Текст книги "Лоскутки детства"

Любовь – морковь

Ну, хватит об ерунде. Самое время поговорить о Любви. Да-да, не удивляйтесь – именно о Любви! Естественно, о детской. Но именно поэтому особенно непорочной и с большой буквы. О Любви в самом прямом и высоком смысле этого слова, потому что по силе и глубине чувства, глупым поступкам, связанным с ней, она ничуть не уступала обычной любви взрослых. И даже по продолжительности – где-то года четыре, с класса пятого по восьмой. А по чистоте чувств она безусловно превосходила взрослую, поскольку, точно помню, в ней полностью отсутствовала какая-либо сексуальная составляющая. Не потому, что «объект любви» не давал возможности реализовать эту «составляющую», что вполне естественно в нашем мелком возрасте, а потому, что мои прорезывающиеся сексуальные желания и фантазии были сами по себе, а «объект» любви – сам по себе. Этакое идеальное по чистоте чувство – ну прямо сублимированная мечта непорочных литературных героинь девятнадцатого века или социалистического реализма. При этом само чувство было совершенно подлинным, первым признаком чего была полнейшая невозможность объяснить откуда и почему оно возникло именно к данному «объекту».

Но, вообще-то, последнее утверждение, пожалуй, не совсем верно, поскольку «объектом» являлась Инка Раева, – единственная особа противоположного пола и моего возраста, пребывавшая достаточно много в нашем мальчишеском обществе.

Инка была дочерью капитана первого ранга Юрия Григорьевича Раева – офицера, достойно прослужившего всю войну в штабе Балтийского флота, – и имела брата Гриню, старше ее лет на десять, – здорового, накачанного парня, старшину первой статьи, который иногда делал зарядку с гирями на балконе, имевшемся при их комнате.

Но вообще-то капитаном, причем самого что ни на есть первого ранга, в их семье была мама (забыл ее имя-отчество – оно было необычным и старинным, – то ли Феодосия, то ли Фекла) – решительная женщина, четко рулившая их семейным кораблем. В самом же Юрии Григорьевиче не просматривалась, во всяком случае дома, эта самая «командирская косточка», которую можно было бы ожидать у флотского офицера. По-моему, он отдал жене главенствующую роль без малейших внешних и внутренних борений, без ущерба для своего самолюбия. Это, если заглянуть поглубже, как раз и свидетельствует о действительно мужском характере и полном отсутствии комплекса неполноценности. Такой расклад характеров и ролей между супругами – залог прочной, хорошей семьи.

Не удивительно, что Инка, выросшая в атмосфере взаимной любви и уважения родителей, была открытой и доброжелательной, без комплексов, ломанья и каких-либо закидонов, иногда свойственных девочкам. Она быстро и непринужденно вписалась в наш «мужской» коллектив. По-моему, в этом тоже сыграла свою роль семья. Неглупая мама, видимо, быстро разобралась, что мы – обычные мальчишки, а не какая-нибудь извращенная шпанистая мелюзга, и не стала досаждать ей особыми ограничениями при общении с нами, как это бывает в иных семьях, где растет девочка.

Но все же Инка была не мальчик, а девочка. И как-то незаметно даже для себя, без какого-нибудь видимого изменения наших товарищеских отношений, я увлекся ею. Когда я слышал во дворе ее голос, находясь дома, то чем бы я ни занимался, никакие силы в мире, включая крики и запреты мамы, не могли помешать мне спуститься во двор.

В связи с любовью у меня появилась одна, крайне неприличная привычка (чего я тогда не понимал, или, может быть, не хотел понять), которая, в конце-концов, стала, по-моему, даже несколько досаждать ее родителям. Дело в том, что окна нашей комнаты находились почти напротив их окон (они тоже жили в коммуналке). И вот я стал массу времени тратить на то, чтобы, когда мы с Инкой одновременно были дома, наблюдать за ней через окно. Ну что я мог там увидеть? Фактически ничего. Но истинно влюбленному много и не требуется. Если в старинных романах было огромным счастьем поднять случайно оброненный платок любимой, или лицезреть ее щиколотку во время танцев, то меня охватывал трепет в те редкие секунды, когда мне удавалось увидеть, как она выходит на их балкон, чтобы взять что-нибудь из ящика с продуктами; или если днем, внутри неосвещенной комнаты, сквозь щель в тюлевых занавесках вдруг мелькал ее силуэт, когда она проходила близко от окна. А когда в начальный период моей влюбленности они еще забывали, зажигая вечером свет, задернуть шторы, и я мог наблюдать, как они всей семьей сидят за столом и ужинают или пьют чай, – это, воистину, были счастливейшие минуты. Ну, кто скажет, что это не Любовь?!

