Текст книги "Пена. Дамское Счастье"

Октава заботило еще одно осложнение, связанное с Кампардонами. Он предчувствовал, что скоро будет вынужден столоваться где-нибудь в другом месте. Вот уже три недели, как Гаспарина водворилась в квартире архитектора, где постепенно захватывала власть над ее обитателями. Сперва она приходила туда каждый вечер, потом ее стали видеть там и за обедом; несмотря на занятость в магазине, она начала распоряжаться всей жизнью семьи, вплоть до воспитания Анжель и закупки провизии. Роза непрестанно твердила Кампардону:

– Ах, как хорошо было бы, если бы Гаспарина жила у нас!

Но архитектор всякий раз восклицал, краснея от мучившего его тайного стыда:

– Нет-нет, это невозможно… Во-первых, где она будет спать?

И объяснял жене, что ему в таком случае придется уступить кузине свой кабинет, а самому вместе с рабочим столом и планами перебраться в гостиную. О, конечно, это его ничуть не стеснит, – возможно, в будущем он и решится на такую перемену, поскольку гостиная им не нужна, и наконец объявлял, что при заказах, которые сыплются на него со всех сторон, в кабинете ему скоро будет слишком тесно. Впрочем, Гаспарина вполне может жить там, где жила. К чему им так тесниться?!

– Когда людям хорошо, – твердил он Октаву, – не стоит стремиться к лучшему.

Как раз в это время ему пришлось уехать на два дня в Эврё: его беспокоили строительные работы в архиепископстве. Он уступил желанию монсеньора, не получив от него открытого кредита, однако установка калорифера и плиты для новых кухонь грозила обернуться огромными расходами, при которых он никак не мог бы уложиться в смету. Вдобавок церковная кафедра, на которую ему выделили три тысячи франков, грозила обойтись не меньше чем в десять тысяч. И он хотел обсудить это с монсеньором, чтобы оградить себя от неприятностей.

Роза ждала его обратно только к вечеру воскресенья. Он же внезапно заявился днем, прямо посреди обеда, и его появление вызвало настоящий переполох. Гаспарина сидела за столом, между Октавом и Анжель. Все притворились, будто ему рады, однако в воздухе витало что-то загадочное. По испуганному знаку хозяйки Лиза захлопнула дверь гостиной, а кузина стала заталкивать ногой под стол какие-то обрывки. Когда Кампардон захотел переодеться, его остановили:

– Погодите же. Выпейте хотя бы чашку кофе, раз уж вы пообедали в Эврё.

Наконец он обратил внимание на смятение Розы, и та бросилась ему на шею:

– Ах, друг мой, только не брани меня!.. Если бы ты сегодня вернулся к вечеру, все было бы уже в порядке.

И, трепеща, распахнула двери в гостиную, а затем в кабинет. На месте чертежного стола архитектора стояла кровать красного дерева, доставленная нынче утром мебельщиком. А стол передвинули в центр соседней комнаты; однако там еще царил полный хаос: эскизы и папки лежали вперемешку с одеждой Гаспарины, изображение Девы Марии с пылающим сердцем прислонили к стене, увенчав новым тазиком.

– Мы хотели сделать тебе сюрприз, – лепетала госпожа Кампардон в полном смятении, пряча лицо в жилетке супруга.

Архитектор молчал, растерянно озирая эту картину и стараясь не встречаться взглядом с Октавом. Тогда Гаспарина сухо спросила его:

– Кузен, вам это неприятно?.. Это Роза заставила меня. Но если вы полагаете, что я здесь лишняя, мне еще не поздно и уйти.

– Ах, милая кузина! – вскричал наконец архитектор. – Все, что делает Роза, всегда превосходно!

И тут супруга разразилась рыданиями у него на груди.

– Ну-ну, кошечка моя, что же ты плачешь, глупенькая?! Я очень доволен. Ты хотела, чтобы твоя кузина была рядом с тобой, – вот и прекрасно, пускай она живет рядом с тобой! А я ничего не имею против… Перестань же плакать! Вот смотри, я обнимаю тебя так же крепко, как люблю!

