Текст книги "Пена. Дамское Счастье"

Она провела его к выходу через столовую, чтобы освободить гостиную для священника, которого впустила Луиза. И на прощанье пригласила заходить еще, чтобы поболтать. Его общество развлечет ее, она чувствует себя такой одинокой, ей всегда так грустно! К счастью, у нее есть хотя бы это утешение – религия!

Ближе к вечеру, часам к пяти, Октав в ожидании ужина насладился подлинным отдыхом в квартире Пишонов. Прежде дом слегка пугал молодого человека; теперь же, избавившись от провинциальной робости перед внушительной роскошью парадной лестницы, он начал относиться с растущим презрением к тому, что творилось, как он угадывал, за этими высокими дверями красного дерева. Октав уже не знал, что и думать о здешних почтенных дамах, чье ледяное высокомерие еще недавно наводило на него страх; теперь ему казалось, что их стоит только поманить, и они уступят; если же одна из них противилась, это вызывало у него только удивление и злость.

Мари зарделась от радости, когда он выложил на буфет стопку книг, взятых утром на чердаке. Она твердила:

– Ах, какой вы милый, господин Октав! О, благодарю вас, благодарю!.. И как хорошо, что вы пришли пораньше! Не желаете ли выпить коньяку с сахарным сиропом? От этого аппетит проснется.

Октав согласился, желая доставить ей удовольствие. Сейчас ему все здесь казалось приятным – и Пишон с женой, и старики Вюйомы, которые сидели за столом, неспешно пережевывая все то же, что обсуждалось каждое воскресенье.

Время от времени Мари убегала в кухню, чтобы проследить за бараньим рулетом, томившимся в духовке, и Октав осмелился пойти за ней следом, шутливо предложив свою помощь, а там обнял и поцеловал в шею. Мари не вскрикнула, даже не вздрогнула; она обернулась и поцеловала его в губы; ее рот был, как всегда, холодным, и эта прохладная свежесть показалась молодому человеку восхитительной.

– Ну-с, так как ваш новый министр? – спросил он Пишона, вернувшись в комнату.

Чиновник даже подскочил от удивления. Неужели в их Министерстве народного образования будет новый министр? Он ничего об этом не знал, в их канцеляриях никогда не обсуждали такие вещи. И неожиданно сменил тему:

– Ужасная стоит погода! Невозможно пройти по улице, не запачкав брюк!

Госпожа Вюйом начала рассказывать о девушке из Батиньоля, которая плохо кончила:

– Вы не поверите, сударь мой, – она была прекрасно воспитана, но ей до того обрыдла жизнь в родительском доме, что она дважды пыталась выброситься из окна, чтобы покончить с собой. Просто ужасно!

– В таких случаях есть одно лекарство – решетки на окнах! – твердо постановил господин Вюйом.

Ужин прошел чудесно. Общая беседа за скромным столом, освещенным одной-единственной лампой, не затихала ни на минуту. Пишон и господин Вюйом начали перебирать персонал министерства, особенно подробно обсуждая начальников отделов и их заместителей: тесть все больше упирал на тех, что работали в его время, потом вспоминал, что они уже покойники; тогда как его зять упрямо говорил о новых, нынешних, и оба то и дело путали одних с другими. Впрочем, мужчины, а с ними и мадам Вюйом сходились в одном: толстяк Шавинья, у которого жена-уродина, сделал ей слишком много детей. Что было, при его скудном достатке, чистым безумием. Октав слушал всех с блаженной улыбкой; ему было хорошо, его разморило, он давно уже не проводил такого приятного вечера и под конец даже принялся горячо осуждать пресловутого Шавинья. Мари умиротворяла его своим светлым, невинным взглядом, ничуть не смущаясь оттого, что он сидел рядом с ее мужем, и потчуя обоих согласно их вкусам, с обычным своим видом притомившейся, но покорной служанки.

