Текст книги "Лоскутки детства"

Наша коммуналка

Мы жили бок о бок, такие все разные —

Добрые, злые, порой безобразные,

Все общее – от кухни и до сортира —

Вполне себе коммунальная квартира.

Места общего пользования

У квартир с номерами, имеющими дополнительные индексы, – всякие там «а», «б» и т. п. – всегда есть история или причина их появления. Была она и у нашей «9а». Дело в том, что когда-то, еще до революции, была себе полномасштабная квартира «9» для серьезных людей – этак комнат на семь-восемь, с парадной лестницей, с подъездом, выходящим на Невский, и с черным ходом во двор – для прислуги и хозяйственных нужд. Уже после революции, по-видимому в процессе уплотнения буржуазии всех мастей, ее разделили, и за той частью квартиры оставили прежний номер и престижный вход, а нашему ампутированному обрубку с выходом на черную лестницу добавили к номеру этот самый индекс «а», чтобы почтальоны не путали.

Наша квартира – обычная, разве что относительно небольшая, коммуналка тех лет. Так как место любого действия, согласно законам драматургии, играет, как правило, достаточно заметную роль в лучшем постижении происходящего, то позволю себе пару слов об этом. Не бойтесь, постараюсь незанудно и относительно кратко.

Все помещения – по правую сторону единственного коридора, только ванна в торце его. Если считать от входной двери: туалет, кухня и друг за другом три комнаты, средняя – наша с мамой.

Туалет меньше одного квадратного метра со смывным бачком, с так называемым теперь, «верхним сливом» – других решений тогдашняя техническая мысль еще предложить не могла. Когда спускали воду слышно было аж в первых двух комнатах. Сидя на унитазе, можно было, не вставая, накинуть (или сбросить) крючок на двери. Неправда ли – элемент комфорта?

Не забыть выключить в туалете свет – одна из важнейших проблем моего школьного детства и отрочества. Моим бессменным дрессировщиком, натаскивавшим меня в этом вопросе, была наша соседка Августа Яковлевна (Гутя). Методика, которую она использовала при этом, была традиционна – многократное повторение одного и того же действия с целью доведения его до автоматизма: каждый раз после моего возвращения из этого интимного места, она не ленилась извлекать меня из нашей комнаты, и конвоировать обратно до туалета, чтобы я выключил свет собственноручно. Однако применительно ко мне такая стандартная дрессура видимо работала плохо; нужны были более оригинальные методы, на которые у Гути не хватало фантазии и интеллекта. В итоге более-менее стабильного желаемого результата ей удалось достигнуть лишь лет через семь-восемь. Первые год-два я раздражался, дергался, а потом привык и безропотно подчинялся, выслушивая по пути до туалета и обратно еще и ее перманентные нотации по поводу моего разгильдяйства, невнимательности и расточительности (имелось в виду, что электричество тоже стоит денег).

На кухне, примерно в шесть-семь квадратных метров, помещалось только два небольших кухонных столика с подвесными полками над ними – для жильцов первых двух комнат. Жильцу третьей комнаты стол не полагался. Это не была продуманная дискриминация – просто так сложилось исторически, со времен первого владельца третьей комнаты Сергея Дмитриевича Иванова, фактически жившего где-то на стороне, у своей жены. Сменивший его лет через шесть-семь холостяк Радик Кузнецов тоже не требовал восстановления своих законных прав, а готовил на плитке и ел в своей комнате.

На кухне рядом с раковиной, стоявшей в ближнем к входу левом углу, располагалось наследие царизма, самый настоящий раритет – жарочная кафельная плита на четыре конфорки. Во времена нашего проживания уже никто не пробовал использовать ее по прямому назначению. Она исполняла роль общего для всех стола – для размещения электроплиток и керосинок, а ее обогревательная функция перешла к батареи центрального отопления – все-таки мы жили в самом центре города, где оно было восстановлено сразу после блокады.

