Текст книги "Пена. Дамское Счастье"

XII

Как-то утром, когда Берта как раз была у матери, явилась растерянная Адель и доложила, что вернулся господин Сатюрнен с каким-то мужчиной. Доктор Шассань, директор психиатрической лечебницы в Мулино, неоднократно предупреждал родителей, что не может держать у себя их сына, поскольку не видит у него характерных признаков безумия. И вот теперь, когда ему стало известно, что Берта заставила брата подписать вексель на три тысячи франков, он опасается быть скомпрометированным и возвращает своего пациента в семью.

Какой ужас! В страхе, как бы сын не придушил ее, госпожа Жоссеран попыталась объясниться с незнакомцем. Но тот сразу объявил:

– Господин директор велел сказать вам, что тот, кто может ссужать деньгами своих родителей, может и проживать у них.

– Но ведь он не в своем уме, сударь! Он всех нас перережет!

– А когда надо подписать документ, то в своем! – ответил тот и ушел.

Впрочем, Сатюрнен выглядел совершенно спокойным, руки в карманах; он словно воротился после прогулки в саду Тюильри. И даже ни слова не сказал о своем пребывании в приюте. Он обнял расплакавшегося отца и крепко расцеловал дрожащих от страха мать и сестру. А приметив Берту, обрадовался и принялся ластиться к ней, как ребенок. Она тотчас воспользовалась этим проявлением нежности, чтобы сообщить, что вышла замуж. Сатюрнен не выразил никакого недовольства, даже поначалу как будто не понял или вовсе позабыл, в какое впадал неистовство по поводу ее замужества. Однако, когда она решила уйти, он раскричался: пусть она замужем, ему все равно, только пусть всегда будет здесь, с ним, рядом с ним. Заметив, как исказилось лицо матери, которая бросилась в свою спальню и заперлась там, Берта решила взять Сатюрнена к себе. Они найдут ему применение – например, перевязывать пакеты в подвале магазина.

В тот же вечер Огюст нехотя пошел Берте навстречу. Они поженились меньше трех месяцев назад, а между ними уже подспудно назревал разлад. Это был конфликт двух темпераментов, двух различных воспитаний: унылого, педантичного, не знающего страстей мужа и жены, выросшей в тепличной обстановке показной парижской роскоши, этакого подвижного, эгоистичного и недальновидного ребенка, прожигающего жизнь с ощущением, что все принадлежит ему одному. Потому-то Огюст не понимал ее потребности двигаться, ее непрестанных отлучек – то нанести визит, то сделать покупки, то прогуляться, и всех этих увеселений – театров, праздников и выставок. Дважды или трижды в неделю госпожа Жоссеран, довольная тем, что может показаться с дочерью на людях и похвастать ее богатыми туалетами, которые отныне оплачивала не она, заходила за Бертой и уводила ее из дому до самого ужина. Бурное возмущение супруга вызывали именно эти чересчур яркие наряды, в коих он не видел никакой необходимости. Для чего одеваться не по средствам и несоответственно своему положению? Какой смысл тратить деньги, когда они так нужны для дела? Обычно он говорил, что, если продаешь шелк другим женщинам, следует одеваться в шерстяные ткани. Но тогда на лице Берты появлялось злобное выражение, как у ее матери, и она спрашивала, уж не хочет ли он, чтобы она разгуливала нагишом. Вдобавок жена удручала Огюста сомнительной чистотой нижних юбок, пренебрежением к белью, которого ведь все равно не видно, и тем, что у нее всегда были наготове слова, способные заткнуть ему рот, если он пытался настоять на своем:

– Я предпочитаю, чтобы мне завидовали, а не жалели… Деньги есть деньги, так что, если у меня было двадцать су, я всегда говорила, что у меня сорок.