И он осыпал жену поцелуями. В таких случаях Роза, которой довольно было одного слова, чтобы расплакаться, тут же осушала слезы и успокаивалась. Вот и сейчас она в свой черед поцеловала мужа в бороду и шепнула ему:

– Ты был так суров. Поцелуй же ее теперь.

Кампардон поцеловал Гаспарину. Позвали Анжель, которая, разинув рот, во все глаза смотрела на эту сцену из столовой; ей также велели поцеловать кузину. Октав стоял в сторонке, находя, что в этой семье все чересчур уж ласковы друг к другу. Он с удивлением заметил, что Лиза относится к Гаспарине предупредительно, с почтением. Вот уж кому не откажешь в хитрости, так этой потаскухе с темными кругами под глазами.

Тем временем архитектор, засучив рукава и весело насвистывая, а то и напевая, как веселый мальчишка, занялся устройством комнаты Гаспарины. Та помогала ему – двигала мебель, раскладывала белье, перетряхивала одежду, а Роза, сидя в кресле из боязни переутомиться, давала им советы: куда поставить туалетный столик, куда – кровать, чтобы всем было удобно. Наконец Октав понял, что мешает их суете; он чувствовал себя лишним в этом столь дружном семействе и потому объявил, что нынче ужинает в городе. Он решил назавтра же поблагодарить госпожу Кампардон за ее любезное гостеприимство и больше не столоваться здесь, придумав какую-нибудь отговорку.

Часам к пяти дня, не зная, где ему разыскать Трюбло, Октав решил поужинать у Пишонов, чтобы не проводить вечер в одиночестве. Однако, войдя к ним, он застал бурный семейный скандал. Старики Вюйомы были вне себя от возмущения.

– Это просто непристойно! – кричала мать, стоя и гневно тыча пальцем в зятя, понуро сидевшего на стуле. – Вы же давали мне честное слово!

– А ты куда смотрела? – вторил ей отец, обращаясь к дочери, которая, вся дрожа, забилась в угол, возле буфета… – Вы что, хотите умереть с голоду?

Госпожа Вюйом надела шляпу, накинула шаль и торжественно провозгласила:

– Прощайте!.. Мы не станем поощрять ваш разврат своим присутствием. Раз уж вы пренебрегаете нашими советами, нам тут больше делать нечего… Прощайте! – И, заметив, что зять по привычке встает, собираясь их проводить, сказала, как отрезала: – Не трудитесь, мы дойдем до омнибуса без вашей помощи… Проходите вперед, господин Вюйом. Пусть они едят свой ужин, и пусть он пойдет им на пользу – скоро им нечего будет есть!

Пораженный Октав попятился, пропуская стариков. Когда те ушли, он взглянул на поникшего Жюля и смертельно бледную Мари возле буфета. Оба молчали.

– Что тут стряслось? – спросил он.

Однако молодая женщина не ответила, она начала плаксиво упрекать мужа:

– Я тебя предупреждала. Ты должен был подготовить их, сообщить как-нибудь помягче. Никакой срочности не было, ведь это еще незаметно.

– Да что у вас случилось? – повторил Октав.

И Мари вне себя, даже не обернувшись к нему, резко сказала:

– Я беременна.

– Но с чего они так взбесились? – закричал Жюль, в порыве негодования вскочив со стула. – Я-то думал, что будет честнее сразу сообщить им об этой беде… Неужто они думают, что мне это приятно?! Я поражен не меньше их! Тем более что это, черт возьми, не моя вина… ну скажи сама, Мари, как это могло случиться, откуда он взялся, этот ребенок?!

– Да я и сама не понимаю, – отвечала его жена.

Октав произвел мысленный подсчет. Она беременна уже пять месяцев, с конца декабря до конца мая; да, все сходилось. Он было растрогался, потом предпочел усомниться, однако умиление перевесило, и ему безумно захотелось чем-нибудь порадовать Пишонов. Тем временем Жюль продолжал причитать: деваться некуда, придется им его растить, этого младенца, хотя лучше бы он остался там, где сейчас. Что касается Мари, то она, обычно такая кроткая, сейчас сердито возражала мужу и в конце концов начала оправдывать свою мать, которая никогда не прощала ей непослушания. Постепенно супруги распалялись, обвиняя друг друга в появлении будущего ребенка, но тут их весело прервал Октав:

– Послушайте, раз уж он есть, тут ничего не поделаешь… Мне кажется, не стоит сегодня ужинать дома, это будет слишком грустно. Я приглашаю вас в ресторан, идет?