Жильцы трех комнат были не единственными обитателями нашей квартиры. Во вполне объемном пустом пространстве под полом, между этажами, жила популяция крыс. Их можно считать аборигенами с гораздо бо́льшим основанием, чем нас, поскольку вселились они туда значительно раньше, чем въехали в квартиру мы. Крысы были образцово-показательные по своему экстерьеру – огромные, толстые, но главное – беспредельно наглые. К нам они относились с полным пренебрежением и большим скепсисом относительно наших возможностей причинить им какой-нибудь вред. Если утром на своем столе вы заставали такую «красавицу», то надо было топнуть и крикнуть не один раз, чтобы она лениво спрыгнула на пол и неспеша продефилировала к дыре, ведущей к месту их постоянного проживания. А чего удивительного – мы их явно боялись больше, чем они нас. Затыкание дыр в плинтусах битым стеклом и тому подобные меры, по-видимому, вызывали у них только улыбку – для процарапывания новой дырки им требовалось не больше одной ночи.

Испробовав безрезультатно все известные нам технические и химические меры борьбы с ними, мы, наконец, решили обратиться к традиционному народному средству – завести кошку. В качестве последней мною был где-то раздобыт котенок подросткового возраста, нареченный Марсиком, которого мы закрыли на ночь в кухне, отрезав ему тем самым путь к отступлению, приди ему вдруг в голову недостойная мысль сачкануть от выполнения возложенной на него ответственной миссии. Если бы не его сообразительность и ловкость, вероятно существенно активизированные его желанием сохранить свою жизнь, быть бы по нашему недомыслию трагедии.

Встав утром в туалет, и проходя мимо кухни, я услышал жалобное мяуканье. Удивлению моему не было предела, когда, войдя в кухню, я установил, что мяуканье раздается из… плиты! То есть, спасаясь от наших сожителей, которых ему было вменено в обязанность «порвать в клочки», Марсик не только забрался туда, но еще ухитрился каким-то образом закрыть за собой печную дверцу, что и спасло ему жизнь. Просто чудеса еще не познанного наукой всплеска кошачьего интеллекта и физических возможностей в экстремальной ситуации!

Наша борьба с крысами за «сферы влияния», насколько помню, закончилась компромиссом – мы просто притерлись друг к другу, найдя способ сосуществования с минимальным ущербом для каждой из антагонистических сторон. Слава Богу, крошки на столах и наши просчеты в хранении продуктов были не единственным источником пропитания для крыс – пути их подпольной миграции не ограничивались нашей квартирой. Кроме того, во дворе, как я уже упоминал, была роскошная помойка, вполне способная для всех крыс нашего дома играть роль шикарного ресторана с весьма разнообразным, хотя может быть и не очень изысканным меню.

При разделе существовавшей когда-то квартиры «9» на две, в результате которого образовалась наша «9а» (см. выше), ванна, если она и была изначально, осталась в более элитном отрезке, выходящем на парадную лестницу. Однако атавистическое, чисто снобисткое стремление к чистоплотности довоенных жильцов нашего отрезанного аппендикса, в сочетании с их явно буржуазным нежеланием ходить для помывки в общественную баню, не могло позволить им смириться с такой несправедливостью судьбы. Это привело их к преступному решению – сделать в торце коридора собственную, несанкционированную, а потому подпольную, ванную. В ней не просматривались ни водяные, ни канализационные трубы даже далекого прошлого, ни следов от них. Судя по всему, ванная работала по технологии не позднее XVIII века: в небольшой дровяной чугунный котелок чистая вода приносилась из кухни ведрами, а грязная вода из ванной, так же ведрами, вычерпывалась и носилась в туалет. Однако это описание технологического процесса работы ванной – чисто плод моей добросовестной исторической реконструкции, поскольку с самого нашего вселения в квартиру и вплоть до выезда из нее спустя двадцать лет, ванная так никогда и не выполняла предназначенную ей роль.

