Текст книги "Любимый незнакомец"

8

Спустя две недели после снежной бури Мэлоун бродил по улицам близ Суини-авеню, неподалеку от Восточной Пятьдесят пятой, там, где Ослиный холм спускался к Кингсбери-Ран. На этот раз он ни с кем не заговаривал и не заглядывал в бары, хотя именно так обычно проводил почти каждый день с тех пор, как в январе прибыл в Кливленд.

Он уже успел побывать во всех притонах и злачных местах, где собирались самые отпетые представители низов и рабочего класса. Прилежно обошел все питейные заведения близ Кингсбери-Ран, рассыпанные по району с названием Кливленд-Флэте. Заведений было много. Мэлоун составлял списки.

Обычно он просто сидел один и потягивал пиво, прислушивался, приглядывался. Пару раз при нем заговаривали о Мяснике, выдвигали теории, но убийств давно не было, и потому об убийце теперь говорили меньше. Пару раз ему делали непристойные предложения, еще пару раз угрожали, но до сих пор ему всякий раз удавалось вернуться домой без лишних хлопот. Хвоста он тоже ни разу не замечал.

Теперь он знал центр Кливленда куда лучше, чем ему бы того хотелось, но никаких результатов пока не достиг. Все, что он делал, казалось ему бессмысленным – он словно ждал, когда мышь пробежит по комнате дома, в стенах которого живут целые полчища грызунов. К тому же… ему была нужна всего одна, та самая мышь, которую манили только самые неприметные хлебные крошки.

Сегодня он решил поближе взглянуть на места, где нашли первые тела. У него были фотографии, были отчеты, было описание мест, но сам он там пока что не побывал и потому мог опираться лишь на чужие впечатления, на пересказ чужих слов.

Район был не из благополучных. Повсюду безо всякого присмотра слонялись кошки, собаки и дети. О крысах он предпочитал не вспоминать. Хотя он и остерегался скорых оценок, но на первый же взгляд ему показалось, что все обитатели этих улиц едва держатся на плаву. Никто не смотрел ему прямо в глаза, но он чувствовал, как все прохожие окидывали его взглядом с головы до ног, точнее, до самой обувки. Обувка о многом могла рассказать. Работает ли ее владелец? Много ли ходит? Есть ли у него время начистить себе башмаки? Если есть, значит, в Кингсбери-Ран он чужой. Мэлоун был в черно-белых лаковых туфлях, которые украшали любой костюм и отвлекали внимание от лица. Мэлоуну это нравилось – одеждой он пользовался с ловкостью умелого костюмера. Правильная одежда безо всяких трудов откроет перед тобой нужные двери.

Сегодня одежда на нем была неправильная. Он собирался встретиться с Нессом и проехаться с ним в машине. Но Элиот не приехал – наверное, помешали дела, – и тогда Мэлоун по привычке отправился бродить по району. Сегодня он был одет так, что его могли запомнить или, хуже того, загнать в западню и задать хорошую трепку.

Он вернулся тем же путем, которым пришел: двинулся к северу по Пятьдесят пятой, прошагал еще квартал до Прага-авеню и, снова свернув на запад, добрался до Сорок девятой улицы. Если память ему не изменяла, то мальчишки, гонявшие мяч, обнаружили трупы Эдварда Андрасси и второго мужчины – Жертвы Номер Два, чье имя так до сих пор и не установили, – где-то здесь, в начале Сорок девятой, у путей на Шейкер-Хайтс. Земля промерзла, но его нынешний наряд совсем не годился для прогулок по пересеченной местности, так что он просто стоял и разглядывал довольно крутой склон холма. Теней нигде не было видно: день стоял унылый, а для теней нужно яркое солнце. Газетчики и прочие комментаторы наперебой изумлялись дерзкому бесстыдству убийцы, который «вершил свои преступления у всех на глазах», но на самом деле место он выбрал безлюдное: поодаль виднелось лишь несколько домов, внизу тянулись рельсы, холм весь порос деревьями. Убийцу здесь вряд ли могли заметить, особенно ночью.