Став замужней женщиной, Берта переняла повадки госпожи Жоссеран. К тому же она располнела и все больше походила на мать. Теперь это была уже не та безучастная и уступчивая девушка, покорно сносившая материнские оплеухи, а женщина, в которой зрело упорство и решительное желание подчинить все своей воле. Глядя на нее, Огюст порой удивлялся ее столь стремительному взрослению. Поначалу Берта тщеславно наслаждалась, восседая за кассой в скромном и элегантном, продуманном платье. Но быстро потеряла интерес к торговле, стала страдать от недостатка движения, твердила, что вот-вот заболеет, однако все же смирялась с видом страдалицы, которая ради преуспеяния семьи приносит свою жизнь в жертву. И с тех пор между ней и ее мужем началась непрестанная борьба. За спиной супруга она пожимала плечами точно так же, как ее мать за спиной отца. Она устраивала мужу такие же семейные скандалы, какие сопутствовали ее юности, относилась к нему всего лишь как к человеку, обязанному оплачивать ее прихоти; и это заложенное в ее воспитании презрение к мужскому полу оскорбляло его.

– Ах, как же права была мама! – восклицала она после каждой распри.

Однако первое время Огюст изо всех сил старался удовлетворить ее желания. Он по-стариковски любил покой и маниакально лелеял свою мечту целомудренного и бережливого холостяка о тихом семейном уголке. Сочтя свою прежнюю квартиру под крышей слишком тесной, он нанял другую, в третьем этаже, окнами во двор, и потратил пять тысяч франков на обстановку, хотя и считал это безумием. Поначалу Берта обрадовалась обитой голубым шелком спальне из древесины туи, но вскоре, наведавшись к приятельнице, которая вышла за банкира, стала презирать свою новую мебель. Затем начались первые распри по поводу прислуги. Привыкшая к работавшим у матери и живущим впроголодь бедным, забитым девушкам, она ставила своих служанок в такие невыносимые условия, что вечерами те рыдали у себя в кухне. Огюст, обычно не слишком чувствительный, имел неосторожность попытаться успокоить одну из них и спустя час, после бурных слез хозяйки, злобно требовавшей, чтобы он выбрал между нею и этой тварью, был вынужден выставить девушку за дверь. После нее появилась разбитная девица, которая, казалось, была готова остаться. Звали ее Рашель, – по-видимому, она была еврейкой, хотя и отрицала это и отказывалась сказать, откуда она родом. Черноволосая, лет двадцати пяти, с грубыми чертами лица и крупным носом. Сперва Берта заявила, что не станет терпеть ее дольше пяти дней; затем, видя ее молчаливую покорность и взгляд, говоривший, что та все понимает, хотя и помалкивает, постепенно свыклась с новенькой, как будто тоже смирилась, и из какого-то смутного страха решила оставить ее за положительные качества. Не упуская ничего из виду и сурово поджав губы, Рашель за корку черствого хлеба безропотно выполняла самую тяжелую работу, постепенно прибирая хозяйство к рукам и, как проницательная служанка, поджидая рокового и неминуемого часа, когда роли переменятся и хозяйка окажется в ее власти.

Тем временем в доме, с первого этажа до того, где проживала прислуга, на смену волнениям, вызванным внезапной смертью господина Вабра, пришло полнейшее спокойствие. Парадная вновь обрела привычную отрешенность часовни респектабельных семейств; из-за бдительно охранявших благопристойность квартир солидных дверей красного дерева не доносилось ни звука. Поговаривали, будто Дюверье помирился с супругой. Что же до Валери и Теофиля, те ни с кем не разговаривали и, чопорные и исполненные собственного достоинства, проходили мимо соседей. Никогда еще дом столь наглядно не олицетворял собой строгость самых суровых нравственных устоев. И с видом церковного сторожа Гур, в домашних туфлях и ермолке, церемонно совершал обход.

Однажды вечером, около одиннадцати, Огюст то и дело подходил к дверям магазина и, вытянув шею, с нарастающим нетерпением окидывал взглядом улицу. Берта, которую мать с сестрой увели во время ужина, даже не дав ей доесть десерт, все не возвращалась, хотя отсутствовала уже больше трех часов и твердо обещала вернуться к закрытию лавки.

– Ах, боже мой, боже мой! – наконец пробормотал он и стиснул руки так, что хрустнули костяшки.