Использовать нашу ванну как кладовку, – типовой вариант для извлечения пользы из неработающих ванн первые пару десятилетий после войны, – было невозможно вследствие чрезвычайно малой свободной площади. Однако лет с тринадцати я сумел приспособить ее в качестве быстро монтируемой сборно-разборной фотолаборатории: водружая при необходимости на собственно ванну большой лист текстолита, я делал из нее стол, а свое худосочное тело втискивал в несколько свободных сантиметров между ванной и дверью.

…Совсем недавно, в одном случайном разговоре, к своему крайнему удивлению я обнаружил, что в моем сегодняшнем окружении имеется человек, который помнит эту самую ванную. Оказывается, осенью 1958 года, о чем я совершенно забыл, после возвращения нашего студенческого отряда первокурсников с Целины, я пригласил своего институтского однокашника Валю Крупина́ печатать его и мои целинные фотографии. Он жил в общежитии. Этот визит ко мне хорошо запомнился ему, поскольку был первым в его жизни посещением ленинградской квартиры. Благодаря этому случаю, я почувствовал как это приятно, когда твои ностальгические воспоминания есть с кем разделить.

«Кадры решают все!»

Известный в 1960-е годы советский журналист-японист Всеволод Овчинников остолбенел: на огромном плакате в заводском цеху крупной японской фирмы Мицубиши, – прямо что ни на есть в самом логове империализма, – был написан лозунг, провозглашенный «великим вождем советского народа и всего прогрессивного человечества» И. В. Сталиным, и известный каждому советскому человеку: «Кадры решают все!». На японском языке, конечно, и без указания автора. В те годы жесткого противостояния двух систем от такого немудрено было слегка обалдеть. Ну, сейчас, пожалуй, уже трудно найти истоки этого афоризма, и решить кто тут виновен в плагиате. Скорей всего никто, поскольку столь верные, сколь и тривиальные истины, справедливые для любой точки земного шарика и фактически любой исторической эпохи, способны иногда приходить в голову представителям самых разных народов. Возьмите хоть пословицы, часто почти одинаково воспроизводящие одну и ту же истину, – что у русских, что у французов, что у немцев, что у китайцев и т. д. А эта истина столь непоколебима и глобальна, что даже если попробовать поиграть с ее ключевым словом «кадры», то она в принципе не лишится своей справедливости. Вот попробуйте заменить это слово на слово «люди» – и истинность упомянутого афоризма абсолютно не девальвируется. Эту игру можно продолжить и дальше, заменив уже слово «люди» на слово «соседи» (тем более, что соседи ведь тоже люди). Видите, опять получается абсолютно справедливое изречение. Особенно, если отнести его к соседям по советской коммуналке, вынужденных находиться друг с другом в весьма тесном взаимодействии. Итак: «Соседи решают все!». Во всяком случае для жильца коммунальной квартиры «качество жизни», – распространенное теперь понятие, – безусловно будет зависеть в огромной степени от соседей. И данная истина столь очевидна, что на этом ее обсуждение можно и закончить. Итак, поговорим теперь о соседях.

О людях писать, естественно, легче, чем о чем-либо другом. А в чем-то и труднее, но точно интереснее, какими бы обычными они не были. Не буду развивать довольно избитую мысль, что каждый человек – это отдельный мир, индивидуальность, характер, а пересечение характеров – это и есть драматургия жизни – главный предмет что мемуаристики, что беллетристики и т. д. и т. п. Причем, эта самая драматургия в форме комедий, драм, а иногда и трагедий в чистом виде в жизни коммуналки встречается достаточно редко – уж очень круто перемешаны эти жанры в повседневной реальности.

Начну с конца – с третьей комнаты, чтобы оставить наиболее колоритных соседей из первой напоследок.