– Эй, мистер! – крикнул кто-то. – За пару монет я покажу вам окрестности.

Он обернулся и увидел мальчишку лет четырнадцати-пятнадцати, в клетчатой кепке и комбинезоне. Куртка у него была чересчур тонкой, а лицо – чересчур грязным для того, кому следовало прямо сейчас сидеть за школьной партой. Паренек осторожно приблизился к нему и остановился, не дойдя метров трех.

– Что-то вы припозднились, мистер. Тут уже не на что смотреть, ничего не осталось, – сказал он. – Но я с радостью расскажу вам о том, что знаю. Даже скидку вам сделаю. Всего десять центов за весь рассказ.

– Ну и ну! А кто ты такой? – осведомился Мэлоун.

– Стив Езерски. – Паренек произнес свое имя с надеждой, словно ожидал, что Мэлоун его узнает. Но Мэлоуну его имя не показалось знакомым, и мальчишка вздохнул. – Обо мне года два назад писали в газетах. Вы, похоже, все пропустили. Но вообще, тогда все внимание досталось Вагнеру и Костуре.

– А почему о тебе писали в газетах?

– Я увидел одного из мертвяков, вторую жертву, с вершины холма. Мы вниз не пошли. Пит с Джеймсом спустились вон туда. – Он махнул рукой. – А мы дернули домой. Леонард мне не дал спуститься.

– Леонард?

– Мой брат. Он старше. Думает, что может мною командовать.

– А кто такие эти Костура и Вагнер? – Мэлоун знал, кто они такие. Он узнал имена, но притворился, что ни о чем таком не слыхал.

– Это те парни, которые увидели первый труп. Джеймс Вагнер и Питер Костура. Они полицию вызвали.

– Кажется, я что-то такое припоминаю.

Парень фыркнул:

– Ну еще бы. Иначе зачем бы вы сюда явились?

Мэлоун выудил из кармана десятипенсовик и бросил Стиву:

– Расскажи мне обо всем, что ты видел.

Монета исчезла в кармане Стива Езерски, и он радостно заулыбался, словно вытянул козырь.

– Одно время тут болтались разные люди, всем хотелось разгадать эту тайну. Я со всех беру деньги за рассказ… но всегда говорю правду.

Мэлоун в ответ промолчал.

У мальчишки была заготовлена целая экскурсия: он указал места среди зарослей и кустов, где были найдены первые две жертвы Безумного Мясника из Кингсбери-Ран, описал, что они с Леонардом успели заметить, прежде чем кинулись домой и обо всем рассказали матери. Ничто в рассказе паренька не противоречило полицейским отчетам, которые читал Мэлоун. Но и нового паренек ему тоже не рассказал.

– Тот, кто это сделал, не пытался припрятать трупы. Найти их было совсем не сложно. Я думаю, Мясник хотел, чтоб люди увидели, – закончил Стив и задумчиво кивнул, словно не повторял те же самые слова уже в тысячный раз.

– Хм-м, – только и выдал ему в ответ Мэлоун.

– Он гордился своей работой.

– Прекрасно. Что ж, спасибо, что уделил мне время, Стив Езерски, – сказал Мэлоун и повернулся спиной к тропинке, уводившей вниз, в Кингсбери-Ран.

– Никакой вы не репортер… и не детектив, – сказал Стив и зашагал рядом с ним.

– Нет?

– Не-а.

– А может, я и есть Мясник? Пришел поглядеть на место своего преступления?

– Не, на Мясника вы тоже не тянете. Я думал об этом. Мясник… он себя считает потешным. Он такой весельчак. Еще он думает, что он самый умный, но веселье у него на первом месте. А вы не похожи на того, кто много смеется. Вы бы, может, могли убить человека. Но без особого удовольствия.

