул к Морану безжизненное лицо. – Мог бы меня позвать.

– Это – работа для одного. – Ему хотелось, чтобы Таунс взорвался, заорал, убежал или еще что-нибудь сделал, только не это ужасное пустое выражение и мертвый голос.

– Знаешь, почему я знал, что это случится, Фрэнк? Харрис был честный человек. Он думал, наличные деньги – то же самое, что охранная грамота. Имея на руках бумагу, они должны доставить владельца ее, чтобы получить вознаграждение, а если деньги им отдали сразу, то незачем себя и утруждать.

Таунс молчал. Под ногами шелестел песок. Их спины и ноги покрылись испариной.

– Они довезли бы их только тогда, когда впереди брезжила бы награда. Как, черт возьми, мы могли допустить, чтобы такой человек, как Харрис, этого не понял? Он сам хотел идти. Он...

– Да, он сам хотел идти, сам хотел, и теперь его нет, и Лумиса тоже, разве я не вижу? – со свистом и клекотом вырвалось из растрескавшихся губ и хриплых легких Таунса. Он замолк, втягивая воздух. Тяжело было видеть, как истекает гневом это ослабленное тело, но Моран был удовлетворен, что с этим покончено.

Столб дыма был теперь у них над головами. Они взобрались по песчаному склону, миновали гребень и вышли прямо на одинокую фигуру. Сержант Уотсон секунду-другую смотрел в их лица, ничего не спрашивая. Его глаза были широко раскрыты. Он все понял, но не мог лишить себя удовольствия и переспросил:

– Он мертв, да?

Они смотрели в озверелое лицо, не в силах поверить в такой нескрываемый восторг.

– Да, – ответил Моран, и рот сержанта задергался в спазмах смеха: безобразный звук притворного ликования. Это продолжалось до тех пор, пока кулак Таунса не свалил его с ног.

Глава 18

Уже по тому, как вел себя Стрингер, Моран предвидел затруднения. Большую часть дня он, как и остальные, пролежал в тени, хотя и не спал: тайком следил за ними, но тотчас отворачивался, едва кто-нибудь приближался. Этим Стрингер демонстрировал: он бастует.

– Сколько времени нам нужно еще? – спросил его Моран где-то после полудня.

Тонкое выбритое лицо выражало обиду. Моран ждал, ноги его дрожали: два часа сна ничуть не уменьшили слабости и головокружения.

– Так сколько. Стрингер?

– Меня это больше не интересует, мистер Моран, – последовал раздраженный ответ.

В знойном воздухе повисло напряженное молчание. Неподалеку, опершись спиной о корпус самолета, бодрствовал Таунс. С утра он не проронил ни слова. Во сне стонал Тилни. Кроу качал обезьянку, что-то ей нашептывая. Рядом с ним писал в тетради Белами. В тени хвоста лежал сержант Уотсон с разбитым носом и почерневшей от запекшейся крови бородой. Очнувшись после удара, он сказал Таунсу:

– Я и не жду, что вы меня поймете. Это не ваше дело. Касается только меня. Меня одного. – Его глаза ярко выделялись на разбитом лице, все еще сияя радостью. Он улегся под хвостом самолета и забылся приятной дремой.

Моран перевел взгляд со своих товарищей по несчастью на конструктора:

– Хорошо, вас не интересует, но меня – да. Скажем, десять дней?

Моран надеялся, что названная им цифра засядет в мозгу у Стрингера, но тот на приманку не клюнул.

– Я должен объяснить причину, по которой отказываюсь от проекта. Я не чувствую поддержки.

– Мы будем помогать. Раньше ведь...

– Но вы все время прекращаете работу! Прошлой ночью мы потеряли целых двенадцать часов! – Он сел, повернувшись к Морану спиной.

– Прошлой ночью мы потеряли две жизни.

– Ну, в этом они сами виноваты, разве нет?

– Оставим это! – Усилия, которые он делал над собой, чтобы сдержаться, тоже вели к потере влаги. – Оставим это. Сейчас мы собираемся докончить самолет, по вашему плану.