Огюст остановился перед Октавом, который, разложив на прилавке отрезы шелка, прикреплял к ним ярлыки. В столь поздний вечерний час в этом удаленном конце улицы Шуазель вряд ли объявится хоть один покупатель. Магазин был открыт только потому, что там наводили порядок.

– Вам, верно, известно, куда отправились дамы? – спросил Огюст молодого человека.

Тот удивленно поднял на него невинный взгляд:

– Но, сударь, они же вам сказали… На публичную лекцию.

– Ох уж эти мне лекции, – проворчал муж. – Эти их лекции заканчиваются в десять вечера… Разве порядочным женщинам не пора бы уже воротиться!

И он опять принялся расхаживать по магазину, искоса поглядывая на приказчика, которого подозревал в сговоре с дамами или, по меньшей мере, в желании придумать им оправдание. Октав тоже исподтишка бросал на хозяина тревожные взгляды. Он никогда еще не видел его таким взбудораженным. Что происходит? Повернувшись, он заметил в глубине помещения Сатюрнена, который протирал зеркало смоченной спиртом губкой. Семья мало-помалу приучала умственно отсталого к несложной работе, чтобы он хотя бы не был дармоедом. В этот вечер глаза Сатюрнена как-то странно блестели. Он тихонько подобрался к Октаву и прошептал:

– Будьте начеку… Он нашел какую-то бумажку. Да, она у него в кармане… Остерегайтесь, если она ваша!

И снова принялся проворно тереть зеркальное стекло. Октав ничего не понял. С некоторых пор умственно отсталый братец демонстрировал какую-то странную привязанность к нему, словно животное, которое ластится, подчиняясь некоему инстинкту, чутью, распознающему самые тонкие оттенки чувства. Почему он рассказал ему об этой бумажке? Октав не посылал Берте записок, он пока позволял себе только бросать на нее нежные взгляды и искал возможности сделать ей небольшой подарок. Такую тактику он принял по зрелом размышлении.

– Десять минут двенадцатого! Да что за черт! – неожиданно воскликнул Огюст, который никогда не сквернословил.

И в этот самый момент воротились дамы. На Берте было расшитое белым стеклярусом прелестное платье из розового шелка; на ее сестре, как всегда, голубое, а на матери, как всегда, лиловое – эти дамы каждый сезон перешивали свои броские и замысловатые наряды. Первой, чтобы тотчас пресечь все упреки зятя, которые все три уже предвидели и обсудили на улице, вошла госпожа Жоссеран, величественная и полная. Она даже соблаговолила объяснить их опоздание, сказав, что они глазели на витрины больших магазинов. Между тем побледневший Огюст не высказал ни слова упрека; он отвечал холодно, он сдерживался и явно чего-то ждал. Мать, привычная к супружеским ссорам, предчувствовала грозу и хотела было нагнать на него страху, но пора было уходить, так что она довольствовалась тем, что сказала:

– Доброй ночи, дочь моя. Спи спокойно, если хочешь жить долго. Не так ли?

Не в силах долее сдерживаться, позабыв о присутствии Октава и Сатюрнена, Огюст тотчас выхватил из кармана скомканную бумажку, сунул Берте ее под нос и, заикаясь, пролепетал:

– Это что такое?

Берта даже шляпу снять не успела. Она густо покраснела.

– Это?.. – переспросила она. – Да это счет.

– Вижу, что счет, да еще за шиньон! Позволю себе заметить, за волосы! Будто у вас на голове своих нет!.. Но не в этом дело. Вы этот счет оплатили; скажите, из каких средств?

В сильном замешательстве молодая женщина наконец ответила:

– Да уж конечно из своих денег!

– Из ваших денег! Но у вас их нет. Значит, вам их дали или же вы взяли их здесь… И еще: запомните, мне все известно, вы делаете долги… Я готов терпеть все, что угодно, но не долги, слышите! Не долги! Никогда!