Свое чувство держать в себе не очень-то просто. Может быть я поделился с приятелями, но скорее это как-то было видно по моему поведению, но скоро все уже знали, что я влюблен в Инку. Товарищи отнеслись к моему чувству с пониманием, или, во всяком случае, с осторожностью – все, по-видимому, интуитивно, сознавали, что тот, кто осмелится меня дразнить этим, станет моим злейшим врагом и, следовательно, вся наша тесная дворовая компания распадется.

С возникновением любви, естественно, появилось желание объясниться с объектом чувства, и прозондировать вопрос насчет взаимности – а вдруг Инка тайно тоже влюблена в меня, хотя и не показывает это?

По-моему, в каждое время и у каждого возраста имеется своя этика при выяснении столь тонких вопросов. В те годы в нашем возрасте при общении с любимой (любимым), как правило, исключалось использование непосредственно таких слов, как «любишь», «любимая» и прочих производных от слова «любовь». И вообще личный контакт с объектом чувства был слишком большой эмоциональной нагрузкой для желающего объясниться. Я тоже не был исключением. Мои объяснения преимущественно сводились к тому, что с периодичностью раз в несколько месяцев, через кого-нибудь из девчонок, выходивших иногда во двор поиграть, я передавал для Инки записку примерно такого содержания: «Скажи, “да” или “нет”? Ответь срочно!» (естественно, без запятой после слова «скажи» и без восклицательного знака в конце). То ли как настоящая опытная кокетка, которая не хочет терять поклонника (а может быть как хороший товарищ, который не хочет делать другому больно), то ли как человек, еще не разобравшийся в своих чувствах, Инка, также запиской, дипломатично отвечала: «Не знаю». Вот так я и жил во взвешенном состоянии. Но на мое чувство, как у истинно любящего, такая неопределенность не влияла. Чувство росло и крепло.

Где-то классе в седьмом мое ухаживание приняло новую форму – пользуясь тем, что мы с Инкой учились в разные смены (я – в первую, она – во вторую), я стал по вечерам ходить встречать ее к школе. Однако, и в этом, вообщем-то обычном способе ухаживания, сказалась закомплексованность, свойственная мальчишкам и девчонкам тех лет раздельного обучения. Я с трепетом стоял и ждал на другой стороне Пролетарского переулка, где была Инкина 216-ая средняя женская школа (моя, мужская, № 219 была, кстати, в этом же переулке, но по другую сторону ул. Рубинштейна). Но вот из школьных дверей, освещенных снаружи слабой лампочкой, начинали небольшими группками шумно вываливаться девчонки, что свидетельствовало об окончании уроков. Наконец, на высоком крыльце школы появлялась очередная стайка девчонок постарше, среди которых мой взгляд, запрограммированный на определенный объект, сразу вылавливал Инку. Может быть вы думаете, что я подходил, здоровался с ее соученицами, брал у нее портфель и шел, беседуя? Ну, или хотя бы молча шел рядом, делая это после того, как подружки расходились по своим индивидуальным маршрутам? Вы ошибаетесь. У меня хватало смелости лишь на то, чтобы идти по другой стороне улицы Рубинштейна, чуть сзади и… все! А Инка, прекрасно видя меня, и, понимая зачем и за кем я иду, делала вид, что она меня не видит, не знает … И так до самого дома.

Правда, пока она шла с подружками, те не считали необходимым соблюдать мое инкогнито – они шушукались, с любопытством оглядываясь на меня, прыскали смехом, и вообще вели себя весьма развязно и неприятно для моего, и без того травмированного самолюбия.