Ровно в десять часов вечера пунктуальные Вюйомы встали из-за стола. Пишон надел шляпу: каждое воскресенье он провожал стариков до остановки омнибуса. Такое свидетельство почтения вошло у них в обычай сразу после свадьбы молодых, и родители Мари были бы крайне шокированы, если бы зять позволил себе уклониться от этой церемонии. Все трое сворачивали на улицу Ришельё и неспешно брели по ней, высматривая батиньольский омнибус, который всегда был битком набит; часто бывало, что Пишону приходилось идти с тестем и тещей до самого Монмартра; он никогда не посмел бы оставить их одних, не посадив в омнибус. Старики шагали медленно, так что на все это у него уходило около двух часов.

На лестничной площадке все обменялись сердечными рукопожатиями. Вернувшись в квартиру Мари, Октав спокойно сказал:

– Идет дождь, Жюль вернется не раньше полуночи.

А поскольку Лилит уложили спать очень рано, он посадил Мари к себе на колени и допил вместе с ней кофе из одной чашки – точь-в-точь счастливый супруг, который, выпроводив гостей, заперев двери и оставшись наедине с женой у себя в доме, может обнимать ее сколько угодно, возбужденный этим скромным семейным праздником.

Жара навевала дремоту в узкой комнате, где еще витал сладкий ванильный аромат «снежков». Октав осыпал легкими поцелуями шею молодой женщины, как вдруг кто-то постучал в дверь. Мари даже не вздрогнула от испуга, она знала, что это сын Жоссеранов – тот самый, ненормальный. Когда ему удавалось сбежать из квартиры, он являлся к ней поболтать; его привлекала ее мягкость, и они прекрасно понимали друг друга, сидели иногда минут по десять молча, не разговаривая или же перебрасываясь бессвязными короткими замечаниями.

Октав, страшно недовольный, упорно молчал.

– У них там полно народу, – промямлил Сатюрнен. – А мне наплевать, меня даже за стол не сажают… Ну вот, я взломал запор в своей комнате и сбежал. Пускай знают!..

– Они будут беспокоиться, вам бы лучше вернуться, – сказала Мари, видя нетерпение Октава.

Но безумец смеялся, в полном восторге от своей проделки. Потом начал бессвязно рассказывать, чем занимаются у них дома.

Похоже, он приходил всякий раз, как ему хотелось привести в порядок свою память.

– Папа все еще работает каждую ночь… Мама дала пощечину Берте… А скажите, когда женятся, людям больно? – И поскольку Мари не отвечала, он продолжал, все больше распаляясь: – А я не хочу ехать в деревню, вот… И пусть они ее только пальцем тронут, я их задушу ночью, да-да, ночью – это легко, потому что они спят… У нее ладошка такая гладкая, прямо как почтовая бумага… А вот та, другая, мерзкая девка…

Он повторял одно и то же, путался, не в силах выразить то, что с чем пришел. Наконец Мари заставила его вернуться к родителям; бедняга так и не заметил присутствия Октава.

А тот, опасаясь, что их снова потревожат, решил увести молодую женщину в свою комнату. Но она отказалась, внезапно залившись ярким румянцем. Октав не понимал причины ее стыдливости, убеждал, что они услышат шаги Жюля, когда тот будет подниматься по лестнице, и она успеет вернуться к себе; когда же он все-таки попытался увести Мари, она рассердилась, прошептав с возмущением женщины, попавшей в руки насильнику:

– Нет, только не в вашей комнате! Это слишком гадко… Останемся здесь, у меня!

И она убежала от него вглубь квартиры. Октав все еще стоял на пороге, озадаченный этим неожиданным отпором, как вдруг со двора донесся оглушительный шум перебранки. Нет, сегодня ему решительно не везло, и он решил, что лучше идти спать. Переполох в такое непривычное время был настолько неожиданным, что Октав приоткрыл окно и вслушался. Внизу кричал Гур:

– А я вам говорю, что вы не пройдете!.. Я уже предупредил хозяина дома. Вот он сейчас спустится и сам вышвырнет вас вон!