В этих возгласах звучал весь ужас осторожного холостяка и порядочность честного торговца, которая заключалась в том, чтобы не иметь долгов. Он все выговаривал жене, упрекая ее за непрестанные отлучки, шатание по Парижу, за наряды и любовь к роскоши, которую он не в состоянии оплачивать. Разумно ли в их положении возвращаться домой в одиннадцать часов вечера, разодетой в расшитые белым стеклярусом шелка? С такими привычками надо иметь приданого на пятьсот тысяч франков. Впрочем, виновница ему хорошо известна: это беспринципная мать, только и научившая своих дочерей, что проматывать состояния, не имея даже рубашки, чтобы в день свадьбы прикрыть их наготу.

– Не говорите дурно про маму! – вскинув голову и выйдя наконец из себя, крикнула Берта. – Вам не в чем ее упрекнуть, она выполнила свой долг… Зато ваша родня хороша! Убийцы собственного отца!

Октав целиком ушел в работу и делал вид, что ничего не слышит.

Однако краем глаза следил за перепалкой, с особым вниманием посматривая на Сатюрнена, который прекратил протирать зеркало; сжав кулаки, он с горящими глазами весь трясся, готовый вцепиться шурину в горло.

– Оставим в покое нашу родню, – продолжал тот. – Ограничимся нашей семьей. Слушайте внимательно: вам придется изменить образ жизни, потому что я больше не дам на ваши глупости ни единого су. Это мое окончательное решение. Ваше место здесь, за кассой, в скромном платье, как подобает уважающей себя женщине… А если вы снова наделаете долгов, смотрите у меня…

От грубого посягательства мужа на ее привычки, удовольствия и платья Берта буквально задохнулась. Он отнимал у нее все, что она любит, все, о чем она мечтала, выходя замуж. Однако, будучи настоящей женщиной, она не подала виду, что этим он нанес ей кровавую рану, и нашла более достойный выход исказившему ее лицо гневу.

– Я не потерплю, чтобы вы оскорбляли маму! – резко выкрикнула она.

Огюст пожал плечами:

– Ваша мать! Но послушайте, в таком состоянии вы становитесь похожей на нее, такой же уродливой… Я не узнаю вас, будто передо мной она, а не вы. Право слово, меня это пугает!

Тут Берта вдруг успокоилась и, глядя ему в глаза, предложила:

– Так пойдите и повторите маме все то, что сказали сейчас. Посмотрим, как она выставит вас вон.

– Ах она выставит меня вон! – в бешенстве крикнул Огюст. – Превосходно; я немедленно поднимусь, чтобы высказать ей все.

Он и правда двинулся к двери. И вовремя, потому что Сатюрнен с горящими, как у волка, глазами уже подкрадывался к нему, чтобы придушить. Молодая женщина рухнула на стул и тихонько прошептала:

– Боже милосердный! Вот уж за кого я бы не вышла, если бы все можно было начать сначала!

Адель уже отправилась к себе, поэтому дверь наверху открыл очень удивленный Жоссеран. Он, несмотря на досаждавшее ему уже некоторое время недомогание, как раз устроился, чтобы надписывать бандероли, поэтому был несколько смущен, что его застали врасплох; он провел зятя в столовую и заговорил о срочной работе, копии последней инвентарной описи фабрики хрустальных изделий Сен-Жозеф. Однако, когда Огюст принялся прямо обвинять его дочь и, упрекая ее за долги, рассказал о ссоре, вызванной историей с накладными волосами, у старика затряслись руки; пораженный в самое сердце, он что-то залепетал, а его глаза наполнились слезами. Его дочь в долгах, живет так же, как жил он сам, в обстановке постоянных семейных ссор! Неужели родное дитя повторит всю его злосчастную жизнь! Вдобавок его терзало опасение, что зять вот-вот затронет вопрос денег, потребует приданое, назовет его вором. Можно не сомневаться, молодому человеку известно все, иначе разве осмелился бы он вторгнуться к ним после одиннадцати.