Довольно часто в таких «встречаниях» любезно соглашались принять участие и мои приятели – обычно Корова и Эдик Попов. Драматургия всего мероприятия от этого не менялась. Правда, шушуканье подружек активизировалось, и вспышки их смеха учащались. Позже от Инки я узнал, что именно во время этих коллективных провожаний ее подружки прозвали Эдика «Печориным». Хотя это говорилось вроде бы с издевкой, тем не менее, подобное прозвище было, пожалуй, лестно получить от девчонок. Надо признать, что с учетом незначительности как возраста, так и познаний Инкиных одноклассниц в классической литературе, оно было довольно точным – Эдик был выше нас всех, явный блондин с аккуратными чертами лица, довольно немногословен (что всегда вызывает в девчонках уважение) и весьма самолюбив. Мне даже несколько льстило, что он принимает участие в этих моих сугубо интимных мероприятиях по встречам и провожаниям Инки – настоящий товарищ! Подумаешь, удовольствие – шляться темными, промозглыми осенними вечерами встречать чужую девчонку.

Причина такого Эдькиного альтруизма выяснилась несколько позже. Оказалось, что Инка, я и Эдька составляем типичный «любовный треугольник». Причем, мой солидный стаж общепризнанного поклонника и многолетнее искреннее чувство, во внимание, увы, приняты не были – именно я оказался в этом треугольнике «лишним углом». Были, конечно, переживания, и немалые, но, в основном, я прошел через это первое испытание любовью без взаимности относительно благополучно. Без подпитки с Инкиной стороны, мое чувство и без того уже находилось на излете, а уязвленное самолюбие позволило ускорить процесс его угасания. Виноватыми перед собой я никого не считал, понимая уже, что никто никого любить не обязан, и заставить не может. Впрочем, как и не любить. Инка с Эдькой вели себя достаточно деликатно, своих чувств не афишировали, ко мне относились по-прежнему по-приятельски. И я принял этот несколько видоизмененный вариант наших с Инкой отношений, которые, собственно, вернулись к тому, с чего начались лет пять назад – к обычному товариществу.

Конечно, Инкиным родителям вскоре стало известно, что в среде окружавших ее «кавалеров» произошла некоторая рокировка. При этом речь шла уже не обо мне – мальчишке-ухажере, к которому их дочка относилась просто с дружеской симпатией, а о почти девичьей любви их дочери к полуюноше-полуподростку, по поводу которого они могли бы выкатить ей ряд вопросов. Поэтому нельзя сказать, что эта «смена декораций» их обрадовала. Хотя даже в перспективе я никогда не рассматривался в качестве подходящего «жениха», тем не менее, на фоне одного вопиющего Эдькиного дефекта я смотрелся еще ничего себе.

Дело в том, что к тому времени Эдька, по-моему, уже год фактически не учился в школе. Еще вроде бы числился, но не учился. Причина, как мне кажется, была в этом самом чрезмерном Эдькином самолюбии. Видимо, запустив в какой-то период занятия, и не сумев догнать класс, он не мог пережить унизительное положение, в котором оказывается каждый двоечник: стоишь перед товарищами «уши врозь дугою ноги», как говаривал наш математик Александр Федорович Суворов, что-то там бекаешь, мекаешь и ничего толком сказать не можешь… Да еще вынужден выслушивать при всех вполне оскорбительные высказывания учителей в свой адрес – большинство наших педагогов деликатностью, тем более в отношении двоечников, не отличалось. Особенно в мужской школе.

Скажите, кто из вас знает двоечников с нежной, ранимой душой и большим самолюбием? Я таких не встречал. Коль обзавелся большим самолюбием, так и учись хотя бы более-менее… Двоечник – это, как правило, человек не сентиментальный, выработавший психологическую устойчивость к публичным разносам и оскорблениям со стороны учителей. А реванш перед товарищами за унижения на уроках, он, если потребуется, всегда мог взять кулаками потом, после этих самых уроков. А если ты двоечник, да еще и слабак, то одноклассники вполне возможно будут об тебя и «ноги вытирать», но в таком варианте уж терпи, не рыпайся… Второгодник же – это вообще дело было крайне унизительное. Этого Эдик вообще перенести, по-видимому, не мог. Так что помучившись какое-то время, он просто перестал ходить в школу… Ну, в начале, – то ходил, то не ходил. А потом вообще бросил.