– Интересная мысль. Но ты прав. Мне бы это не доставило удовольствия.

– Вы на гангстера похожи.

– Ах вот как? И что же меня выдало?

– Лицо. Здесь вокруг одни поляки, венгры да чехи. А вы весь такой прилизанный. И эти туфли… и шляпа. Могли бы сойти за банкира, но это вряд ли. Скорее вы все-таки гангстер.

– Понятно. Шляпами обменяемся?

Мальчишка задумался. Это удивило Мэлоуна. У Стива на голове была видавшая виды клетчатая кепчонка. Мэлоун носил новехонькую шляпу черного фетра, с лентой в тон.

– Да что уж там. Давайте, – ответил Стив.

Сунув за ленту шляпы карточку со своим телефоном, Мэлоун отдал ее пареньку:

– Поглядывай по сторонам, Стив. Ты умный малый. Если что вспомнишь или заметишь, что кто-то тут шныряет, позвони мне и спроси Майка. Я живу на Бродвее, дом 5054.

– А вы заплатите?

– Заплачу.

Мальчишка отдал ему клетчатую кепку, и Мэлоун ее надел.

– Так-то лучше, – осклабился Стив. – Теперь вы прямо как местный.

– Ха, – хмыкнул Мэлоун. – Давай сюда куртку.

– Вы серьезно? – ахнул Стив.

– Нельзя, чтоб меня на улицах принимали за гангстера.

Стив проверил карманы, сунул несколько монет и книжечку спичек себе в комбинезон и передал свою старенькую куртку Мэлоуну. Вытаращив глаза, он принялся дрожащими пальцами застегивать пальто на все пуговицы.

– Великовато, но я дорасту. Леонард с отцом оба высокие.

– Какой у тебя размер ноги? – спросил Мэлоун. Он был готов на полный обмен.

Стив, не веря своим ушам, рассмеялся и помотал головой:

– Не знаю… но мне нужны мои башмаки. В таких на работу не ходят. – И он указал на лаковые туфли Мэлоуна.

– Где ты работаешь?

– На мануфактуре Харта, на углу Двадцатой и Центр ал-авеню. Отец и Леонард тоже там. Я стану слесарем, буду мастерить инструменты. Это хорошая работа. Мне с ней повезло.

Но Мэлоун уже не слушал. Мануфактура Нарта. Откуда ему знакомо это название?

– Знаешь что, парень, куртка твоя мне маловата. Оставь ее себе. И пальто тоже оставь. Но кепку я возьму. Тогда на меня вряд ли нападут среди улицы. – И он бросил куртку обратно мальчишке. Тот подхватил ее с той же легкостью, с которой ловил монетки.

– Мать решит, что я кого-то ограбил, – сказал он, и улыбка мигом пропала с его лица.

– Да ну. Ты ведь всегда говоришь правду, забыл? Скажешь, что помог одному любознательному туристу.

– Туристу? В Кливленде?

– Да, тут ты меня подловил, – усмехнулся Мэлоун и зашагал прочь. Шагал он быстро. Без пальто было холодно, к тому же он наконец вспомнил, где слышал про мануфактуру Харта.

* * *

Мэлоун подошел к парадному входу в ателье без четверти четыре, дрожа от холода. В своей клетчатой кепке он был похож на курьера. Дани как раз оформляла витрину и высунулась поздороваться с ним из-за спины манекена.

– Мне нужно пальто. И новая шляпа, – сказал он и сунул ладони под мышки.

– Да. Это я вижу. А что случилось со старыми?

– Я их променял.

– По собственной воле? – задорно уточнила Дани, и он в ответ чуть растянул губы в мимолетной улыбке. Однажды он ей улыбнется по-настоящему.

– Да. Просто мальчишке они были нужнее, чем мне.

Он не стал объяснять, какому такому «мальчишке» и почему на нем теперь была надета клетчатая кепка, но Дани подошла к манекенам и сняла с одного из них пальто с меховым воротником, на теплой подкладке, и шляпу-федору в тон.