– Еще чего! – отвечал ему грубый голос. – Нешто я не плачу вовремя за квартиру?! А ну давай, Амели, проходи, и пусть только этот господин попробует тебя тронуть, мы уж посмеемся!

Это был мастеровой с верхнего этажа; он вернулся домой вместе со своей супругой, которую выгнали нынче утром. Октав выглянул из окна, но в черной дыре двора были видны только длинные смутные тени, которые метались по стенам, то и дело исчезая в отблесках газового рожка, горевшего в вестибюле.

– Господин Вабр! Господин Вабр! – надрывался консьерж, на которого наседал столяр. – Сюда… скорей… а не то она войдет!

Несмотря на больные ноги, госпожа Гур пошла за хозяином – тот как раз в это время работал над своим монументальным каталогом. Он спустился, и Октав услышал его разъяренные крики, обращенные к мастеровому, который поначалу слегка оробел при виде хозяина:

– Какой скандал!.. Какое безобразие!.. Я никогда не допущу в своем доме подобных мерзостей! Сейчас же уберите отсюда эту женщину… Вы слышите? Мы не допустим таких особ в нашем доме!

– Да это ж моя хозяйка! – ответил растерявшийся столяр. – Она работает прислугой, а сюда приходит только раз в месяц, когда хозяева отпускают… И нечего тут шум поднимать! Вы не запретите мне спать с законной женой, вот так-то!

Тут уж хозяин дома и консьерж разъярились вконец.

– Я вас выгоню отсюда! – заикаясь, кричал господин Вабр. – А пока запрещаю вам превращать мой дом в бордель!.. Гур, вышвырните эту оборванку на улицу! Да-да, я не потерплю здесь таких гадостей! Когда человек женат, он обязан сообщать об этом… Молчите, вы уже и так достаточно меня оскорбили!

Столяр, человек незлобивый, а сейчас еще и слегка под хмельком, в конце концов расхохотался:

– Ну и порядки у вас… Ладно, раз уж этот господин не в духе, возвращайся к своим хозяевам, Амели. Заделаем мальца в другой раз. Да-да, мы хотели заделать мальца… А касательно того, чтоб меня выгнать… так я и сам, черт возьми, съеду от вас! Ни дня больше не останусь в вашем притоне! Тут такие дела творятся – чистая помойка. Господа, видите ли, не желают пускать к себе женщин, а у самих на каждом этаже шлюхи живут, разве только расфуфыренные, и развратничают так, что не приведи господи!.. Да-да, шлюхи как есть, даром что из благородных!

В конце концов Амели ушла, чтобы не подводить своего супруга, а тот все еще продолжал беззлобно насмехаться над хозяевами дома.

В течение этого скандала Гур прикрывал отступление господина Вабра, позволяя себе громкие реплики. Ну и мерзкий же народ эти мастеровые! Стоило допустить в дом одного из них, и он превращает его в бордель!

В конце концов Октав захлопнул окно. Но в тот момент, когда он собирался вернуться к Мари, кто-то кравшийся по коридору легонько задел его на ходу.

– Как… вы опять здесь?! – воскликнул он, узнав Трюбло.

Тот в первый момент опешил. Потом стал объяснять причину своего появления:

– Да, это я… Вот ужинал у Жоссеранов, а теперь поднимаюсь туда.

Октав был возмущен до глубины души:

– Неужели опять с этой замарашкой Адель?! Вы же клялись, что бросите это!

Но Трюбло, уже оправившись от испуга, весело ответил:

– Уверяю вас, мой милый, она просто прелесть!.. Видели бы вы, какая у нее кожа!..

Потом он начал возмущаться столяром, который чуть было не застукал его на черной лестнице, а все из-за этой дурацкой истории с женой. Вот и пришлось ему тайком пробираться по парадной. Расставаясь с Октавом, он напомнил:

– Не забудьте, в ближайший четверг я вас поведу к любовнице Дюверье… Поужинаем вместе!