Но вот что было совершенно аномально, так это то, что мотая школу, он не связался с какой-нибудь там шпаной, как это бывает обычно в таких случаях, а сидел днем дома и… читал книги. Да, вот так вот – сидел и читал. Любовь к чтению у него, конечно, была и раньше, а тут он получил возможность реализовать ее, так сказать, в полном объеме. Благо мама и старшая сестра были на работе. А вечером, когда они приходили, делал вид, что и он отпахал весь день на ниве неполного среднего образования. Пока в школе спохватятся, пока классный воспитатель соблаговолит придти домой (телефон в те годы у обычных граждан отсутствовал как понятие) пройдет не одна неделя. После таких визитов, были, конечно, скандалы, материнские истерики… А потом все возвращалось «на круги своя», и никто ничего с ним поделать не мог. Но начитанностью он явно выделялся. Хотя и я с детства любил читать, не впадая, правда, в крайности, подобные его.

Вот такой вот кавалер нарисовался теперь у Инки. Чувство их росло и крепло. Годы шли. Мы окончили школу. Рождаемость в годы нашего появления на свет была вполне на уровне. И хотя специалисты с высшим образованием тогда, как и сейчас, получали обычно даже меньше, чем рабочий средней квалификации, тем не менее, уважение к высшему образованию было большое. Почти каждый работяга хотел, чтобы его дети поступили в вуз, не говоря уже об интеллигенции. Поэтому конкурсы в институты были запредельные.

Куда поступила Инка – то ли в Библиотечный институт, то ли в Педагогический им. Герцена – точно не помню. А Эдик так и остался с неполными семью классами. Работал «мальчиком на побегушках» в Елисеевском магазине, а когда ему стукнуло восемнадцать его, естественно, забрали в армию. Пожалуй, все-таки не совсем естественно, поскольку он очень плохо видел и всегда носил очки, снимая их только перед дракой. Но наших доблестных военкомов это не смутило. Где-где, а уж в армии место человеку всегда найдут. Нашли его и Эдьке, определив его в стройбат, где мушку у винтовки видеть не обязательно, а лопата достаточно крупный инструмент, который очкарик и без очков увидит.

Люди так устроены, что, во-первых, все плохое быстро забывают, а, во-вторых, все (или почти все), что было в молодости видится им весьма приукрашенным, в некотором романтическом ореоле. По-моему, именно поэтому принято считать, что дедовщина в армии – это болезнь лишь последних пятнадцати-двадцати лет. Но, судя по Эдькиной истории, это не совсем так. А случилось вот что. Его там доставал какой-то мелкий командир – то ли отделённый, то ли взводный. Доставал много – и по-мелкому, и по-крупному, не учтя, однако, некоторых особенностей характера своего подчиненного. И это для него чуть не кончилось фатально. Короче, как-то, стоя в карауле на охране какого-то склада, Эдька, когда тот проверял посты, сделал вид, что не узнал его, и пальнул по нему, так сказать, «из всех стволов» боевым патроном. Повезло обоим – Эдька то ли промахнулся из-за неполноценности своего зрения, то ли попал, но не сильно, не помню. Тем не менее, был трибунал, и загремел Эдик, причем не в штрафбат, а в самый что ни на есть лагерь для уголовников в Архангельской области, оснащенный полноценными зеками. Получил он, по-моему, года четыре. Но парень он был стойкий, закалку в своем стройбате видимо успел пройти неплохую, так что в лагере особых нареканий на него не было. И тут, как не смешно это звучит для тех обстоятельств, пригодилась ему его… начитанность. Не укрылась от зорких глаз кого-то из тамошних начальников, и сделали его одним из «бугров» – лагерным библиотекарем. Так, во всяком случае, он мне рассказывал. Завел даже себе какую-то девчонку из вольнонаемных, которую трахал «раком» в лагерной бытовке, не забывая одновременно глядеть в окно, чтобы их не застукали. Застукали бы – обоим пришлось бы весьма несладко.

Годика через полтора была в лагере областная комиссия по помилованию. Не без помощи этой своей девчонки, которая на него имела виды, его помиловали. Максимально быстро оформив требуемые документы, и даже не попрощавшись с ней, чтобы избежать неприятных объяснений, он отбыл домой.