– При том, что нас стало меньше! Каждую ночь теряем двадцать четыре человеко-часа. Одна прошлая ночь обошлась нам в восемьдесят четыре человеко-часа, потому что ни один из вас не приступил к работе, а теперь...

Морана замутило, и он отошел от греха подальше. Ему вспомнились тела убитых: головы почти отделены от туловища длинными кривыми ножами. Открытые глаза изумленно вытаращены. Харрис, стыдившийся показать слабость, должно быть, знавший, на что идет. И Лумис, все время деликатно подбадривавший их, стеснявшийся пить при других, чтобы не мучить тех, кто уже выпил свою воду. И эти двадцать четыре человеко-часа зарыты теперь в песок даже без креста.

Но Стрингер им нужен. Придется смириться с тем, что он родился без сердца. Не его это вина – может, когда-то оно у него и было, но ссохлось от недостатка любви в раннем детстве; возможно – если бы только он мог в этом признаться – они сам сожалеет о своем уродстве. Именно так на это посмотрел бы Лумис. Как-то он сказал о Тилни: "Попробуйте пожалеть мальца. Каждую минуту он умирает всеми смертями, какие есть на свете, – как бы вы себя чувствовали в его шкуре? Пожалеем его". И Моран вернулся, чтобы докончить разговор со Стрингером, ничуть не обманываясь в том, будто научился у Лумиса состраданию, – просто ему нужно договориться со Стрингером прежде всего ради – спасения своей жизни.

– Не буду повторять вам, – начал мягко он, – что верю в вашу машину. Она полетит. Все мы в это верим. – Он заметил, что лесть на конструктора действует. Моран слышал, как высказался прошлой ночью Таунс, после того как ушли Харрис с Лумисом; "Возможно, у них есть шанс. Я скорее уеду отсюда на верблюде, чем сяду в этот гроб". В присутствии Стрингера такое говорить не следует.

– Я знаю, что вы думаете о моей конструкции. Вы думаете, она разобьется и всех погубит. Мистер Таунс сказал...

– Послушайте, попытайтесь взглянуть на вещи его глазами. Он очень переживает, что навлек на нас беду, и боится ошибиться, когда поведет вашу машину, – это опять была бы его вина. Вы должны его понять. Для него это большая ответственность.

Моран продолжал льстить. Он ненавидел себя за то, что приходится прибегать к такому способу ради спасения жизни, но другого он не видел. Стрингер снова вернулся к потерянным человеко-часам. На этот раз Моран терпел, стараясь не реагировать на его скрипучие слова:

– Мне было ясно, что мистер Харрис делает глупость – но только мне. Место, где мы оказались, находится в самом центре пустыни, в стороне от дорог. И было совершенно очевидно, что туземцы сами сбились с пути.

– Мы об этом не подумали, – продолжал свою игру Моран: теперь не важно, что говорится, все это забудется. Важно улететь, пока в них еще теплится жизнь. – Мы в ваших руках, Стрингер.

– Конечно! – Наконец он снизошел до того, чтобы прямо посмотреть в лицо штурману. – Беда в том, что и я в ваших руках. Если бы я обладал силой десятерых мужчин, я бы уже закончил машину. Но мне остается только полагаться на вас – а вы ненадежны. Если мы возобновим работу, вы опять бросите ее под каким-нибудь предлогом. А я не могу так работать, ведь вся конструкция заключена в моей голове, и я легко могу потерять нить. Хотел бы, чтобы до вас это дошло, мистер Моран.

Он говорил тихо, но другие должны были их слышать. Впрочем, теперь это было не важно.

– Понимаю вас. Не могу говорить за всех, но обещаю, что с этого момента и до окончания строительства вы можете рассчитывать на меня.

В конце концов, смысл в словах Стрингера был: постройка аэроплана требовала особых знаний. Пилоты вроде Таунса давно позабыли чистую теорию, которой владел Стрингер, если вообще знали ее. И опять Моран спросил:

– Ну, так сколько времени нам потребуется?

Трудно было сказать, продолжает ли Стрингер дуться, или действительно считает. Молчание длилось долго, наконец конструктор изрек:

– Мне нужно сделать расчеты, мистер Моран.

– Скажите хоть приблизительно.