Дом снова погрузился в сонную тишину, в то почти религиозное безмолвие, которое окутывает безгрешные альковы. Октав вернулся к Мари; она стояла в спальне, возле супружеской постели, и взбивала подушки. А наверху, в каморке Адель, Трюбло, во фраке и белом галстуке, сидел в ожидании на узкой кушетке, поскольку стул был занят тазом и парой старых шлепанцев. Услышав в коридоре шаги Жюли, которая шла спать, он затаил дыхание: его постоянно мучил страх перед женскими сварами. Наконец появилась и Адель. Она была сердита и тотчас напала на него с упреками:

– Ну ты совсем уж обнаглел, мог бы и не наступать мне на ноги, когда я подаю на стол!

– Как?! Это я наступал тебе на ноги?!

– А кто ж еще – конечно ты; только никогда не глядишь на меня, никогда не скажешь «пожалуйста», когда просишь подать хлеб… А сегодня, когда я принесла телятину, и вовсе смотрел на меня как на пустое место… Так что хватит с меня, слышишь? И без того весь дом надо мной потешается. А теперь и ты вместе с ними… ну это уж слишком!

Распалившись вконец, Адель разделась, нырнула под перину на своей скрипучей лежанке и повернулась к Трюбло спиной. Пришлось ему виниться и вымаливать прощение.

А тем временем в соседней каморке столяр, еще не совсем протрезвившись, говорил сам с собой, да так громко, что его слышал весь коридор:

– Нет, ну надо ж такому быть, чтоб человеку не давали спать с собственной женой!.. В этом доме приличных баб ни одной, черт бы их подрал! Вот ты пойди да сам посмотри, кто у тебя тут кувыркается в каждой постели!..

VII

Вот уже две недели Жоссераны, несмотря на непотребное поведение дядюшки Башляра, чуть ли не каждый вечер приглашали его к себе, чтобы выжать из него приданое.

Когда ему объявили о предстоящей свадьбе Берты, он только слегка потрепал племянницу по щечке со словами:

– Как, ты выходишь замуж? Ну-ну, очень мило, крошка!

И остался глух ко всем намекам, старательно изображая погрязшего в пьянстве беспутного гуляку, едва лишь речь заходила о деньгах.

У госпожи Жоссеран возникла мысль пригласить как-нибудь вечером его и Огюста, жениха Берты, – может быть, знакомство с молодым человеком заставит дядю принять благое решение. Это был весьма смелый план: семейство Жоссеран не любило показывать господина Башляра посторонним, опасаясь, что он их скомпрометирует. Как ни странно, дядюшка повел себя вполне пристойно; вот только на его манишке красовалось большое пятно от сиропа, поставленное, несомненно, за десертом. Но когда его сестра после ухода Огюста начала выспрашивать, понравился ли ему жених, дядюшка осторожно ответил:

– Очень, очень милый молодой человек! – только и всего.

Пора было с этим кончать: время поджимало. И госпожа Жоссеран решила поставить вопрос ребром.

– Ну раз уж сегодня тут все свои, – сказала она, – давайте воспользуемся этим… Оставьте нас, дорогие мои, нам нужно побеседовать с вашим дядей!.. А ты, Берта, займись-ка Сатюрненом, последи, чтобы он снова не взломал замок.

Сатюрнен, от которого скрывали приготовления к свадьбе сестры, принялся бродить по квартире, приглядываться и разнюхивать; он обладал поистине дьявольской проницательностью, приводившей в отчаяние всю семью.

– Я все разузнала, – сказала мать, когда они с супругом и братом заперлись в комнате. – Вот как обстоят дела Вабров.