После всего пережитого, естественно, захотелось Эдику душевного покоя, человеческого тепла, простого уюта, и, конечно, любви и дружбы. Да чтобы еще и без упреков за то, что он, молодой и вообщем-то здоровый мужчина, единственно по собственной вине остался без специальности, образования и перспектив. Получить такое от матери и сестры, замученных собственным житейским неустройством, он вряд ли мог. Во всяком случае упреков ему было бы явно не избежать. А тут еще эти самые болезненное самолюбие и завышенная самооценка, которые так и остались при нем, никуда не делись. И единственно, где он мог получить выше перечисленный набор житейских радостей, по крайней мере на какое-то время, была только Инка. Инка, сумевшая сохранить, а может быть и преумножить, любовь к своему слегка помятому жизнью, но все еще внешне интересному «Печорину». И, вопреки протестам Инкиных родителей, они поженились. Как и где они играли свадьбу, и была ли свадьба вообще, я не знаю. Меня, во всяком случае, не пригласили. Скорее всего из деликатности – наверно посчитали, что мне, как бывшему инкиному кавалеру, это будет несколько неприятно. Если так, то они ошибались – кроме искренних товарищеских чувств я к Инке к тому времени уже совершенно ничего не испытывал. Первая детская любовь, как это чаще всего и случается, выгорела без остатка.

Жить они стали в квартире у Эдика. То ли в одной квартире с его мамой и сестрой, то ли те куда-то переехали – не помню. Естественно, не прошло и года, как появился и вполне доброкачественный плод их любви – Володя (по имени Эдикова отца, который погиб на войне). Где-то на антресолях, в картонной коробке со старыми фотографиями у меня лежит хорошо получившийся фотоснимок моего производства – голенький Володька месяцев трех отроду, на одеяльце, расстеленном на столе, лежит, стараясь приподнять одновременно головку и ножки. Ау-у! Где ты, Володя? Извините, ради Бога, – Владимир Эдуардович Попов. Ведь сейчас Вам уже хорошо за пятьдесят! Как сложилась твоя (Ваша) жизнь? Думаю, что лучше, чем у отца – при твоих маме и бабушке не забалуешь.

Но брак этот ни долгим, ни счастливым, к сожалению, не стал. По-видимому, любовь Эдика перегорела в упомянутых выше жизненных передрягах. Пошли девчонки всех мастей и телосложений. Ничего серьезного. Так, б…во одно. А долго такие вещи скрывать не удается, как правило. Стало это известно и Инке. Девочка она была самолюбивая. Да и наверно тяжелые первые месяцы после рождения сына, и необходимость жить в основном на средства родителей привели к тому, что образ ее любимого «Печорина» слегка потускнел. А тут еще такое с его стороны, что и изменой-то даже не назовешь. Просто низость и оскорбление, свидетельствующие о полном отсутствии чувства. Ну, в общем, быстро развелись они, и Инка вернулась к родителям, но уже не одна… А дальше… А что было дальше я, увы, забыл – свои собственные проблемы, учеба, увлечения, новые товарищи закрутили, завертели и я отдалился от своих друзей детства.

В общем-то, здесь вполне и можно поставить точку в главе о своей первой любви, которая как-то незаметно для меня переросла совсем в чужую любовь. Но я, пожалуй, завершу эту главу другим сюжетом…

Лет через десять после описанных выше событий, я со своей будущей женой Валей сидел в ложе бельэтажа Пушкинского театра. Уже заканчивался антракт, мы вернулись на свое место и, беседуя о чем-то малозначительном, рассматривали людей в партере. Вдруг я заметил пожилую пару, которая, держась под руку, семенила в нашу сторону: кто-то очень знакомые, но кто? Когда они вошли в нашу ложу я, конечно, тотчас узнал их – это были Иннины мама и папа. Им незадолго до этого случайно попалось на глаза объявление в «Вечернем Ленинграде» о моей предстоящей защите кандидатской диссертации (было такое обязательное правило – Ученому Совету давать в эту газету подобные объявления). И, увидев меня в театре, они решили поздравить меня с этим, как они были уверены, успешно завершившимся заметным событием в жизни любого человека (слава Богу, так оно и было; а вообще-то при защите кандидатских редко, но бывают сбои). Времени до конца антракта оставалось совсем в обрез, я не стал представлять им Валю, но они, конечно, и так поняли, что это моя девушка. И когда Иннина мама говорила слова поздравления и пожелания на будущее (конечно, эту обязанность, как всегда, взяла на себя мама), она как-то умудрялась, глядя на меня, разглядывать и Валю. На ее лице одновременно с оживлением, связанным с ситуацией, я легко читал почти неосознанное, легкое сожаление, что вот сложись жизнь немного по иному, и на месте этой, пусть довольно милой, но чужой ей девочки могла быть сейчас ее дочь… А может быть мне это только показалось?..