– Жена уже легла, – совсем потеряв голову, бормотал он. – Не стоит будить ее, верно?.. Право слово, что вы такое говорите! Уверяю вас, бедняжка Берта не такая плохая. Будьте снисходительны. Я поговорю с ней… А вас, дорогой Огюст, мы, кажется, ничем не могли обидеть…

И он, почти успокоившись, вглядывался в зятя, понимая, что тот, похоже, еще ничего не знает, но тут на пороге спальни внезапно возникла госпожа Жоссеран. В ночной кофте, бледная и грозная. Хотя и сильно разгоряченный, Огюст сделал шаг назад. Она явно слушала под дверью, поскольку тотчас нанесла прямой удар:

– Полагаю, вы не требуете свои десять тысяч франков? До конца срока еще больше двух месяцев… Через два месяца мы вам их выплатим, сударь. Мы-то не помрем, чтобы увильнуть от своих обещаний.

Такое немыслимое высокомерие окончательно сразило ее мужа. Зато госпожа Жоссеран продолжала, огорошивая зятя все новыми невероятными заявлениями и не давая ему времени ответить:

– Задумайтесь, сударь. Если Берта из-за вас заболеет, потребуется вызвать доктора, заплатить аптекарю, так что вы же окажетесь в глупом положении… Только что, предчувствуя, что вы собираетесь сделать глупость, я ушла из магазина. Поступайте, как знаете! Можете нести про жену любой вздор, мое материнское сердце спокойно, ибо Господь бдит, и Его кара не замедлит обрушиться на вас!

Наконец Огюст смог высказать свои нарекания. Он заговорил о постоянных отлучках и дорогостоящих нарядах, осмелился даже осудить полученное Бертой воспитание. Госпожа Жоссеран выслушала его с полным презрением. Когда он умолк, она заключила:

– Это так глупо, мой дорогой, что даже не заслуживает ответа. Моя совесть чиста, и с меня довольно… И этому человеку я доверила ангела! Я больше ни во что не вмешиваюсь, поскольку меня оскорбляют. Договаривайтесь сами.

– Сударыня, кончится тем, что ваша дочь станет мне изменять! – в гневе воскликнул Огюст.

Госпожа Жоссеран уже уходила; она обернулась и взглянула ему прямо в лицо:

– Сударь, вы всё для этого делаете!

И, вся в белом, с монументальным бюстом и достоинством огромной Цереры, она величаво проследовала в спальню.

Старик еще на некоторое время задержал Огюста. Взяв примирительный тон, он дал понять, что с женщинами лучше проявлять терпение, и наконец отпустил зятя успокоенным и готовым простить. Однако, оставшись один в столовой перед своей лампочкой, старик расплакался. Все кончено, счастья не будет, ему никогда не успеть надписать достаточно бандеролей, чтобы тайком помочь дочери. Мысль о том, что его дитя может погрязнуть в долгах, угнетала его, как собственный позор. Он и так неважно себя чувствовал, а теперь еще получил новый удар; однажды вечером силы навсегда покинут его. С трудом сдерживая слезы, он принялся за работу.

Внизу, в магазине, Берта несколько минут просидела неподвижно, спрятав лицо в ладонях. Подручный запер ставни и спустился в подвал. Тогда Октав счел, что ему следует подойти к молодой женщине. Едва муж удалился, Сатюрнен принялся над головой сестры делать молодому человеку какие-то энергичные жесты, будто приглашая его утешить ее. Теперь он сиял, постоянно подмигивал и, опасаясь, что его не поймут, с бьющей через край детской горячностью пояснял свои советы, посылая воздушные поцелуи.

– Как? Ты хочешь, чтобы я поцеловал ее? – тоже знаками спросил Октав.

– Да-да, – восторженно кивнул слабоумный.

А увидев улыбающегося молодого человека подле своей ничего не замечающей сестры, спрятался за прилавком, усевшись прямо на пол, чтобы не смущать их. Высокое пламя газовых рожков еще освещало погруженный в глубокую тишину закрытый магазин. В душном помещении, где тошнотворно пахли аппретурой отрезы шелка, стояла мертвая тишина.

– Прошу вас, сударыня, не огорчайтесь так, – своим ласковым голосом произнес Октав.