И она начала приводить подробные цифры. Старик Вабр продал свою практику в Версале за полмиллиона. Если парижский дом обошелся ему в триста тысяч франков, значит у него осталось двести тысяч, на которые за двенадцать лет набежали проценты. Кроме того, он ежегодно получал двадцать две тысячи квартирной платы с жильцов, а поскольку жил все это время у супругов Дюверье, почти не тратясь, сейчас у него должно было накопиться пятьсот или шестьсот тысяч франков плюс дом. Таким образом, с этой стороны все внушает самые что ни на есть радужные надежды.

– Что ж, у него и пороков никаких нет? – осведомился дядюшка Башляр. – Я-то полагал, что он играет на бирже.

Но госпожа Жоссеран запротестовала: старик так благопристоен, посвящает себя таким важным трудам! Уж он-то, по крайней мере, показал себя достаточно осмотрительным, чтобы сохранить и приумножить свое состояние! Говоря это, она с горькой усмешкой поглядывала на мужа, который пристыженно понурился.

Что же касается троих детей Вабра – Огюста, Клотильды и Теофиля, то после смерти матери им досталось по сто тысяч франков каждому. Теофиль, который пустился в разорительные аферы, скудно живет на оставшиеся крохи этого наследства. Клотильда, у которой лишь одна страсть в жизни – ее рояль, – вероятно, вложила свою часть наследства в ценные бумаги. И наконец, Огюст – этот долго держал под спудом свои сто тысяч франков, потом все-таки рискнул купить магазин на первом этаже отцовского дома и заняться торговлей шелком.

– И разумеется, старик не дает своим детям ни гроша, когда они вступают в брак, – заключил Башляр.

– Увы, так оно и есть. Да он и никогда не отличался щедростью. Выдавая замуж Клотильду, он обязался выплатить ей восемьдесят тысяч франков приданого, но Дюверье получил от него только десять тысяч и больше не требовал. Более того, он даже содержит тестя, восхваляя его скупость, – уж верно, надеется когда-нибудь наложить лапу на все его состояние. То же самое и с Теофилем: когда тот женился на Валери, старик посулил ему пятьдесят тысяч франков, но ограничился только процентами с этой суммы, а больше не дал ни гроша; мало того, еще и потребовал с супругов квартирную плату, которую они и выдают ему, боясь, что иначе он изменит завещание. Словом, Огюсту нечего и надеяться на пятьдесят тысяч, которые старик обещал подарить ему в день подписания свадебного контракта; хорошо еще, если он простит сыну долг за аренду помещения под магазин, которую тот не оплачивал все это время.

– Черт возьми, родственники вечно жмутся, когда речь заходит о приданом! – объявил Башляр. – Этого от них никогда не дождешься.

– Но вернемся к Огюсту, – продолжала госпожа Жоссеран. – Я уже рассказывала о его надеждах; единственная опасность грозит со стороны этих Дюверье; Берта умно поступит, если будет следить за ними, войдя в семью… Нынче положение таково: Огюст купил магазин за шестьдесят тысяч франков, взятые из материнского наследства, а остальные сорок тысяч пустил в оборот. Но этих денег ему недостаточно; кроме того, он пока холост, и ему нужна жена, поэтому он хочет вступить в брак… Берта у нас красотка – он уже представляет, как авантажно она будет выглядеть в роли хозяйки магазина, – а что касается приданого, то пятьдесят тысяч франков – вполне солидная сумма, которая и сподвигла его на такое решение.

Дядюшка Башляр даже бровью не повел. Потом наконец сказал с растроганным видом, что мечтал о лучшем женихе для Берты. И начал разбирать по косточкам будущего родича: человек он, конечно, положительный – правда, староват, слишком староват для Берты, ему уже тридцать три года, а кроме того, он вечно хворает, лицо у него перекошено от частых мигреней, да и вид какой-то унылый, совсем неподходящий для торговли.

– А у тебя есть кто-нибудь другой на примете? – спросила госпожа Жоссеран, с трудом сдерживая злость. – Лично я перевернула вверх дном весь Париж, пока не нашла этого.