– В нем вы ни за что не замерзнете. И с этой шляпой оно будет прекрасно смотреться, – сказала она, протягивая ему обновки. Он помотал головой:

– Слишком приметные. Я не хочу мерзнуть… и не хочу, чтобы меня замечали.

Она снова надела на манекен пальто и шляпу:

– Ясно. У нас на складе, кажется, есть одно серое пальто. Оно ко всему подходит. Хороший, нейтральный цвет. Когда вы в коричневом, его тон словно теплеет, а когда надеваете одежду более холодных оттенков, оно не желтит. А эта шляпа подойдет к вашей форме лица. – И она сняла с крючка темно-серую шляпу.

– Интересно, какой же формы у меня лицо?

– Угловатое. Хомбург – хороший вариант, если не годятся ни федора, ни котелок.

– Вы говорите так, будто всю жизнь этим занимались.

– Да. Вы же знаете… в одежде вся моя жизнь.

Он передал Дани клетчатую кепку и надел новую шляпу.

Шляпа ему подошла, он действительно хорошо в ней смотрелся. Но Дани отвлеклась на грязную кепку, которую держала в руках.

– Я возьму шляпу, – сказал Мэлоун. – И пальто со склада, если вам кажется, что оно мне сгодится. Еще я хотел бы порыться в вашей кипе вещей из морга. Я вам за них заплачу. Мне нужна одежда для работы… такая, чтоб было не жалко.

Она кивнула в ответ, не вникая в смысл того, что он говорил. Кепка, которую она держала в руках, перекрикивала все прочие звуки. Она потерла пальцами ленту изнутри кепки, там, где тулья соединяется с козырьком. В этом месте обычно собирается весь пот – и все мысли.

– Дани?

– Это не его кепка, – прошептала она.

– Не чья?

– Не мальчика. Он нашел ее в тот день, когда обнаружили трупы, но не рядом с ними, а выше, у вершины холма. И никому не сказал. Не сказал даже Леонарду. Он сам не знает почему. Когда он ее надевает… у него будто бы есть своя тайна. И потом, теперь уже поздно об этом рассказывать.

Она выпустила кепку из рук, словно та обожгла ей пальцы, и тыльной стороной ладони поправила очки. Ей вдруг показалось, что она вся испачкалась. Ей захотелось вымыться.

Мэлоун нагнулся и поднял кепку.

– Я принесу пальто, – сказала она.

– Дани, о ком вы говорили? – Он глядел на нее безо всякого выражения на лице, но ей показалось, что ему и так все понятно. Что ему известно гораздо больше, чем ей.

– Не знаю. Он не думал о своем имени, когда ходил в этой кепке. Он думал… о том, кому она прежде принадлежала. Где вы ее достали? – спросила она, стараясь говорить таким же бесстрастным тоном, каким часто говорил он.

– У паренька по имени Стив. Он говорил, что у него есть брат, Леонард.

Она медленно кивнула.

– Но вы говорите, что кепка не его. Тогда чья она? – Мэлоун снова протянул ей кепку, и она взяла ее с той же охотой, с которой ребенок подставляет ладони под линейку учителя. Но Мэлоун ее попросил, и ее это тронуло. Правда, ей совсем не нравилось то, что она чувствовала на кепке.

Она выдохнула и снова прислушалась:

– Его запах почти совсем стерся.

– Запах? – переспросил Мэлоун.

– Того мужчины, который носил кепку до мальчика.

Мэлоун ждал, что она расскажет еще что-нибудь.

– Он ездил на автомобиле. Чужом. Он был водителем.

– Чьим-то шофером?

– Да. Думаю, он сотни раз носил эту кепку. Его присутствие, – ее всегда смущали слова, которые ей приходилось использовать, чтобы описать то, что она чувствовала, – скрыто за присутствием того мальчика.