Молодая женщина зарделась от радости: ужин в ресторане был ее заветной мечтой. Но она заговорила о дочке, которая постоянно мешала ее развлечениям. Однако на сей раз было решено взять Лилит с собой. И вечер прошел чудесно. Октав повел супругов в ресторан «Модный антрекот» в отдельный кабинет – «чтобы чувствовать себя вольготней», по его выражению. И стал потчевать их вкусной едой, заказывая блюдо за блюдом, с щедростью, вызванной сознанием своей вины, не заботясь о счете и радостно наблюдая за тем, как они смакуют угощение. Более того, за десертом, когда Лилит уложили спать на диван, между подушками, он заказал шампанское, и теперь они, все трое, сидели с влажными глазами, поставив локти на стол, в приятном забытьи, разморенные душной жарой кабинета. Наконец часов в одиннадцать было решено возвращаться домой, но они так разгорячились, что холодный воздух улицы одурманил их еще больше. Вдобавок малышка, засыпавшая на ходу, не захотела идти пешком. И Октав, решивший быть щедрым до конца, нанял фиакр, хотя до улицы Шуазель было рукой подать. Сидя в экипаже напротив Мари, он постеснялся сжать между коленями ее ноги. И, только поднявшись в их квартиру, когда Жюль пошел укладывать Лилит, Октав коснулся поцелуем лба молодой женщины – прощальным поцелуем отца, вручающего свою дочь зятю.

Затем, увидев, как супруги, охмелевшие вконец, влюбленно переглядываются, Октав отвел их в спальню, а сам вышел из квартиры, пожелав сквозь закрытую дверь доброй ночи и много приятных сновидений.

«Черт возьми, – думал он, укладываясь в свою одинокую постель, – мне этот кутеж обошелся в пятьдесят франков, но они с лихвой их заслужили… В конце концов, я желаю только одного: пускай муж сделает эту крошку счастливой!»

И перед тем как заснуть, Октав, растроганный собственным благородством, твердо решил завтра же вечером пойти на решающий приступ.

Каждый понедельник, по вечерам, Октав помогал госпоже Эдуэн подводить итоги истекшей недели. Для этой процедуры они уединялись в кабинете на задах магазина, в узкой комнатке, где только и было что касса, письменный стол, пара стульев и диванчик. Однако именно в этот понедельник супруги Дюверье пригласили госпожу Эдуэн в «Опера Комик». Поэтому она вызвала к себе Октава в три часа пополудни. Несмотря на ясный солнечный день, им пришлось зажечь газовый рожок, так как в кабинете, выходившем во внутренний двор, стоял полумрак. Когда Октав закрыл дверь на задвижку, госпожа Эдуэн удивленно взглянула на него.

– Так нас никто не побеспокоит, – шепнул он.

Она кивнула, и они взялись за работу. Покупатели бойко расхватывали летние новинки, прибыль магазина непрерывно возрастала, трикотажные товары шли на этой неделе так хорошо, что мадам Эдуэн сказала с огорченным вздохом:

– Ах, если бы у нас было попросторнее!

– Но это целиком зависит от вас! – воскликнул Октав, начиная атаку. – У меня возник один замысел, который я хотел бы обсудить с вами.

Молодой человек давно уже обдумывал этот дерзкий план. Он состоял в следующем: нужно купить соседний дом на улице Нёв-Сент-Огюстен, выселить оттуда торговца зонтиками и продавца игрушек, а затем, расширив магазин, создать в нем новые, просторные отделы. Октав вдохновенно излагал свой проект, презрительно порицая старозаветные устои торговли в темных, затхлых недрах лавок без витрин и восхваляя новую, современную коммерцию, предлагающую женщине ослепительную роскошь товаров в хрустальных дворцах, где днем ворочают миллионами, а по вечерам зажигают иллюминацию, яркую, точно на пышных торжествах.

