Текст книги "Босиком по траве"

– Я поговорил с бабушкой. Зимой овец держат в загоне поближе к дому, и она почти все время проводит у ткацкого станка. Изготавливает все эти чудесные коврики и одеяла. По ее словам, ткацкий дар она получила от Женщины-Паука. – Он посмотрел на меня с едва уловимой улыбкой. – Женщина-Паук никак не связана с СуперСэмом, Бионической Джози и им подобными. – Сэмюэль насмешливо изогнул брови, а потом снова перешел на серьезный тон. – Она из Священного народа – что-то вроде богов у навахо.

Моя бабушка никогда не училась в школе. Ее родители с подозрением относились к школам белых людей. Они спрятали ее в кукурузе, когда социальные работники пришли в резервацию навязывать образование. Тогда детей забирали в школы-интернаты. Там им не разрешали говорить на навахо. Родители испугались, что в школе их дочь перестанет быть собой. Они сказали, что овцы прокормят ее и дадут все необходимое.

Что самое интересное, они оказались правы. Моя бабушка ни от кого не зависит. Она заботится об овцах, а те кормят ее. Она умеет стричь шерсть, мыть, чесать и прясть. Из пряжи она делает коврики и одеяла на продажу. На навахо овец называют «то, чем мы живем». Бабушка говорит, что благодарна Женщине-Пауку за свой дар, также за овец, за хоган, за свою жизнь… но все-таки она жалеет, что не попала в школу.

Когда я был в резервации, она сказала, чтобы я хорошо учился, гордился своим наследием и не боялся себя. Сказала, что я навахо, но в то же время и сын своего отца. Нельзя поставить одно наследие над другим.

Сэмюэль умолк, и мы какое-то время сидели в тихой задумчивости.

– Я помогу тебе, Сэмюэль.

– Я знаю. И еще, Джози…

– М-м?

– Помнишь, я говорил тебе, что ты совсем не похожа на навахо?

Я рассмеялась, вспомнив, с каким презрением он заявил об этом.

– Ага, помню.

– Я кое-что понял, когда разговаривал с бабушкой. – Он сделал паузу и улыбнулся. – Ты напоминаешь мне ее. Забавно, правда?

Я задумалась над этим. Сэмюэль продолжил, видимо, не ожидая от меня ответа.

– Она спела мне песнь исцеления перед отъездом. Обычно все песнопения исполняют для стариков, но бабушка произнесла эти строки как молитву, а молитва – это для всех. Вот какие в ней слова:

 
Я иду, и за спиной у меня красота.
Я иду, и впереди меня красота.
Я иду, и под ногами у меня красота.
Я иду, и над головой у меня красота.
Вечно должен я идти среди красоты.
 

Ты всегда ходишь среди красоты, Джози. Ты повсюду ее ищешь. Мне кажется, в глубине души ты все-таки навахо. – Теперь уже Сэмюэль взял меня за руку.

– А можно мне тайное имя? – поддразнила я, хотя меня тронули его слова.

– Я подумаю об этом. – Губы Сэмюэля дрогнули, и по его лицу скользнула тень веселья. – Кстати, Нетти и Дон сказали, что ты заходила узнать про меня. Якобы ты вела себя очень странно и бормотала что-то про пуповину. – В его глазах заплясали искорки смеха.

Я хихикнула, зажимая себе рот свободной рукой. – Сэмюэль? – Он бросил на меня вопросительный взгляд. – Кажется, я придумала кодовое слово для музыки.

Сэмюэль наморщил лоб.

– Какое?

– Овцы.

– Почему?

– Потому что музыка – это то, чем я живу.

– Б’ээ иинаании ат’э?

– Ух ты. Так это произносится? Это даже лучше. Наполненные чувством глубокого умиротворения, мы начали слушать «Реквием» Моцарта.

8. Прерванная каденция

Я ПООБЕЩАЛА СЭМЮЭЛЮ ПОМОЧЬ с «Отелло», но эта пьеса далась тяжело и мне самой. Я была знакома с языком Шекспира, но мне неприятно было читать о ревности, расизме и предательстве. Я с нарастающим беспокойством и досадой следила за Отелло, который так легко попался на уловки Яго. Мне ужасно хотелось увидеть счастливый конец, но я понимала, что этого не будет.