Впрочем, она вовсе не строила иллюзий на счет будущего зятя. И тоже разобрала его по косточкам:

– Да, конечно, бравым его не назовешь, да и умом не блещет… Кроме того, я с подозрением отношусь к мужчинам, которые никогда не шалили в молодости и раздумывают несколько лет, прежде чем решиться на такой смелый шаг, как женитьба. Этот наш даже недоучился в коллеже из-за постоянных мигреней и целых пятнадцать лет служил мелким клерком где-то в торговле, прежде чем решился потратить свои сто тысяч франков, да и то папаша отбирал у него проценты с этих денег… Конечно, жених он не очень-то завидный.

До сих пор Жоссеран благоразумно помалкивал, но тут осмелился вставить слово:

– Дорогая моя, но тогда зачем так упорно стремиться к этому браку? Если молодой человек не может похвастаться здоровьем…

– Да нет, при чем тут здоровье! – прервал его Башляр. – Хворь еще никому не мешала жениться… А Берта, если что, не станет долго горевать и очень скоро выйдет замуж вторично.

– Однако раз он такой немощный, то сделает нашу девочку несчастной, – возразил отец.

– Несчастной?! – возопила госпожа Жоссеран. – Посмейте только сказать, что я навязываю родную дочь какому-то ничтожеству!.. Мы тут все свои, вот и перемываем косточки жениху – он, мол, и такой и сякой, и не молод, и некрасив, и не умен. Отчего бы не поговорить, что тут такого? Это вполне естественно… Но как бы то ни было, а человек он вполне достойный, лучшего нам не сыскать, и вот что я вам скажу: для Берты эта партия – большая удача. Я уж и не надеялась, что дело выгорит.

Она встала. Жоссеран, не смея возражать, отодвинулся подальше вместе со своим стулом.

– Я боюсь только одного, – продолжала она, напрямую обратившись к брату, – вдруг он откажется от женитьбы, если не получит приданого в день подписания брачного договора… И его можно понять: этому малому нужны деньги…

Но тут госпожа Жоссеран почувствовала за спиной чье-то горячее дыхание; она обернулась и увидела злобные глаза Сатюрнена, который подслушивал их, приоткрыв дверь и заглядывая в щелку. Поднялась паника: безумец стащил из кухни вертел – по его словам, «чтоб нанизывать гусей». Дядюшка Башляр, напуганный разговором, принявшим такой опасный оборот, воспользовался паникой и сбежал.

– Не провожайте меня! – крикнул он уже из передней. – Я спешу, у меня в полночь встреча с одним клиентом, который нарочно приехал из Бразилии!

Когда Сатюрнена смогли наконец уложить спать, разъяренная госпожа Жоссеран объявила, что держать в доме этого безумца больше нельзя. Если его не отправить в сумасшедший дом, он в конце концов натворит бед. А постоянно следить за ним невозможно – во что тогда превратится их жизнь?! Пока он будет здесь, его сестры никогда не выйдут замуж – такое отвращение и страх внушает он всем окружающим.

– Ну давай еще потерпим, – шепотом умолял супругу Жоссеран; его сердце обливалось кровью при мысли о разлуке с сыном.

– Нет, и точка! – постановила мать. – Я не желаю, чтобы он зарезал меня в один прекрасный день!.. Сегодня я уже почти уговорила своего братца, приперла его к стенке… Ну да ладно! Завтра мы с Бертой пойдем к нему, чтобы поговорить еще раз, и посмотрим, хватит ли у него наглости откреститься от своих обещаний… Кстати, Берта просто обязана нанести перед свадьбой визит своему крестному, так оно принято.

И назавтра все трое – мать, отец и дочь – нанесли официальный визит дяде в его магазине, который занимал подземный и цокольный этажи монументального дома на улице Энгиен.