– Как только вы покончите со старыми лавками этого квартала, – говорил он, – вы привлечете к себе массу розничных покупателей. И вот пример: магазин шелковых тканей Вабра нынче составляет вам конкуренцию; так устройте же широкие витрины, выходящие на улицу, создайте специальный отдел шелков, и лет через пять вы подведете этого господина к банкротству… Кроме того, муниципалитет как будто намерен проложить улицу – ее уже называют улицей Десятого Декабря, – которая должна соединить Новую Оперу с Биржей. Мой друг Кампардон как-то рассказывал мне об этом. Такое новшество позволит вдесятеро расширить коммерческую деятельность нашего квартала.

Госпожа Эдуэн, облокотясь на бухгалтерскую книгу и подперев рукой красивую голову, внимательно слушала его. Она родилась в «Дамском Счастье», любила эту фирму, основанную ее отцом и дядей, и теперь ясно представляла себе, как ее магазин расширяется, поглощая соседние здания; это видение тешило ее живую фантазию, непреклонную волю и безошибочную интуицию женщины, мечтающей о новом Париже.

– Дядя Делёз никогда не согласится на это, – прошептала она. – Кроме того, мой муж серьезно болен.

И тут, заметив, что она колеблется, Октав заговорил своим голосом обольстителя, бархатным, певучим голосом актера… При этом он гипнотизировал ее взглядом, своими глазами цвета старого золота, которые женщины находили неотразимыми. Однако газовый рожок, горевший за спиной госпожи Эдуэн, тщетно согревал воздух – ее кожа оставалась все такой же прохладной, хотя она и позволила себе помечтать в неиссякающем потоке слов молодого человека. А тот утверждал, что изучил дела магазина с точки зрения прибыльности и даже составил уже приблизительную смету на будущее; все это он излагал вдохновенным тоном романтического пажа, признающегося в долго скрываемой любви. И зачарованная госпожа Эдуэн пришла в себя лишь в тот миг, когда очутилась в объятиях Октава. Он подталкивал ее к дивану, в полной уверенности, что она готова ему уступить.

– Господи, так вот вы ради чего… – с легкой печалью промолвила она, отстраняя его, словно расшалившегося ребенка.

– Да, да, ради этого! Я люблю вас! – вскричал Октав. – Умоляю, не отталкивайте меня. С вашей помощью я совершу переворот в торговле…

И он выдал до конца заготовленную длинную тираду, звучавшую так фальшиво. Госпожа Эдуэн не прерывала его, она слушала, стоя и снова перелистывая конторскую книгу. Потом, когда Октав смолк, ответила:

– Я все знаю, мне уже это говорили… Но я думала, что вы умнее прочих, господин Октав. И вы меня огорчили, в самом деле огорчили – я ведь полагалась на вас. А впрочем, молодым людям всегда не хватает здравого смысла… В таком магазине, как наш, нужен порядок, идеальный порядок, а вы стремитесь к переменам, которые все поставят с ног на голову. Здесь я не женщина, для этого у меня слишком много дел… ну подумайте сами: вы ведь такой здравомыслящий человек, как же вы не поняли, что я никогда не пойду на это, – во-первых, потому, что это глупо, во-вторых, бесполезно, а главное, у меня, к счастью, нет никакого желания.

Октав предпочел бы, чтобы она возмутилась, разгневалась, заговорила о высоких чувствах. Но ее бесстрастный голос, спокойная рассудительность практичной, уверенной в себе женщины привели его в полную растерянность. Он почувствовал себя смешным.

– Мадам, сжальтесь надо мной, – пролепетал он, все еще на что-то надеясь. – Вы не представляете, как я страдаю.

– О нет, вы не страдаете. И уж во всяком случае, скоро оправитесь… Однако там стучат, вам лучше отпереть дверь.

Октаву поневоле пришлось отодвинуть засов. В коридоре стояла мадемуазель Гаспарина – она пришла узнать, ожидаются ли сорочки с прошивками. Запертая дверь ее крайне удивила. Но она слишком хорошо изучила госпожу Эдуэн и, увидев ледяное лицо хозяйки и убитое – Октава, чуть заметно усмехнулась, глядя на него. Это привело его в ярость, он счел ее виноватой в своем фиаско. И когда Гаспарина ушла, внезапно объявил:

– Мадам, я нынче же вечером покидаю ваш магазин.