Сэмюэль, похоже, неплохо справлялся с пьесой. Ему нравились сюжет и сложная шекспировская драматургия. Это было не слишком длинное произведение, и к концу недели мы дошли до второй сцены пятого акта. Сэмюэль внимательно читал, нигде не запинаясь и не останавливаясь, а я слушала его певучий голос. Это было бы даже приятно, если бы не рок, нависший над бедной Дездемоной. Я старалась терпеливо слушать и держать язык за зубами, но все равно то и дело перебивала Сэмюэля:

– Но она ни в чем не виновата! Почему он так легко поверил, что жена ему изменила? – Я была возмущена до глубины души.

Сэмюэль спокойно поднял взгляд на меня и ответил:

– Потому что проще всего поверить в худшее. Я в изумлении уставилась на него.

– Неправда! – выпалила я. – Не могу поверить, что ты говоришь такое! Разве ты не усомнился бы в виновности человека, которого любишь? – У меня в голове не укладывалось, как быстро Отелло поверил в ее предательство. – И почему он больше верил Яго, чем Дездемоне? Это просто невозможно, каким бы честным он его ни считал! И ведь Эмилия предупреждала Отелло, что его обманывают!

Сэмюэль вздохнул и предпринял еще одну попытку дочитать до конца сцены. Я снова встряла – ничего не могла с собой поделать. Меня переполняло возмущение. – Ведь он же назвал себя человеком, «любившим неразумно, но безмерно»! – в смятении воскликнула я. – Тут все как раз наоборот! Он любил разумно! Она заслуживала его любви, это был мудрый выбор! Вот только любил он недостаточно сильно! Если бы Отелло любил Дездемону сильнее, если бы доверял ей, Яго не смог бы их рассорить!

Мне снова захотелось окунуться в «Джейн Эйр», где добродетель и верность своим принципам в конце торжествовали. Джейн получила того, кого хотела, сохранив при этом достоинство. Дездемона тоже получила того, кого хотела. И он ее задушил.

Сэмюэль закрыл книгу, убрал ее в рюкзак и взглянул на меня с нежностью.

– Все, Джози, мы закончили. Тебе больше не придется это терпеть.

– Но… я пытаюсь понять… почему он убил ее? Свою жену, которую поклялся чтить, оберегать и защищать!

Эта пьеса меня просто уничтожила. В горле стоял ком. К тому же Сэмюэль отнесся к прочитанному с таким ужасающим спокойствием! Я порылась в сумке, достала плеер, натянула на голову наушники и нажала кнопку воспроизведения. Потом откинулась на спинку сиденья, зажмурилась и постаралась сосредоточиться на музыке. Звуки «Колыбельной» Шопена в ре-бемоль-мажоре полились из динамиков. Через несколько секунд я в отчаянии застонала. Очаровательная музыка словно подчеркивала весь ужас гибели невинной Дездемоны.

Сэмюэль снял с меня наушники, и мои веки открылись. Я уставилась на него с каменным лицом.

– Что такое? – пробормотала я.

– Ты слишком серьезно это воспринимаешь, – сказал он без обиняков.

Эти слова вновь распалили мою ярость.

– Отелло был таким гордым, таким талантливым! И при этом так легко обманулся! – пылко возмутилась я.

Сэмюэль задумался.

– Всего, что у него было в жизни, Отелло добивался с большим трудом. Наверное, он невольно ждал, что в любой момент корабль может дать течь. И тогда его первым бросят за борт, пусть даже судно принадлежит ему.

– То есть Отелло был легкой добычей для обманщиков? – пробормотала я. – Потому что за гордостью он прятал неуверенность?

– Неуверенность… прошлый опыт… тяжелую жизнь – кто знает? Гордость требовала свершить правосудие. Он слишком долго боролся, чтобы вынести предательство близких.

– Но в итоге его погубила гордость, а вовсе не Дездемона!

– Да, какая ирония!