– Стива?

– Да. Это имя кажется мне подходящим. Стив. – Стиву эта кепка не давала покоя. А ей не хотелось больше держать его кепку в руках. Ей не нравился запах. Но Мэлоуну нужно было знать больше. Она поняла это по его неподвижности, по наклону головы.

– Кем он был? Я про шофера. Вы знаете его имя? – спросил он.

– Он называл себя Эдди. – В запахе смешались нотки грязи, машинного масла и пыли, лука и повседневности. Если попробовать снова, чуть позже, она может увидеть что-то еще.

– Вот и все, – сказала она и отдала Мэлоуну кепку. Тот хмуро ее оглядел и снова поднял глаза на Дани:

– Он называл себя Эдди. Что это значит?

Она пожала плечами, подбирая слова.

– А как вы себя называете? – спросила она. – Когда говорите сам с собой?

Теперь уже он недоуменно пожал плечами:

– Не знаю. Кажется, я называю себя Мэлоуном – если вообще называю. Иногда, если я натворил дел, то говорю себе «Майкл Фрэнсис». Но это имя всегда звучит голосом моей матери.

Она улыбнулась:

– А я зову себя Дани. Или Даниелой, если я собой недовольна. Порой я Кос… или Флэнаган, но непременно с отцовской интонацией. Но у всех бывает по-разному. Кто-то зовет себя «мать». Или «отец». Или «милочка», «дорогой». Думаю, все дело в голосе, который звучит у них в голове, тут вы правы.

– Значит, вы не всегда можете узнать имя по ткани. – Мэлоун говорил так, словно лишь уточнял, не спрашивал.

– Нет, не всегда. Не всегда это будет настоящее имя. Фартук женщины, к которой всегда обращаются «мама» и которая мало с кем общается, помимо членов семьи, вряд ли подскажет мне ее имя, я услышу одно только слово – «мама». А галстук мужчины, который работает в банке, порой прямо вибрирует от въевшегося в него слова «сэр».

– Разумно. – Эти слова он произнес чуть удивленно.

– Не думаю, что мое умение так уж сильно отличается от того, что умеют другие. Разве у вас в голове целыми днями не мелькают мысли, воспоминания и идеи? Это и есть разум. Мы постоянно наблюдаем, делим на категории, оцениваем, раскладываем по местам, но едва ли осознаем, что и правда это делаем. Думаю, мои чувства просто чуть больше обостряются, когда я что-то… – Ей так хотелось подобрать верное слово для того, чем она занималась. «Вижу», «чувствую», «слышу» – все это казалось слишком банальным.

– Когда вы имеете дело с одеждой, – закончил он за нее.

– Пожалуй что так. В большинстве случаев все это… бессмысленно. Это просто угасшие воспоминания. Я будто подслушиваю… но не знаю, что именно. Не знаю, за кем я украдкой подсматриваю и ради чего. – Она пожала плечами. – Наверное, это самый бессмысленный из всех талантов, которыми может обладать человек.

Он неопределенно хмыкнул, не желая высказывать свое мнение, а она порадовалась, что ей больше не нужно продолжать этот разговор.

Он прошел за ней за прилавок, через помещение магазина, и оказался на складе. Там она сняла с одной из стоявших вдоль стен стоек с одеждой серое пальто. Он надел его, одернул рукава, проверяя, хорошо ли оно сидит, и кивнул:

– Сгодится.

За шляпу и пальто он заплатил сразу, деньгами, которые лежали у него в нагрудном кармане. Он отдал деньги, когда они вернулись в магазин.

– Если вы захотите отдать какие-то вещи или если вам самому что-то понадобится, прошу, берите из тех вещей, которые мы… собираем. – Слово «собирать» не слишком точно описывало то, чем она занималась, но после того, как улеглась снежная буря, Мэлоун еще дважды ей помогал и вполне заработал все, что она могла ему предложить.

– Возможно, я так и сделаю. Спасибо.