Это явилось полной неожиданностью для госпожи Эдуэн; она изумленно взглянула на него:

– Но почему же? Я ведь вас не увольняю… И то, что случилось, ровно ничего не значит, я не боюсь.

Эти слова окончательно взбесили Октава. Нет, он уйдет сейчас же, он не желает длить свои мучения ни минуты больше!

– Ну как угодно, господин Октав, – ответила она, как всегда невозмутимо. – Я сейчас же выплачу вам жалованье… В любом случае компания будет сожалеть о вашем уходе – вы работали прекрасно.

Выйдя на улицу, Октав понял, что вел себя как последний дурак. Пробило четыре часа, приветливое весеннее солнце золотило угол здания на площади Гайон. Октав шел по улице Сен-Рош куда глаза глядят, злясь на самого себя и мысленно прикидывая, как ему следовало бы действовать. Во-первых, почему он не попробовал переспать с этой Гаспариной? Она наверняка была бы не против; впрочем, ему, в отличие от Кампардона, не нравились такие скелетины, да и вряд ли он добился бы успеха: эта девица явно принадлежала к числу тех, кто сурово отваживает случайных любовников – что называется, на одно воскресенье, – когда у них есть постоянные, с понедельника по субботу. Далее: что за дурацкая мысль – стать любовником хозяйки! В магазине следовало зарабатывать деньги, а не требовать все разом – и хлеб и постель! В какой-то миг Октав, подавленный вконец, решил было повернуть обратно, прийти в «Дамское Счастье» и покаяться перед хозяйкой. Однако мысль о госпоже Эдуэн, такой неприступной и невозмутимой, разбудила в нем оскорбленную гордость, и он пошел дальше по улице Сен-Рош. Что сделано, то сделано, тем хуже! Он решил посмотреть, нет ли в церкви Кампардона, чтобы посидеть вместе с ним в кафе за рюмкой мадеры. Это отвлечет его от грустных мыслей.

Октав прошел через вестибюль к коридору, ведущему в ризницу, темному и грязному, как в притоне. Здесь он остановился в нерешительности, пристально оглядывая неф, как вдруг услышал чей-то голос:

– Вы, верно, ищете господина Кампардона?

Это был аббат Модюи, узнавший его. Архитектор сегодня отсутствовал, но аббат твердо решил показать молодому человеку, как реставрируют капеллу Голгофы, – эти работы чрезвычайно интересовали его самого. Он провел гостя за хоры и первым делом продемонстрировал ему капеллу Святой Девы, со стенами, облицованными белым мрамором, и алтарем, над которым возвышалась скульптурная группа в стиле рококо: младенец Иисус между святым Иосифом и Богородицей; далее, в глубине нефа, они прошли мимо капеллы Поклонения волхвов, где горели семь светильников в золотых канделябрах и стоял золотой алтарь, мерцавший в желтоватом полусвете, который создавали раззолоченные витражи. Однако дощатые перегородки слева и справа закрывали проход к апсиде, а трепетное безмолвие над черными, коленопреклоненными тенями, бормочущими молитвы, грубо нарушали удары кирки и голоса каменщиков, сливавшиеся в бесцеремонный грохот стройки.

– Проходите же, – сказал аббат Модюи, подбирая полы сутаны. – Я сейчас вам все объясню.

По другую сторону перегородки высились кучи сбитой штукатурки; вскрытый угол церкви, белый от строительной пыли и мокрый от разлитой воды, смотрел на улицу. Слева была еще видна Десятая станция (Иисус, распятый на кресте), а справа – Двенадцатая (Святые жены вокруг креста с распятым Иисусом). Однако группа промежуточной, Одиннадцатой станции (Иисус, умирающий на кресте) была снята и прислонена к стене – над ней-то сейчас и трудились рабочие.

– Вот, представьте себе, – продолжал священник. – У меня появилась мысль осветить центральную группу Распятия лучом естественного света, падающим сверху, из отверстия в куполе… Вы понимаете, какой эффект это произведет?