Стрингер принялся чертить пальцем ноги на песке. Моран отошел. Стоя под крылом, он прочитал выведенное на нем слово: "Феникс". Опять припомнился Лумис: именно он, с присущей ему душевной тонкостью, нашел точное имя для всех их надежд. Через минуту Моран вернулся к Стрингеру. Тот не шевельнулся.

– Итак, сколько? – потребовал ответ Моран.

– Неделя.

* * *

«Двадцать пятые сутки. Ночью возобновляем работу. Я не поверил своим ушам, когда Стрингер сказал, что мы можем закончить самолет через неделю. Всех так сразило то, что случилось с Харрисом и Лумисом, что мы потеряли всякую надежду. Улететь отсюда через неделю! Настроение радостное!»

Сержант Уотсон сидел в жаркой кабине. Крутил ручку генератора. Вызвался сам, как только услышал новость. В голове пульсировало, сильно болел нос, запекшаяся кровь клочьями висела на бороде, как рваная черная маска. Но он не сердился ни на пилота, ни на кого другого в мире. Харрис был мертв. Если они когда-нибудь выберутся отсюда, то он возвратится, расквитавшись со своим прошлым. Ведь еще два дня назад он был близок к тому, чтобы застрелить мерзавца, а это было бы убийство. Совсем тронулся – от жажды, конечно. Теперь совсем другое дело. Если они выберутся отсюда, ни один из этих парней не станет затруднять себя доносом о маленьком бунте. Не их это дело. Кругом будут одни розы – если только они выберутся. Главное – без проклятого Харриса.

Сержант Уотсон!

Заткнись! Ангелам расскажешь.

Мерно рокотал генератор.

Под пологом Кроу и Белами дожидались, когда солнце сядет на дюны. Все было наготове: испаритель, еще два контейнера, которые они сделали из листов обшивки, и арабский нож, купленный Белами на рынке перед отлетом домой.

До этого долго совещались – все, кроме Стрингера, занятого установкой рулевых тяг. Пришли к мнению, что если им суждено выжить еще неделю, то должна же за это время хоть раз выпасть роса. В баке оставался двухдневный запас. Плюс пара пинт жидкости из павшего верблюда. Больше ничего. К левому баку с охлаждающей жидкостью прикасаться нельзя. Сегодня, по дневнику Белами, понедельник. Они продержатся до утра четверга, когда бак окажется сухим и выдачи не будет. После этого смогут протянуть без воды день, в лучшем случае – два. Но уже в четверг ночью работа прекратится: это будет выше их сил.

Итак, в пятницу наступит конец – если не будет росы.

– Будет, – сказал Кроу, – Должна быть.

После того как Стрингер сказал: "Неделя", – все разделяли его одержимость. Теперь ничто не могло их остановить. Лумиса и капитана нет – говорить о них больше нет смысла. Надо думать о себе.

– Мне нравится ваша вера в провидение, – возразил Белами. – Но она нам не поможет. Мы должны исходить из того, что росы всю неделю не будет – такое ведь раньше бывало. – Он отвел Кроу туда, где их не могли слышать, и сказал, что нужно делать. И вот теперь они ждали, когда сядет на дюны солнце.

Птицы проплыли с юга – десять-двенадцать птиц, – снизившись и делая круги над восточным гребнем.

Кроу их видел, ни молчал. Когда жара ослабла и можно было идти, он обратился к Уотсону:

– Дай нам на пару часов пистолет. На время. Получишь обратно.

На обезображенном лице сержанта мелькнула тревога:

– В чем дело?

– Так, ничего. Просто мера предосторожности.

– Зачем он вам нужен?

– Пострелять птиц.

Уотсон видел стервятников. Он протянул пистолет. До заката оставалось два часа, когда они покинули базу. Морана предупредили:

– Если мы не вернемся до семи, зажгите огонь на дюнах, для ориентира.

Миновав гряду, оказались в бесконечной пустыне. Каждые пять минут делали остановки и ямки в песке: не хотелось рисковать, когда осталась всего неделя.

Пятьдесят минут, по часам Кроу, понадобилось им, чтобы дойти до места. Испаритель и два контейнера, даже пустые, были для них тяжелы, напоминали об истощенности. Они молчали: разговор затрудняла боль во рту, да и не о чем было говорить.