– Я снова иду туда завтра утром, сразу после завтрака, если у вас… найдется время. – Она чуть не рассмеялась оттого, что пригласила его составить ей компанию в морге. – Прошу, не чувствуйте себя обязанным. Я вас зову лишь потому, что вы сами об этом просили.

Он кивнул:

– Я пойду с вами.

Приподняв на прощание шляпу, он поблагодарил ее за помощь с одеждой и, по-прежнему сжимая в руке грязную клетчатую кепку, исчез в коридоре, уводившем вглубь дома.

* * *

За ужином Мэлоун снова мрачно глядел в тарелку, почти ничего не говорил и едва ли слушал. Он явно был чем-то встревожен, и Дани решила, что это может быть как-то связано с той самой клетчатой кепкой.

– По четвергам мы обычно слушаем Кливлендский оркестр, они играют в Северанс-холле. Присоединяйтесь к нам, мистер Мэлоун. – Настойчивое предложение Ленки вывело его из задумчивости.

– Может, мистер Мэлоун не любитель симфонической музыки, – заметила Зузана. – Многим она не интересна, Ленка. Она требует хорошего вкуса. Кажется, ирландцы всему предпочитают волынку.

– Что за глупости. Кто ваш любимый композитор, мистер Мэлоун?

Мэлоун помолчал, и Дани решила, что он наверняка отговорится.

– Несколько лет назад я слушал в Балтиморском оперном театре Сергея Рахманинова, – тихо произнес он. – Это было замечательно.

Ленка ликующе захлопала в ладоши, словно дитя, а Дани неожиданно для себя самой расплылась в широкой улыбке.

– Это любимый композитор Дани! – воскликнула Ленка. – Она говорит, его музыка сводит ее с ума.

– Его «Рапсодия на тему Паганини» – самое прекрасное, что я слышала в жизни, – сказала Дани, стараясь сдержать нахлынувшие чувства. – Лучше только «Адажио состенуто».

– В тот вечер как раз была премьера его «Рапсодии». Пожалуй, я с вами соглашусь, – заметил Мэлоун, а Дани уже не смогла сдержаться:

– В детстве я впервые услышала его на «Виктроле», – выдохнула она, отдаваясь воспоминаниям. – Думаю, это было незадолго до того… до того, как я сюда переехала. Мы слушали новую пластинку, ее выбрала мама. Папа как раз был дома. Музыка звучала так чудесно, что, когда пластинка закончилась, мы все захлопали, а папа вскочил, подхватил маму на руки и поцеловал.

Мэлоун ласково смотрел на нее своими грустными глазами.

– Вы знаете, как я себя чувствую, когда в моем доме заходит разговор об этом человеке, – бросила Зузана, и счастливое воспоминание лопнуло, точно воздушный шарик, который проткнули булавкой. Дани потупилась, многоцветный образ ее счастливого детства разом исчез.

Мэлоун отложил вилку и пристально взглянул на Зузану.

– Джордж Флэнаган не убивал ни себя, ни свою жену. Я в этом уверен, – ровным тоном произнес он. – Кем бы он ни был и чем бы ни занимался, этого он точно не делал.

– Это наше личное дело. Семейное дело, мистер Мэлоун. Прошу вас, не вмешивайтесь, – отрезала Зузана.

– Мистер Мэлоун расследовал это дело. Он считает, что это была бандитская разборка, – сказала Дани, изо всех сил стараясь говорить спокойно.

– Нам говорили другое, – произнесла Зузана. Губы у нее гневно дрожали.

Мэлоун ответил ей спокойным, открытым взглядом:

– Я знаю.

– Они до безумия любили друг друга, – не выдержала Ленка. Если бы здесь была Вера, она бы вела себя так же, как Зузана. Вера поклялась, что в жизни не произнесет имени Джорджа Флэнагана.

– Я в это не верю, – бросила Зузана.