Третья комната

Когда мама получила ордер на нашу, вторую от входа, комнату, в квартире числился жилец только в последней, третьей, комнате – Сергей Дмитриевич Иванов. Именно числился, так как появлялся он довольно редко, поскольку фактически жил где-то у своей жены. Он был с нами предельно предупредителен и внимателен – в те годы крайнего дефицита жилья и полного отсутствия права частной собственности на него, иметь комнату, в которой не живешь, запрещалось более чем категорически. Стоило соседям лишь слегка «стукнуть», как такая избыточная комната была бы тут же изъята у ее владельца, а взамен он приобретал кучу разнообразных серьезных неприятностей.

Такого понятия как сдача жилья в аренду в те годы не существовало не только официально, но и фактически, – главным образом, вследствие отсутствия у граждан его излишков. Да и потенциальные съемщики еще не рвались со всех концов нашей необъятной отчизны за более цивилизованной и обустроенной жизнью в этот разрушенный, изможденный город. Не было ее тогда там и впомине. Нашествие так называемых «лимитчиков», которые помогли восстановить Ленинград, несмотря на несколько презрительный смысл, который вкладывался в это слово обывателями, было еще впереди.

Спустя года три, Сергей Дмитриевич, тем не менее, сдал комнату (конечно совершенно неофициально) якобы своей родственнице – довольно импозантной незамужней официантке лет тридцати, у которой был сын Вадик, на пару лет младше меня.

Они жили тихо, стараясь быть как можно менее заметными. Официантка, Валя, хотела бы конечно иметь мужа, семью, да где его взять, мужа-то? Нормального постоянного поклонника найти и то проблема не из легких – мужики-то сразу после войны, ох, в каком дефиците были, сами понимаете. А зацепиться ей в Питере, по ее понятиям, ну просто необходимо. В своем «Суходрищенске» без специальности, без мужа и с ребенком при своих тридцати годах, можно было на своей жизни почти стопроцентно поставить жирный крест.

Поклонник вскоре нарисовался – полковник. Настоящий полковник, не как в песне Аллы Пугачевой. Ну пусть женатый, пусть на свидания к своей пассии он был вынужден, выполняя ее строгие инструкции, пробираться чуть ли не ползком, чтобы не оскорбить моральное чувство Гути, другой нашей соседки, но все ж полковник, человек с возможностями. Ну, слабоват как любовник, ну «грудь колесом» так что дырок на ремне не хватает, но она ж уже тоже не молоденькая девушка, уже научилась ценить в жизни более серьезные вещи, чем вульгарную бабью похоть. Да и жизнь ведь еще не кончилась – надежда-то умирает последней. Может еще удастся встретить кого и по сердцу – работа-то к этому располагает, все время на людях все ж. Ведь не случайно одинокие русские бабы в военные или первые послевоенные годы запустили крылатую поговорку: «Полковник для довольствия, лейтенант для удовольствия». Не она ж ее придумала. Будет и у нее еще свой «лейтенант», вот полковник-то уже, слава Богу, появился. Не все ж сразу.

Вот такая вот ситуация «имела место быть», как говорится, с этой нашей недолгой соседкой, – насколько я могу судить с позиций моего сегодняшнего жизненного опыта, тогдашних собственных наблюдений и информации, поступавшей от Вадика и моей мамы. У мамы, кстати, были с Валей, не так чтобы близкие, ввиду резкого различия культурного уровня, но все ж какие-то полуприятельские женские отношения – все-таки две одинокие женщины.