Стервятники заметили их, заволновались – то, каркая, взмывали вверх, то снова падали на труп верблюда. Некоторые птицы готовы были напасть и на людей, но в последний момент уходили вбок и возвращались к стае с захлебывающимися от ярости окровавленными клювами.

Как колокол, загремел испаритель, когда Кроу застучал по нему длинным ножом, и птицы поднялись в воздух и сгрудились в одно черное облако. Лапы с выпущенными когтями предвещали атаку. Доносившиеся сверху крики перекрывало громыханье банок. Белами уже приходилось видеть стервятника вблизи, – как-то этот шакал пустыни залетел в Джебел, – но никогда ему и в голову не могло прийти, что будет когда-нибудь суждено схватиться с ним за добычу. Эта мысль заставила его содрогнуться: они с Кроу дошли до уровня животных – не льва даже, а бродячей собаки.

Кроу кричал, гремел над головой банками. Птицы кружились футах в пятидесяти над трупом, выжидая удобного для атаки момента и прикидывая силы врага: им случалось встречать в затерянных местах людей, не способных поднять руку от слабости, и они предвкушали кровавое пиршество.

Сверху сыпался помет, оставляя белые пятна на верблюжьей шерсти. Кроу отбросил банку и разрядил пистолет в самую гущу переплетенных крыльев – на землю упали две черные птицы. Белами схватил ближнюю, ударил ножом по голой белой шее и, крепко держа ненавистное тело, положил птицу сверху бака. Не дожидаясь, пока из нее вытечет кровь, бросился за другой, лихорадочно орудуя ножом, не давая себе ни мига передышки.

Ни мига – потому что если он остановится и подумает о том, что сейчас делает, то вряд ли сможет довести эту операцию до конца. Скорее всего он бросится обратно к дюнам.

Надо продержаться неделю, надо добыть воду, росы может и не быть. В крови есть вода, а здесь была кровь – неважно, чья, верблюда или стервятника. Руби и режь, и ни о чем не думай – только о том, что это надо сделать.

Выжав два птичьих трупа, он взял их за лапы и отбросил как можно дальше. Стая кинулась на них, сражаясь за добычу, пока они с Кроу занимались трупом верблюда, уже искореженным острыми клювами.

Сколько ушло времени, чтобы наполнить все три емкости, они не знали, потому что время превратилось в кошмар, лишилось всякой меры, теперь только нож и кровь имели для них значение. Работая, Кроу шептал про себя бессвязные слова, чувствуя, что ему нужно чем-то питать клокотавшую в нем ярость, потому что р ярости человек способен на такое, что в обычном состоянии выше его сил.

Стервятника, оттесненного другими птицами от трупов своих обезглавленных сородичей, снова привлек верблюд. Предвкушение крови подхлестнуло его. Как только его растопыренные когти коснулись трупа животного, Кроу прыгнул на него. От избытка переполнявшей его ненависти он даже не почувствовал, что когти впились в его руки, когда он в безумном броске сумел ухватить птицу за крыло. Мгновенно нащупав голую шею, он скрутил ее. Только теперь замолк пронзительный крик. Кроу швырнул птицу на песок, вспомнив в этот миг, как над головой пролетала хищная стая, когда пропала надежда на возвращение Робертса. Пистолет был для этого слишком хорош – он расправился своими руками.

Белами не узнавал приятеля: вот что означает слово, которому обычно не придаешь значения, – одержимый.

– Альберт, хватит! – Нож был красным по рукоятку, руки окровавлены до запястья.

Они подняли свои емкости и отошли от верблюда, слыша, как стая накидывается на него. Кроу остановился. В глазах кружилось. Он зажмурился и стоял с минуту, преодолевая тошноту и нахлынувшее желание броситься в песок, уснуть, забыться. Открыв глаза, увидел перед собой два холмика, сделанные, должно быть, Мораном и Таунсом. Низкое солнце далеко отбрасывало их тени.

– Пошли Альберт.

– Угу.

Их не пугала тяжесть полных контейнеров.

Когда добрались до дюн, там уже горел зажженный для них огонь.