Въезд загораживали фургоны. В крытом дворе грузчики паковали и заколачивали ящики; из широких окон магазина можно было разглядеть груды товаров: сушеные овощи, рулоны шелка, канцелярские принадлежности, различные масла – словом, все, что было заказано клиентами для доставки на дом, да еще множество вещей, что закупались впрок, в момент снижения цен. Там же стоял и Башляр, с большим красным носом и мутными после вчерашнего кутежа глазами; впрочем, несмотря на похмелье, соображал он быстро и безошибочно: если нужно было заняться бухгалтерией, ему никогда не изменяли врожденное деловое чутье и расчетливость опытного торгаша.

– Ах, это вы… – кисло буркнул он и провел гостей в свой маленький кабинет, откуда мог следить через окно за рабочими во дворе.

– Я привезла к тебе Берту, – объявила госпожа Жоссеран. – Она ведь знает, чем обязана тебе.

Девушка поцеловала дядю и, заметив, что мать подмигнула ей, вышла во дворик, якобы интересуясь товарами, а госпожа Жоссеран решительно приступила к главному вопросу:

– Послушай, Нарсис, мне нужно обсудить с тобой одно важное дело… Я рассчитывала на твое доброе сердце, на твои обещания и обязалась дать за Бертой пятьдесят тысяч франков приданого. Если я их не выплачу, свадьба расстроится и наша семья станет посмешищем – вот какова ситуация. Ты не можешь оставить нас в таком отчаянном положении.

Однако у Башляра забегали глаза, и он пробормотал, прикинувшись мертвецки пьяным:

– Как?! Что ты там наобещала?.. Обещать нельзя… некрасиво это – обещать…

И он стал плакаться на бедность. Вот, изволите ли видеть, он закупил целую партию конского волоса по сниженной цене, надеясь, что этот товар вздорожает, а тот возьми да и подешевей, и теперь ему приходится продавать его себе в убыток.

Он вскочил, открыл свои бухгалтерские книги, начал совать сестре счета. Это же чистое разорение!

– Ах, оставьте, – перебил его наконец Жоссеран. – Мне известны ваши дела; вы прекрасно зарабатываете и давно разбогатели бы, если бы не транжирили свои деньги… Лично я ничего у вас не прошу. Это была инициатива Элеоноры. Но позвольте сказать вам, Башляр, что вы злоупотребили нашим отношением к вам. Пятнадцать лет подряд каждую субботу я приходил сюда, чтобы приводить в порядок вашу бухгалтерию, и вы неизменно обещали мне…

Дядюшка прервал его на полуслове, ударив себя в грудь:

– Я? Обещал? Да это невозможно!.. Нет-нет, дайте мне время, и вы увидите… Я терпеть не могу, когда у меня просят, раздражаюсь, буквально заболеваю от этого! Но вы убедитесь, когда-нибудь вы убедитесь!..

Госпоже Жоссеран так и не удалось хоть что-нибудь вытянуть из него. Он горячо пожимал им руки, всхлипывал, говорил о своей душе, о любви к их семейству, умолял больше не мучить его, клялся всеми святыми, что они ни о чем не пожалеют: он помнит о своем долге перед родней, выполнит все свои обещания. Пройдет время, и Берта узнает, какое доброе сердце у ее дядюшки. Потом спросил совсем другим, деловым тоном:

– А что же с той страховкой, с теми пятьюдесятью тысячами, которые вы оформляли на девочку?

Госпожа Жоссеран пожала плечами:

– Да она уже четырнадцать лет как аннулирована. После четвертого взноса мы тебе двадцать раз напоминали, что не можем платить две тысячи франков в год.

– Ну это пустяки, – пробормотал дядюшка, хитро подмигивая. – Мы еще обсудим это в кругу семьи, а что касается выплаты приданого, тут можно и повременить… Приданое никогда не выплачивают сразу.

Жоссеран встал, возмущенный до глубины души:

– Как?! И это все, что вы можете нам сказать?!