Увидев его совсем близко, она вздрогнула.

– Прошу извинить меня, господин Октав. Не моя вина, что вы присутствовали при этом мучительном объяснении. И умоляю извинить моего мужа, нынче вечером он, должно быть, нездоров… Понимаете, в каждой семье случаются небольшие размолвки…

Ее душили рыдания. Одна только мысль о том, что приходится оправдывать мужа перед людьми, вызвала неудержимый поток слез, и ей стало легче. Над прилавком появилось встревоженное лицо Сатюрнена, но тотчас исчезло, когда юноша увидел, что Октав решился дотронуться до руки его сестры.

– Прошу вас, сударыня, крепитесь, – говорил тот.

– Не могу, это сильнее меня, это выше моих сил, – пролепетала она. – Вы же были здесь, вы все слышали. Из-за чего? Из-за каких-то девяноста пяти франков за шиньон! Когда в наши дни его носит любая женщина!.. Но он ничего не знает, ничего не понимает. Чувства женщины для него – темный лес. Он никогда меня не понимал, никогда! Ах, как я несчастна!

В злобе она рассказала все. И это человек, за которого она вышла, как ей казалось, по любви и который скоро откажет ей в простой рубашке! Разве она не исполняет свой долг? Разве ему есть в чем упрекнуть ее? Разумеется, если бы в тот день, когда она попросила его купить ей накладные волосы, он не пришел в ярость, она не была бы вынуждена покупать их за свой счет! И та же история из-за каждой мелочи: без того, чтобы не столкнуться с его мрачным жестоким отказом, она не смеет выразить своего желания, захотеть какой-нибудь пустячок для своего туалета. Но у нее есть своя гордость, она больше ничего не просит и предпочитает обходиться без самого необходимого, но не унижаться зазря. К примеру, ей уже две недели безумно хочется одно оригинальное украшение, которое они с матерью видели в витрине ювелирной лавки в Пале-Рояле.

– Вообразите: три звездочки из стразов, чтобы закалывать волосы… О, сущая безделица, кажется, франков сто… И что! Я с утра до вечера только о них и говорила, и вы думаете, муж понял?

О такой удаче Октав и мечтать не мог. Он поторопил события:

– Да-да, представляю. При мне вы несколько раз упоминали о своем желании… И право слово, ваши родители так тепло приняли меня, вы сами отнеслись ко мне с таким вниманием, что я подумал, что могу позволить себе…

Говоря это, он вытащил из кармана продолговатый футляр, где на ватной подушечке сверкали три звездочки. В крайнем волнении Берта вскочила:

– Нет-нет, сударь, что вы, это невозможно. Я не хочу… Вы совершили большую ошибку.

Приняв простодушный вид, он стал придумывать разные предлоги. У нас на юге так принято. К тому же это сущая безделица. Берта зарделась, она уже не плакала и не сводила с футляра глаз, разгоревшихся от сверкания фальшивых камней.

– Прошу вас, сударыня… Примите в знак того, что довольны моей работой.

– Право, нет, сударь, и не настаивайте… Вы меня огорчаете.

Из-за прилавка опять возник Сатюрнен и завороженно, как на святыню, уставился на украшение. Однако его обостренный слух различил шаги возвращающегося Огюста. Едва слышно прищелкнув языком, он предупредил Берту. Муж уже был на пороге, когда она решилась.

– Хорошо, – шепнула она, поспешно убирая футляр в карман, – только, знаете, я скажу, что это подарок сестрицы Ортанс.

Огюст распорядился погасить светильники и вместе с женой поднялся в квартиру, чтобы лечь спать. Довольный в глубине души, что обнаружил ее успокоившейся и веселой, как если бы между ними ничего не произошло, он ни словом не упомянул о размолвке. Магазин погрузился в полную темноту. И в тот момент, когда Октав уже тоже собирался уйти, он почувствовал, как во мраке чьи-то горячие руки вцепились в его ладони, едва не переломав ему пальцы. Это был Сатюрнен, который обычно ночевал в подвале.