– Да-да, – прошептал Октав; эта экскурсия по разоренной церкви, среди строительного мусора, отвлекала от собственных тяжких раздумий.

Аббат Модюи, с его звучным голосом, выглядел сейчас руководителем рабочих сцены, распоряжавшимся установкой какой-то главной декорации.

– И естественно, здесь требуется идеальная, суровая простота – одни только каменные стены, никакой росписи, ни одного золотого мазка. Нужно, чтобы это походило на крипту, на что-то вроде мрачного подземелья… И вот тут самое сильное впечатление произведет фигура Христа на кресте, а у его ног – Богоматерь и Мария Магдалина. Я помещу распятие на вершине утеса, а белые фигуры скорбящих – внизу, на сером фоне; и тогда этот мой свет из отверстия в куполе озарит их, словно невидимый луч, словно животворное сияние, и фигуры выступят из полумрака, приобщенные этим божественным светом к жизни вечной… Вы увидите это, увидите! – И, обернувшись, аббат крикнул одному из рабочих: – Да уберите же оттуда Деву Марию, а то, не дай бог, сломаете ей ногу!

Рабочий подозвал напарника. Вдвоем они обхватили статую Девы Марии, подняли и потащили в сторонку, словно рослую белую девицу, упавшую в обморок.

– Поаккуратнее! – кричал аббат, пробираясь следом за ними через груды обломков, о которые уже порвал подол своей сутаны. – Ну-ка, погодите!

Он помог рабочим, подсунув руки под спину Марии, и отошел, весь перепачканный известковой пылью.

– Итак, – продолжал он, вернувшись к Октаву, – представьте себе, что две широкие двери нефа вон там, перед вами, распахнуты и вы можете пройти в капеллу Богоматери. А дальше, минуя алтарь и капеллу Поклонения волхвов, вы увидите в глубине сцену Распятия… Представляете, какое впечатление будут производить эти три огромные фигуры, эта драматическая сцена – простая и безыскусная, в глубине скинии, за пределами этого таинственного полумрака, вдали от витражей, ламп и золотых канделябров?! Ну, каково ваше мнение? Я полагаю, что это будет завораживающее зрелище, не правда ли!

Аббат разглагольствовал не умолкая, с радостным смехом, крайне гордый своим замыслом.

– Я думаю, что даже самые отъявленные безбожники и те будут потрясены, – сказал Октав, чтобы доставить ему удовольствие.

– Не правда ли! – вскричал тот. – Я жду не дождусь, когда все будет на своих местах.

Они вернулись в неф, но увлекшийся аббат и здесь продолжал рассуждать в полный голос, размахивая руками, точно подрядчик, и превознося Кампардона: вот уж кто, живи он в Средневековье, наверняка прославился бы как знаменитый мастер!

Он выпустил Октава через узенькую дверь в глубине церкви, но еще ненадолго задержал его во дворе дома священника, откуда была видна часть апсиды, полускрытой соседними строениями. Аббат жил здесь, на третьем этаже большого здания с облупленным фасадом, полностью отведенного клиру Святого Роха. Над входной дверью высилась статуя Богоматери, от высоких окон с плотными занавесями неуловимо веяло ладаном, а в безмолвии двора чудились неслышные шепотки исповедальни.

– Я зайду повидаться с господином Кампардоном нынче же вечером, – сказал аббат Модюи. – Попросите его дождаться меня… Я хочу спокойно обсудить с ним одно усовершенствование.

И он распрощался с Октавом легким поклоном, как светский человек. Октав наконец пришел в себя: церковь Святого Роха, с ее обновленными сводами, помогла ему успокоиться. Он с любопытством оглядывал этот жилой дом – нечто вроде каморки привратника, который должен был ночью дернуть за шнур, чтобы впустить кого-то в обитель Господню; эдакий монастырь, затерянный в мрачных дебрях квартала. Стоя на тротуаре, он еще раз поднял голову, чтобы осмотреть здание: голый фасад с зарешеченными окнами; цветочные ящики на пятом этаже, в железных оградках; а в цокольном этаже убогие лавчонки, приносившие кое-какую прибыль монахам, – они сдавали их часовщику, холодному сапожнику, вышивальщице и даже виноторговцу, к которому в дни похорон захаживали факельщики. Октав, подавленный своей неудачей в суровой мирской жизни, позавидовал безмятежному существованию старых служанок всех этих кюре, которые, верно, тихо-мирно поживали там, наверху, в каморках, благоухающих вербеной и душистым горошком.