– Правда не зависит от того, верите вы в нее или нет, – сказал Мэлоун. Он снова опустил глаза и продолжил есть.

– Ваше общество меня утомило. Желаю всем спокойной ночи. – Зузана встала из-за стола и зашагала прочь, оглушительно стуча тростью по деревянному полу.

– Думаю, нынче вечером мы уберем со стола, не прибегая к помощи мадам Зузаны, – беззаботно улыбнулась Ленка. – Расскажите еще, мистер Мэлоун. Я уверена, вам нравятся многие вещи. Расскажите, что вас сводит с ума, делает вас счастливым. От чего вы испытываете истинное блаженство.

Мэлоун взглянул на Ленку так, словно случайно оказался в дамской уборной.

– Я сегодня испытала настоящее блаженство, – вмешалась Дани, решив во что бы то ни стало спасти Мэлоуна от Ленки.

– Расскажи нам, – потребовала Ленка.

– Мне попалось идеальное яблоко. Не слишком твердое, не слишком мягкое. Оно так приятно хрустело, было сочным и кисло-сладким.

– И от этого вы испытали блаженство? – насмешливо уточнил Мэлоун.

– Да. Особенно когда откусила первый кусочек.

– В день по яблоку съедать и болезней не видать, – вставила Ленка. – Моя дорогая, что еще доставляет тебе блаженство?

– Носки, – ответила Дани.

– Носки? – переспросил Мэлоун.

– Теплые носки на замерзших ногах.

– Вас сводят с ума носки? – не унимался Мэлоун, уже явно валявший дурака.

Она рассмеялась. Конечно, он знал, какие именно носки сделали ее счастливой.

– А вы можете себе представить жизнь без носков? – парировала она.

Он вытер рот салфеткой:

– Нет.

– Ваш черед, мистер Мэлоун. – Ленка не собиралась сдаваться, и Мэлоун откинулся на спинку стула.

– Мне нравятся хорошие сигары, – медленно произнес он. – Люблю первую затяжку. Ее запах, то, как ее вкус разливается во рту. Если курить слишком часто, то этого уже не замечаешь. Так что я лишь изредка позволяю себе сигару и наслаждаюсь ею.

Ленка глядела на него во все глаза, так, словно перед ней стоял первый ученик в классе.

– Продолжайте, – потребовала она.

Он немного подумал и продолжил, внезапно почувствовав, что готов о многом им рассказать.

– Я терпеть не могу мороз, но люблю, когда в январе светит солнце. Когда от холода щиплет кожу, но солнечные лучи согревают верх шляпы и кончик носа. Люблю, когда простыни пахнут морем. Люблю запах жареного бекона. Люблю, когда после бритья на лицо кладут горячее полотенце. Люблю теплые носки, – он бросил взгляд на Дани, – и мятные леденцы. Я вообще сладкоежка. К еде я скорее равнодушен, но если дать мне кулек конфет, я их все съем.

– Мы это запомним, – вставила Ленка.

– На меня нагоняют тоску марширующие оркестры и сочинения Джона Филипа Сузы, но я испытываю приступ острого счастья, заслышав гром. Господни цимбалы, говаривал мой отец, – прибавил Мэлоун.

– Великолепно! – Ленка захлопала в ладоши. – А что еще?

– Люблю пустые церкви и больших собак. Маленьких не люблю. Они слишком похожи на крыс, а крысы мне противны. Карие глаза нравятся мне больше, чем голубые, но лучше всего, когда есть и тот и другой.

– О боже, – ахнула Ленка, а Дани почувствовала, как по щекам у нее разливается жар. Он просто решил ее порадовать – но взгляд у него был совершенно серьезный. Он не подмигнул ей и даже не улыбнулся, но просто встал, давая понять, что закончил рассказ, и начал собирать со стола посуду.

– О боже, – повторила Ленка. – Это было замечательно! – Но в ее взгляде теперь читалось множество занимательных мыслей.