– Друг… друг… друг, – в порыве внезапной нежности твердил слабоумный.

Сбитый с толку в своих расчетах, Октав мало-помалу проникался к Берте пылким юношеским желанием. Если поначалу он следовал своему прежнему плану соблазнения, своему решению преуспеть в карьере при помощи женщин, отныне он видел в Берте не только жену хозяина, обладание которой, может, позволит ему завладеть магазином. Его привлекало в ней именно то, что она парижанка, прелестное создание, роскошное и грациозное, – в Марселе ему такие не встречались. Он испытывал постоянную потребность видеть ее обтянутые перчатками ручки, ножки в ботиночках на высоком каблуке, нежную грудь, утопающую в рюшах и оборках, – и даже сомнительной чистоты нижнее белье, припахивавшее кухней, что угадывалось под чересчур богатыми нарядами. И этот внезапный порыв страсти столь смягчил черствость его скаредной натуры, что он готов был выбросить на подарки и прочие расходы привезенные с юга пять тысяч франков – сумму, уже удвоенную финансовыми операциями, о которых он никому не рассказывал.

Но больше всего его ошеломляло то, что, влюбившись, он сделался робок. Пропала его решительность, его стремление как можно скорее добиться цели; теперь он находил удовольствие в безмятежной радости не торопить события. К тому же в этом временном отклонении от своего практичного плана он в конце концов стал расценивать завоевание Берты как кампанию чрезвычайной сложности, требующую неторопливости и осмотрительности, присущих высшей дипломатии. Несомненно, два фиаско – с Валери и мадам Эдуэн – вселили в него страх нового поражения. Но теперь к его смятению и нерешительности добавились робость перед обожаемой женщиной, непоколебимая вера в порядочность Берты и все то ослепление приводящей в отчаяние любви, которую парализует желание.

Назавтра после семейной ссоры Октав, довольный, что сумел заставить молодую женщину принять его подарок, подумал, что было бы разумно сблизиться с ее мужем. Он столовался у своего хозяина, который предпочитал предоставлять служащим полное содержание, чтобы они всегда были под рукой; поэтому молодой человек сделался крайне любезен с Огюстом, внимательно слушал его за десертом, шумно соглашался со всеми его размышлениями. В частности, он как будто разделил его досаду на супругу, за которой он якобы следит, и готов сообщать патрону о результатах своих наблюдений. Огюст был очень тронут и как-то вечером признался молодому человеку, что чуть было не выгнал его, поскольку считал, что тот в сговоре с его тещей. Оцепенев, Октав тотчас выразил свою ненависть к госпоже Жоссеран, и подобная общность мнений окончательно сплотила мужчин. По правде сказать, Огюст был неплохим человеком, просто не слишком приятным, но охотно готовым смириться, если не выводить его из себя, пуская его деньги на ветер или оскорбляя его взгляды на нравственность. Он даже поклялся, что больше не станет сильно сердиться, потому что после размолвки с женой у него случилась ужасная мигрень и он три дня был не в себе.

– Уж вы-то меня понимаете! – говорил он молодому человеку. – Я дорожу своим покоем… Остальное меня не касается, за исключением порядочности, разумеется. И лишь бы жена не запускала руку в кассу. Разумно, что скажете? Я ведь не требую от нее чего-то невообразимого?

И Октав восхищался его мудростью, так что они взахлеб восхваляли прелести заурядной жизни, когда долгие годы, изо дня в день отмеряешь шелк. Чтобы потрафить хозяину, приказчик даже не пытался высказывать свои идеи относительно расширения торговли. Как-то вечером он смутил Огюста, упомянув о том, что мечтает о большом современном универсальном магазине, и посоветовав ему, как прежде – госпоже Эдуэн, приобрести соседний дом, чтобы увеличить торговые площади. Огюст, у которого голова и так шла кругом от его четырех прилавков, посмотрел на Октава с таким ужасом привыкшего дрожать над каждым грошом торговца, что тот поспешно отказался от своего предложения и принялся восторгаться надежностью и честностью мелкой торговли.