Вечером, в половине седьмого, он вошел в квартиру Кампардонов, не позвонив, и наткнулся на архитектора и Гаспарину, страстно целовавшихся в передней. Кузина, которая только что вернулась из «Дамского Счастья», в спешке не заперла за собой входную дверь. Все трое застыли в изумлении.

– Моя жена еще причесывается, – пролепетал Кампардон, лишь бы что-нибудь сказать. – Пройдите к ней.

Октав, смущенный не меньше их, торопливо постучал в дверь Розы и вошел, не дожидаясь ответа, как близкий родственник. Нет, он решительно не мог продолжать столоваться здесь, теперь, когда застал их целующимися по углам.

– Войдите! – крикнула Роза. – А, это вы, Октав… Ничего-ничего, не смущайтесь.

При его появлении она даже не накинула пеньюар – так и сидела с обнаженными плечами и руками, сиявшими нежной, молочной белизной. Пристально глядя в зеркало, она завивала в мелкие локоны свои золотистые волосы. Роза ежедневно, часами сидела за туалетом, тщательно занимаясь своей внешностью, пристально разглядывая каждую родинку, прихорашиваясь, – и все лишь затем, чтобы потом раскинуться на диване в роскошном наряде как красивый бесполый идол.

– Вы сегодня выглядите еще прекраснее, чем обычно, – с улыбкой сказал Октав.

– Ах, боже мой, у меня только и есть что это занятие, – ответила она. – Оно хоть как-то развлекает… Вы же знаете, я никогда не интересовалась хозяйством, а уж теперь, когда Гаспарина живет у нас… По-моему, мне идут эти локоны. Когда я хорошо одета и чувствую себя красивой, меня это немного утешает.

Узнав, что ужин еще не готов, Октав рассказал о своем уходе из «Дамского Счастья», а затем выдуманную историю о работе в другом месте, которой якобы давно дожидался, – это послужило ему предлогом к тому, чтобы отказаться от обедов и ужинов у Кампардонов.

Роза удивилась: зачем уходить из магазина, где его ждала хорошая карьера? Впрочем, она была так занята созерцанием себя в зеркале, что почти не слушала его.

– Посмотрите-ка на это красное пятнышко, вон там, за ухом… – попросила она. – Неужели это прыщик?

Октаву пришлось оглядеть ее затылок, который она показала ему с невозмутимым спокойствием женщины, надежно огражденной от низких помыслов.

– Да нет там ничего, – ответил он. – Вы, верно, слишком сильно растерли это место, когда умывались.

Он помог ей надеть голубой шелковый пеньюар, расшитый серебристыми узорами и приготовленный для сегодняшнего вечера, после чего они прошли в столовую. Едва подали суп, как речь зашла об уходе Октава из магазина Эдуэнов. Кампардон заахал, а Гаспарина сидела со своей всегдашней, чуть заметной усмешкой; в остальном эти двое обращались друг с другом непринужденно, как всегда. Октав был даже тронут заботой, которой они оба окружали Розу. Кампардон наливал ей вина, Гаспарина выбирала лучшие куски жаркого. Нравится ли ей хлеб? – ведь они сменили булочника. Не подложить ли ей подушку под спину? И Роза, преисполненная благодарности, умоляла их не беспокоиться о ней. Она величественно восседала за столом в своем роскошном пеньюаре с кружевами, обрамлявшими нежный бюст красивой блондинки, и ела с отменным аппетитом, в отличие от понурого, осунувшегося мужа и кузины – тощей, чернявой, с костлявыми плечами под темным платьем, с телом, иссушенным страстью.