Через какое-то время Сергей Дмитриевич все-таки решил легализовать этот свой избыток жилплощади единственным доступным тогда способом: он обменял свою комнату и комнату жены на что-то адекватное их сумме. И нашим новым соседом стал скромный молодой парень лет девятнадцати-двадцати, то есть на пять-шесть годков старше меня тогдашнего, с лицом, изрытым чем-то, внешне напоминающим волчанку, с весьма претенциозным именем Роальд, которое вполне уравновешивалось прозаической фамилией Кузнецов. В быту он почему-то оказался даже не Радик, а просто Адик. Был он учащимся радиотехникума, любил свою будущую профессию, и потому в его комнате на столе всегда громоздился какой-нибудь недоделанный радиоприемник, находящийся в стадии монтажа. Подобное радиолюбительство в те годы считалось слегка романтичным, сугубо мужским занятием, вроде как сейчас увлечение разработкой программ, компьютерных игр или хакерство. Когда мне изредка доводилось бывать в его комнате, я с завистью вдыхал слабый запах канифоли и прочих паяльных жидкостей, и с уважением посматривал на очередной полуфабрикат его творческих исканий, рядом с которым обычно валялся паяльник, кусочки олова, и какие-то радиодетали.

Исходя из традиции, сложившейся из-за неукорененности на своей жилплощади еще Сергей Дмитриевича, а в дальнейшем ущемленности в правах его комнатосъемщицы Вали, места на кухне Адику вроде как бы не полагалось, несмотря на его статус полноправного жильца. По-видимому, сопоставив скудость кухонных квадратных метров с числом комнат и жильцов квартиры, и имея несклочный характер, он не стал «качать права». Поэтому в его четырнадцатиметровой комнате рядом с описанным выше рабочим столом ютилась обычная тумбочка с одиноко стоящей на ней однокомфорной электроплиткой (а других тогда еще не было) для готовки самого насущного.

Хотя Адик казался мне вполне взрослым, тем не менее, это было первое его самостоятельное местопроживание. Видимо поэтому его жизнь по началу, в том числе и достаточно интимные ее стороны, пыталась курировать мама, Елизавета Петровна. Преимущественно с помощью информации, без труда получаемой от всегда находящейся дома, и во все сующей свой нос Гути (соседка из первой комнаты). Но особых поводов для беспокойства Адик не давал. После недлинного ряда малоразовых девушек, у него появилась постоянная – Кира. Пухленькая, такая вся домашняя, ординарная нечетко выраженная блондинка со скромными внешностью и поведением. От нее так и веяло пламенным желанием создать семью, к чему Адик еще, по-видимому, не считал себя готовым. Любви, во всяком случае со стороны Адика, там особой не было. Она настаивала, он сопротивлялся. Они несколько раз разбегались, потом опять сходились. На стороне Киры был тот неоспоримый факт, что Адик не был, что называется, «ходоком по бабам», и, тем более, любимцем женщин. В итоге, естественно, Кира взяла его измором, сделавшись необходимой и привычной. Какая банальная история.

Первая комната

Вот здесь-то при мне во все времена жили колоритные соседи, или скорее «спсфические», как это звучало у Аркадия Райкина в известной миниатюре. Но, с другой стороны, люди как люди. Разве что далеко не идеальные, а так – обычные соседи по коммуналке. Правда, это сейчас, спустя многие десятилетия, я могу быть таким всепрощающим и объективным. Тогда это было труднее.

Спустя примерно год после нашего водворения во вторую комнату, была сорвана бумажка с печатями и на первой – туда въехала семья Файнгов. Альберт Иосифович – только что демобилизовавшийся военврач-терапевт лет пятидесяти, сухощавый, всегда в пенснэ, чем в сочетании с лысиной очень напоминал Берию (что, правда, в те годы еще не вызывало отрицательных эмоций и смотрелось вполне импозантно). Вне комнаты он всегда появлялся в каком-нибудь военном элементе в одежде (чаще галифе с подтяжками, реже китель). Был он весьма молчалив и лишен малейшей харизмы. Его жена, Августа Яковлевна, – примерно того же возраста, что и муж, увядшая особа невысокого роста с претензиями, с прической комсомолки тридцатых годов – ровно подрезанные, едва закрывающие шею прямые волосы, шустрая, во все сующая свой нос домохозяйка как по факту, так и по призванию; по-моему, нигде и никогда не работавшая. И их дочка Грета – брюнетка с пышной, не совсем стандартной прической, выразительными темно-карими глазами… – внешне интересная, студентка то ли филологического, то ли исторического факультета ЛГУ. Производит впечатление типичной отличницы, каковой и являлась, крайне эмоциональная, вплоть до наличия элементов истеричности (что, как выяснилось позже, было немудрено при такой мамаше).