Сэмюэль усмехнулся и легонько стукнул меня по подбородку. Потом он отдал мне наушники, вывернув динамик на своей стороне, чтобы послушать со мной Шопена. Я вгляделась в его строгие черты, в черные глаза, которые стали рассеянными, когда Сэмюэль приложил наушник к уху. Он был такой красивый, а музыка делала его лицо таким безмятежным! «Колыбельная» играла, а я с нарастающей тоской смотрела на него – на человека, который стал мне так дорог.

Автобус, пыхтя и вздрагивая, затормозил на остановке. Утром мы последними занимали свои места, ну а вечером первыми покидали салон, поскольку мистер Уокер возвращался по тому же маршруту. Сэмюэль выпустил свой динамик, протянул мне наушники и поднял мой рюкзак, чтобы я убрала плеер. Мы на нетвердых ногах поспешили вперед по покачивающемуся салону и спустились по крутым ступенькам на улицу, где светило мартовское солнце. Оно слепило, отражаясь от тающего снега, заставляя меня прищуриваться. Сэмюэль направился к своему дому, но я окликнула его. Он обернулся, приподняв брови и придерживая рюкзак на плече.

– Неужели любовь – это так сложно? – в отчаянии спросила я. – Неужели так трудно довериться кому-то? Я не понимаю. – В голове мелькнули строки Первого послания к коринфянам. – Может, Отелло и вовсе не любил Дездемону?

Сэмюэль посмотрел на меня с такой мудростью и пониманием, что я почувствовала себя ужасно наивной.

Он в несколько шагов преодолел расстояние между нами.

– Отелло любил Дездемону. С ума по ней сходил. Проблема была не в этом. Просто Отелло с самого начала боялся, что недостоин ее. Он «черный мавр», она «прекрасная Дездемона». – Сэмюэль говорил непринужденно, но в его глазах затаилась тоска. – Все это было слишком хорошо, слишком не похоже на правду, и он опасался, что долго это не продлится. Поэтому, когда кто-то заговорил о ее предательстве, ему было проще усомниться в ней, чем поверить, что она действительно его любит.

– Но она ведь любила!

Сэмюэль пожал плечами, словно отмахиваясь от моих слов, и отвернулся.

– Сэмюэль!

– Что, Джози?!

Другие ребята, вышедшие из автобуса вместе с нами, уже отошли на достаточное расстояние, но он как будто не желал продолжать разговор.

– Она его любила! – продолжила настаивать я, отчетливо произнося каждое слово.

Взгляд Сэмюэля остановился на моем лице. Я сжала зубы, гордо выдвинув подбородок, словно бросая вызов.

– Я тебе верю, Джози, – сказал он наконец, а потом повернулся и зашагал прочь.

Его походка была ровной и неторопливой. Мокасины беззвучно ступали по слежавшемуся снегу. Я испытала облегчение оттого, что мы друг друга поняли. Только через несколько лет, перечитав пьесу, я осознала, что говорили мы вовсе не об Отелло и Дездемоне.

* * *

Учебный год приближался к концу. Сэмюэль снова отдалился от меня, стал замкнутым, почти как в начале нашего знакомства. Он все время поддерживал контакт с рекрутером. Мыслями Сэмюэль был уже не здесь. Он с яростным упорством принялся осваивать плавание и вполне преуспел, хоть и не блистал. Бассейн его больше не пугал. По вечерам он начал бегать, чтобы как можно лучше подготовиться к тренировкам в лагере. Сэмюэль признался, что хочет получить максимум баллов за физическую подготовку. После возвращения из резервации он собрал все нужные медицинские справки. Ему пришлось сделать пару прививок и сдать необходимые анализы. В последний месяц учебы Сэмюэль стал вспыльчивым и мрачным. Он ждал окончания школы и нового этапа в своей жизни.