Шли дни, Октав обустроил себе в доме уютную, словно выстланную пухом норку, где ему было тепло и покойно. Хозяин ценил его, даже сама госпожа Жоссеран, которой он, впрочем, старался не выказывать особой любезности, смотрела на него с одобрением. Что же до Берты, молодая женщина относилась к нему с очаровательной непринужденностью. Но лучшим его другом был Сатюрнен, растущую молчаливую привязанность и собачью преданность которого он замечал по мере того, как сам все более неистово желал его сестру. Ко всем остальным слабоумный проявлял мрачную ревность; ни один мужчина не смел приблизиться к его сестре – он тотчас начинал беспокоиться, оскаливался и, казалось, был готов укусить. И напротив, если же Октав без тени смущения склонялся к ней, отчего она заливалась нежным и обволакивающим смехом счастливой любовницы, Сатюрнен от души смеялся, и на его лице отражалась толика их чувственного удовольствия. Бедолага словно бы наслаждался любовью этого женского тела, инстинктивно ощущая его своим. И казалось, он буквально тает от счастья и признательности к избраннику сестры. Заметив Октава, он останавливал его и затаскивал в какой-нибудь угол, где, подозрительно озираясь по сторонам, чтобы убедиться, что они одни, путано рассказывал ему о Берте, непрестанно повторяя одни и те же истории.

– В детстве у нее были маленькие толстенькие ручки и ножки и вся она была толстенькая, розовая и очень веселая… Она часто валялась на полу и дрыгала ножками. Мне было забавно, я смотрел на нее, вставал рядом на коленки… И тогда – бум! бум! бум! – она ударяла меня ногами в живот… И мне это нравилось, о как же мне это нравилось!

Так Октав узнал все о детстве Берты, со всеми ее болячками и игрушками, о том, что она росла, как хорошенький непокорный зверек. Пустая голова Сатюрнена благоговейно хранила факты, о которых, кроме него, никто не помнил: однажды Берта уколола палец, и он высосал кровь из ранки; как-то утром он подхватил ее, когда она хотела забраться на стол. Но всякий раз безумец возвращался к тому, что было для него огромным несчастьем, – к болезни девочки.

– Ах, если бы вы только ее видели!.. Ночью я оставался с ней один. Меня били, чтобы я шел спать. А я каждый раз возвращался, босиком… Совершенно один. Она была вся белая, и от этого я плакал. Я прикасался к ней, чтобы понять, не спадает ли жар. И наконец меня оставили в покое. Я заботился о ней лучше, чем они, знал все лекарства, она принимала то, что я ей давал… Много раз, когда она уж слишком стонала, я клал ее голову себе на колени. Мы очень любили друг друга… Потом, когда она выздоровела и я снова хотел прийти к ней, меня снова побили.

У него горели глаза, он смеялся, он плакал, словно все это было вчера. Из его обрывочных воспоминаний вырисовывалась история этой странной привязанности: неотлучные бдения слабоумного у изголовья больной малышки, от которой отказались врачи; душой и телом он был предан больной; за ней, нагой и неподвижной, он ухаживал с материнской заботой; его любовь и плотские желания замерли, атрофировались в нем в тот момент, навсегда остановленные этой драмой, потрясение которой он испытывал и теперь. С тех пор, несмотря на неблагодарность выздоровевшей Берты, она оставалась для него всем: госпожой, перед которой он трепетал, девочкой и сестрой, которую он спас от смерти, кумиром, которому он ревниво поклонялся. А потому он лютой ненавистью раздосадованного любовника изводил мужа, в разговорах с Октавом не скупясь на бранные слова.

– Вот опять щурится. Как надоели эти его головные боли!.. Слыхали, как он вчера шаркал ногами?.. Ну вот, опять смотрит на улицу. Выглядит довольно глупо, не находите? Мерзкая скотина, мерзкая скотина!

Огюст шагу не мог ступить, чтобы Сатюрнен не рассердился и не сделал Октаву предложения, вызывающего беспокойство:

– А хотите, прирежем его вдвоем, как свинью.