За десертом Гаспарина строго отчитала Лизу, которая надерзила хозяйке дома из-за пропавшего куска сыра. Служанка виновато оправдывалась. Гаспарина уже полностью распоряжалась хозяйством в доме и командовала служанками; одного ее слова было достаточно, чтобы повергнуть в дрожь саму Викторию с ее кастрюлями. Благодарная Роза одарила ее растроганным взглядом; с тех пор как Гаспарина водворилась в их доме, служанки начали уважать свою госпожу, и теперь она мечтала только об одном: заставить кузину покинуть «Дамское Счастье», по примеру Октава, и поручить ей воспитание Анжель.

– Ну посудите сами, – вкрадчиво сказала она, – здесь, в доме, столько всяких дел… Анжель, попроси хорошенько кузину, скажи ей, как это будет тебе приятно!

И девочка стала умолять кузину заняться ею, а Лиза, слушая ее, кивала. Однако и Кампардон, и Гаспарина не одобрили эту затею: нет-нет, нужно подождать, нельзя вот так взять да бросить магазин, остаться без заработка.

Отныне вечера в гостиной проходили чудесно. Кампардон уже не думал покидать дом. Как раз нынче вечером он взялся развешивать в комнате Гаспарины гравюры, полученные из багетной мастерской, – «Миньона, воздыхающая о небесах», «Вид на источник в Воклюзе» и прочие. Архитектор веселился вовсю; этот толстяк с рыжеватой взлохмаченной бородой, раскрасневшийся от обильной еды, был счастлив, как человек, удовлетворивший все свои желания. Он попросил кузину посветить ему, и все услышали, как он взбирается на стул и вбивает гвозди в стену. А Октав, оставшийся наедине с Розой, вернулся к своей истории и объявил ей, что с конца месяца будет вынужден обедать и ужинать на стороне. Она как будто удивилась, но видно было, что думает о другом, и сразу заговорила о муже и о кузине, прислушиваясь к их смеху:

– Надо же, как им весело развешивать эти картинки!.. Знаете, Ашиль стал таким домоседом: вот уже две недели, как он не бросает меня одну по вечерам, и больше никаких кафе, никаких совещаний и деловых встреч, а ведь вы помните, как я беспокоилась, когда он возвращался домой за полночь!.. Ах, какое это великое облегчение для меня! Я хотя бы чаще вижу его!

– Да-да, конечно, разумеется, – пробормотал Октав.

Потом Роза заговорила о том, как экономно ведется у них хозяйство с недавних пор. Все, буквально все в доме нынче идет на лад, тут смеются с утра до вечера.

– А когда я вижу, что Ашиль доволен, – продолжала она, – мне больше нечего и желать.

Затем она все же вернулась к делам молодого человека:

– Да, так неужто вы и вправду нас покидаете?.. О, останьтесь, прошу вас; теперь мы все будем счастливы!

Но Октав снова начал объяснять положение вещей. Наконец Роза как будто вникла в его резоны и опустила глаза: в самом деле, сейчас, когда их семья увеличилась, молодой человек становился лишним, и она испытала облегчение при мысли о его уходе – ведь он уже не будет нужен, чтобы развлекать ее по вечерам. Однако Роза заставила его пообещать, что он будет часто приходить повидаться с ней.

– Готово! Миньона уже в небесах! – раздался ликующий возглас Кампардона. – Погодите, кузина, я помогу вам спуститься.

Было слышно, как он снимает ее со стула и где-то ставит. Наступила пауза, вслед за чем прозвучал легкий смешок. Впрочем, архитектор тут же вернулся в гостиную и подставил жене разгоряченную щеку:

– Ну с этим покончено, моя курочка… Поцелуй-ка своего зайчика, он хорошо поработал!

Гаспарина вошла с вышиванием и села подле лампы. А Кампардон с шутками и прибаутками начал вырезать орден Почетного легиона, отпечатанный на какой-то этикетке, и залился багровым румянцем, когда Роза решила пришпилить булавкой ему на грудь эту картонную награду, – в доме из этого делали тайну, но кто-то пообещал Кампардону этот орден. Анжель, сидевшая по другую сторону от лампы, заучивала главу из Закона Божьего, изредка поднимая голову и оглядывая взрослых с загадочным видом хорошо воспитанной девицы, приученной молчать и скрывать от взрослых свои истинные мысли. Это был благостный вечер, патриархальный семейный очаг, где нынче царило тихое счастье.