Главу семейства за все немалые годы нашего совместного проживания в одной квартире я видел буквально считанное число раз – в основном в тех случаях, когда я заходил на кухню в тот момент, когда он умывался у раковины, или случайно сталкивался с ним на входе в туалет или при выходе из него.

Каждый день – утром и вечером – также можно было слышать, как он и его жена, которую он называл по домашнему Гутя, в коридоре перед своей дверью при его уходе на работу (или приходе с работы) обменивались дежурным поцелуем и стандартной фразой многолетних супругов:

– Будь здорова, мусенька! (вечером: – Добрый вечер, мусенька!) – он ей, и – Береги себя, мусенька! (вечером: – Ну, как прошел день, мусенька?) – она ему. Это было бы очень мило, если бы не было так слащаво и однообразно, хотя и вполне искренне.

Они действительно весьма подходили друг другу, и жили душа в душу – за все годы нашего совместного проживания нам с мамой не довелось слышать не то что скандала между ними, а даже резкого слова, сказанного друг другу. Чего не скажешь про мать и дочь – тут частенько кипели крутые страсти, которые было слышно снаружи, как ни старались действующие лица приглушить их звуковое сопровождение.

Супруги жили своим тесным, самодостаточным мирком – я ни разу не припомню, чтобы к ним приходили гости. Это было несколько странно, и, вероятно, неслучайно, так как, по крайней мере Гутя, вероятнее всего, была урожденной петербурженкой – до войны вся наша квартира принадлежала ее родителям, которые умерли перед войной. То есть по идее у них должны были быть еще с довоенных времен хоть какие-нибудь родственники или знакомые.

Необходимость общения с себе подобными, свойственную каждому человеку, Грета, вероятно, удовлетворяла в университете, не рискуя, правда, приглашать своих подруг и знакомых домой, а Альберт Иосифович – на работе. Гутя же (мы с мамой тоже стали так называть ее между собой), не имея в своем распоряжении производственного коллектива, удовлетворяла свою тягу к общению постоянно суя свой нос в жизнь соседей, главным образом мамину и мою; Адик жил фактически наособицу, умудряясь избегать с ней каких-либо контактов. При этом я отделывался, что называется, «малой кровью», а вот мамину жизнь она сумела испортить весьма серьезно, о чем несколько ниже.

Альберт Иосифович работал обычным терапевтом в обычной районной поликлинике на ул. Маяковского. Работал много, как все в те годы, – уходил рано, приходил поздно; вероятно на две ставки – ведь ему надо было кормить три рта. Из связанного с ним запомнил один, но весьма знаковый период, относящийся к 1952-ому году – «дело кремлевских врачей-вредителей». Во вредители (они же – отравители), как известно, были назначены в основном кремлевские врачи-евреи. Гутя ходила мрачнее тучи. И было с чего. Как она рассказывала маме (а та уже потом мне), люди категорически отказывались идти на прием к врачам-евреям, не стеснялись их оскорблять прямо в лицо антисемитскими высказываниями… Даже внешнее сходство с Берией не могло уберечь Альберта Иосифовича от подобных оскорблений своих же пациентов. Соответственным было и отношение поликлинического начальства. Он – участник тогда еще совсем недавней войны, кавалер каких-то боевых наград оказался на грани (или даже за гранью – точно не помню) увольнения, то есть возможности остаться вместе с семьей без куска хлеба!..

Эта всесоюзная антисемитская вакханалия продолжалась около полугода, а потом, со смертью Сталина, все как-то постепенно ушло вглубь, где и тлело, периодически извергаясь наружу в виде отдельных проявлений государственного или бытового антисемитизма.