Я не могла понять, почему он так торопится уехать. Судя по его рассказам, лагерь был ужасным местом… И разве Сэмюэль не будет скучать по мне? Я с трудом представляла себе, как буду жить, не видя его каждый день, как буду слушать музыку без него, читать в одиночестве. Если Сэмюэль с каждым днем все больше нервничал и злился, то я, в свою очередь, все глубже погружалась в отчаяние. Мне хотелось подарить ему что-нибудь в честь окончания школы. Его фото поместили на доску почета, чем он, похоже, гордился. К тому же Сэмюэль стал новым любимчиком мисс Уитмер. Он так впечатлил учительницу, что она вручила ему награду за выдающиеся успехи в английском языке. Но все это его не успокаивало.

Однажды утром в автобусе я протянула наушники Сэмюэлю, но он лишь раздраженно оттолкнул мою руку. Я сдержала инстинктивное желание расплакаться от обиды. Соня говорила мне, что у женщин много разных чувств, но выход у них один. Когда мы злимся – мы плачем. Когда радуемся – плачем. Когда грустим – тоже плачем. Когда нам страшно – вы угадали, опять плачем.

– В чем дело, Сэмюэль? – спросила я после нескольких секунд напряженного молчания.

– Просто не хочу, вот и все, – коротко ответил он.

– Ладно. Но почему ты оттолкнул мою руку? Я тебя раздражаю?

– Да.

Сэмюэль вздернул подбородок, глядя на меня так, будто специально хотел обидеть и разозлить.

– Чем я тебя раздражаю? Что я такого сделала? Я снова с трудом удержалась от слез, которые позорно рвались из глаз, и произнесла каждое слово отчетливо, сосредоточившись на звуках вместо охвативших меня эмоций.

– Ты такая… – Его голос, обычно мягкий и ровный, теперь выдавал смесь досады и волнения. Сэмюэль почти никогда не переходил на повышенные тона, но сейчас, кажется, готов был это сделать. – Ты такая… спокойная, такая понимающая, порой просто наивная! Мне иногда хочется тебя встряхнуть!

Несколько секунд я сидела молча, ошеломленная его внезапными нападками.

– Я тебя раздражаю, потому что я спокойная… и понимающая? – Мой голос чуть не сорвался на писк. – Ты предпочел бы, чтобы я была истеричной и… какой? нетерпимой?

– Было бы здорово, если бы ты иногда о чем-нибудь задумывалась. – Спор, похоже, раззадорил Сэмюэля. Его лицо оживилось. – Ты живешь в своем радужном мирке и не понимаешь, каково это – не знать, где твое место! У меня нет места!

– А зачем, по-твоему, я создала свой радужный мирок? – парировала я. – Потому что только там у меня есть место! – Меня бесило, что он намеренно нарывался на ссору со мной. – Брось, Сэмюэль! Всем иногда кажется, что они не могут найти свое место, разве нет? Миссис Гримальди мне говорила, что даже Франц Шуберт, композитор, порой думал, что он чужой в этом мире! Он создавал изумительную, прекрасную музыку. Но, несмотря на свой невероятный дар, даже он порой чувствовал себя ненужным!

– Франц Шуберт? Тот, чью песню ты играла на Рождество, да?

– Да! – Я улыбнулась, точно гордый учеником учитель.

– Это вовсе не одно и то же, Джози. Мне кажется, у меня с Францем очень мало общего.

– Да уж, надеюсь, что так, – дерзко заявила я. – Бедный Франц Шуберт ничего не заработал своей музыкой, разорился и умер в абсолютной нищете от тифа всего в тридцать один год.

Сэмюэль вздохнул и покачал головой.

– На все-то у тебя найдется ответ. Вот и скажи, как мне быть, Джози? Мне все время звонит мать. По ночам, когда напьется так сильно, что может только плакать и ругаться. Бабушка и дедушка стараются не лезть в мои дела, но я знаю, что их это расстраивает – то, что она постоянно мне звонит. Говорит, я никогда не обрету хóжó в мире белых людей. Можешь себе представить? Она обращается к верованиям навахо, чтобы внушить мне чувство вины, хотя собственную жизнь превратила в полный дурдом.

Я поняла, что дурное настроение Сэмюэля не имело никакого отношения ко мне.

– А что такое хóжó? – осторожно поинтересовалась я.

– Хóжó – это основное понятие в религии навахо. По сути, это гармония. Гармония в душе, в жизни, гармония с Богом. Некоторые сравнивают хóжó с кармой – в том смысле, что все, сделанное тобой, возвращается к тебе же. Это равновесие между телом, разумом и духом.

– И что, ты обрел хóжó в резервации?

Я задержала дыхание, в который раз надеясь, что не переступила какую-нибудь незримую границу.

– Ха! – горько усмехнулся Сэмюэль. – Только рядом с бабушкой я немного приближался к равновесию. Когда слушаю ее, учусь у нее. Но нет… там у меня никогда не получалось найти хóжó.

– Похоже, твоя мама тоже его не нашла. Как она может читать тебе нотации о том, чего у нее самой нет? – Меня охватило возмущение.

– Моя мама потеряла хóжó после папиной смерти и с тех пор не нашла. Говорит, это потому, что она отвернулась от своего народа. Но мне кажется, когда мама говорит такое, она отворачивается от меня. Мне было шесть, когда он умер. Я помню свою семью. Мы жили счастливо. Мой отец был хорошим человеком! – Почувствовав, что потерял самообладание, Сэмюэль встряхнулся. – Бабушка Йейтс отдала мне отцовские дневники. Он вел их в старшей школе и когда работал миссионером в резервации. Когда он уезжал, то все запаковал, но дневники почему-то не забрал. Я еще не все прочитал, но то, что успел, вызывает уважение. Мне все больше хочется стать похожим на него! Я словно разрываюсь напополам. С матерью я больше видеться не желаю. Мне противно. Ты знаешь, что мой отец вообще не пил? Никогда! У него в дневнике есть запись: один его школьный приятель напился и изнасиловал девушку. По словам папы, тот парень никогда бы так не поступил в трезвом состоянии. Алкоголь сломал жизнь и девушке, и ему. Тогда отец и принял решение ни за что не прикасаться к выпивке. В резервации у всех проблемы с алкоголем. Мой отчим часто бьет маму. Это мерзко. Я пытался защитить ее, но она тут же набрасывалась на меня с упреками. Мама не всегда такой была. Я помню ее доброй и счастливой. Ей нет оправдания! Ее воспитала моя бабушка Яззи. Она – самая мудрая женщина на свете. Дедушка был намного старше и часто болел, поэтому многие обязанности легли на ее плечи. Но они любили дочь и воспитали ее как следует. Мама была их единственным ребенком. У бабушки было много выкидышей, и рождение дочери стало для них чудом. Они обучили ее всем обычаям и языку нашего народа. По-моему, она отворачивается от динэ’, когда прячется в бутылке.

– А что говорит бабушка Яззи?

– Я с ней это не обсуждал. Она почти не говорит по-английски. Ей есть откуда позвонить, но бабушка не любит пользоваться телефоном. При необходимости за нее звонит дочь, но, увы, большую часть времени моя мама пьяна, и в такие моменты бабушка предпочитает держаться от нее подальше. Бабушка живет на родной земле в хогане, а мама с мужем и детьми, которые иногда заезжают, – в выделенном племенем жилье.

– Но бабушка ведь говорила тебе, что ты должен научиться жить в обоих мирах? Для этого тебе и нужен дух воина. Может, тебе нужно искать хóжó не в одном из них, а в обоих сразу? – предположила я, стараясь утешить его.

Сэмюэль поднял на меня грустный, полный сомнения взгляд.

– Может, Бог моего отца даст ответы на мои вопросы. У меня есть папина Библия. Мать давным-давно отдала ее мне, еще до того, как вышла замуж во второй раз. Помнишь, я говорил, что она мне иногда читала. Когда мама вышла за моего папу, она верила в Бога. Не думаю, что попытка жить в двух мирах принесла ей равновесие.

– Но, Сэмюэль, ты же сам сказал, что она была счастлива до смерти твоего папы. Может, она потеряла равновесие, когда отвергла Бога. Твоя мама отказалась от обеих традиций. Она не принимает ни обычаи навахо, ни христианство и сторонится обоих миров. Да, она переехала в резервацию после смерти твоего отца. Но что с того? Жить в резервации – не значит быть навахо.

– Что? – Сэмюэль изумленно уставился на меня, приоткрыв рот. Его рука вцепилась в мою. – Что ты сейчас сказала? Повтори.

– Тебе необязательно жить в резервации, чтобы быть навахо, – пробормотала я в недоумении.

– Ты не так сказала. – Сэмюэль помотал головой. – Ты сказала: «Жить в резервации – не значит быть навахо».

– Ну да… и?

– Тогда что значит быть навахо? Ты ведь об этом? – Он не столько задавал вопрос, сколько утверждал.

– Да, пожалуй. В чем суть навахо, Сэмюэль? Что главное? То, где ты живешь, цвет кожи, мокасины, бирюзовая подвеска на шее? Что?

Похоже, я заставила его задуматься. Мне хотелось поскорее узнать ответ. У меня были датские корни, и я могла кое-что рассказать о своем происхождении. Но была ли я датчанкой? Я даже ни разу не ездила в Данию. Я не знала ни язык, ни традиции, ни обычаи моих предков. Для меня это был просто вопрос происхождения. Мне казалось, что принадлежность к навахо не сводится к тому, кем были предки.

Сэмюэль попытался ответить:

– Для навахо важно кровное родство…

– Есть, – объявила я, изображая галочку в воздухе.

Сэмюэль улыбнулся и покачал головой с притворным осуждением.

– Важно знание языка…

– Есть!

– Поддержание культуры народа.

– В каком смысле? Можно быть навахо, если не живешь в хогане?

– Некоторые приверженцы традиций скажут, что нет. Старики хатаалии, целители, осуждают молодых коллег, которые пытаются изменить или модернизировать обычаи. Но бабушка Яззи говорит, что культура – это когда ты передаешь детям традиции, предания, которые рассказывали с древних времен. Это возвращает нас к вопросу о языке. Если не обучить молодое поколение языку, мы потеряем культуру. Многие слова невозможно перевести на английский, не потеряв значение. А если оно исчезнет, можно неправильно понять, чему учит легенда. Так культура и перестает существовать.

– М-м, тогда ставлю тебе уверенную галочку, – рассудила я. – Ты учился у лучших. Что еще?

– Для навахо важно сохранение племенных территорий.

– Тут тебе придется объяснить поподробнее. – Я сосредоточенно наморщила лоб.

– Необязательно жить в резервации, чтобы оставаться навахо, но можешь себе представить, каково это – когда некуда вернуться?

– А разве Америка не принадлежит всем американцам? И неважно, леванец ты или навахо.

– Это не одно и то же.

– Почему?

– Ну, Америку не просто так называют плавильным котлом. Это значит, что люди из разных мест приезжают сюда и становятся одним народом. Само по себе это неплохо. Но дело в том, что родина навахо и есть американский континент. Нигде за океаном нет страны навахо, которая самим своим существованием помогает сохранить культуру, как, например, Италия, Ирландия или какая-нибудь африканская страна. Когда люди из Ирландии эмигрируют в Америку, их родина не перестает существовать и населяют ее ирландцы. Вот откуда приехали твои предки?

Я понимала, что ему нужна иллюстрация, и ответила, ожидая дальнейшего развития его мысли.

– Ну вот представь, что какая-нибудь соседняя страна захватывает Данию, превращает ее в национальный парк и говорит датчанам: «Забирайте свои деревянные ботинки и выметайтесь. Можете переехать в нашу страну, в конце концов, мы все скандинавы, у нас не хуже».

– По-моему, датчане деревянные ботинки не носили, – фыркнула я.

– Но ты же поняла, о чем я? Если у датчан отнять Данию, они перестанут быть датчанами. Станут просто скандинавами или типа того. Если забрать у людей землю, они перестают быть народом. Без племенных территорий навахо прекратят существование.

Я в восторге уставилась на него.

– Ты очень умный навахо, Сэмюэль! Ставлю тебе огромную галочку!

Он закатил глаза, но я почувствовала, что между нами снова установился мир. Сэмюэль вздохнул и протянул руку к моим наушникам.

– И что ты там слушаешь? – дружелюбно спросил он, и на жестком зеленом сиденье старого школьного автобуса вновь воцарилось хóжó.