Но дядя тут же нашел другую лазейку, сославшись на обычаи:

– Я хочу сказать: приданое никогда не выплачивают целиком, слышите вы? Дают задаток или ренту. Да возьмите хоть самого господина Вабра… И разве папаша Башляр целиком выплатил вам приданое Элеоноры? Нет, верно ведь? Свои денежки надо держать при себе, под спудом, черт возьми!

– Вы что же, советуете мне пойти на такую мерзость? – вскричал Жоссеран. – Солгать, состряпать фальшивый полис этой страховки?..

Но тут его остановила жена. Идея, подсказанная братом, заставила ее призадуматься. Она даже удивилась, как это не пришло в голову ей самой.

– Господи, ну что ты так разошелся, друг мой! Нарсис вовсе не заставляет тебя идти на жульничество.

– Разумеется! – проворчал дядюшка. – Просто не нужно показывать им документы. Главное – выиграть время, – продолжал он. – Посули жениху приданое, а мы его отдадим несколько позже.

Но тут совесть честного человека заставила Жоссерана дать им бешеный отпор. Нет, он отказывается, он не желает рисковать еще раз, пускаясь на такие аферы! Они всегда злоупотребляли его уступчивостью, вынуждая проделывать то, от чего он потом просто заболевал, настолько ему были отвратительны их махинации. Так вот: раз он не может дать за Бертой приданое, нечего тогда и обещать!

Башляр подошел к окну и начал постукивать по стеклу, насвистывая военный марш, словно в знак презрения к подобной щепетильности. Госпожа Жоссеран выслушала мужа, смертельно побледнев от еле сдерживаемого гнева, и внезапно взорвалась:

– Ну что ж, сударь, значит, свадьба состоится на таких условиях, делать нечего… Ибо это последний шанс для моей дочери. И я скорее дам руку себе отсечь, чем позволю расстроить ее брак. Тем хуже для других! В конце концов, когда людей загоняют в угол, они способны на все!

– Похоже, вы готовы даже на убийство, мадам, лишь бы выдать замуж свою дочь?

Госпожа Жоссеран встала и величественно выпрямилась.

– Да! – яростно выкрикнула она.

И сопроводила это слово зловещей улыбкой. Дядюшка счел своим долгом утихомирить скандал. Ну к чему им ссориться?! Не лучше ли договориться полюбовно? В результате Жоссеран, еще не остывший от возмущения, растерянный и обессиленный, согласился-таки обсудить дело с Дюверье, от которого, по уверениям госпожи Жоссеран, все и зависело.

Дядюшка помог только в одном: чтобы застать Дюверье в хорошем настроении, он посоветовал зятю обсудить с ним этот вопрос в таком месте, где тот ни в чем не сможет ему отказать.

– Но это должна быть короткая деловая встреча, – объявил Жоссеран, еще пытавшийся кое-как сохранить лицо. – И я вам твердо заявляю, что не дам никаких пустых обязательств.

– Ну разумеется, разумеется! – ответил Башляр. – Элеонора не просит у вас ничего, что могло бы обесчестить семью.

Тут в кабинет вернулась Берта. Она увидела во дворе коробки с цукатами и, ластясь к дядюшке, попыталась выманить у него одну. Однако Башляр уже оправился от смятения и возразил: это невозможно, коробки идут строгим счетом, их нынче же вечером отправят в Санкт-Петербург. С этими словами он потихоньку подталкивал их к выходу, хотя его сестра, пораженная размахом торговли огромного магазина, битком набитого всевозможными товарами, медлила, терзаясь завистью от мысли, что такие сокровища принадлежат человеку без чести и совести, и горько размышляя о бесполезной порядочности своего супруга.

– Значит, так: завтра вечером, часам к девяти, в кафе «Мюлуз», – сказал Башляр, выйдя на улицу и пожав руку Жоссерану.

И как раз назавтра Октав и Трюбло, которые поужинали вдвоем перед тем, как отправиться к Клариссе, любовнице Дюверье, зашли в «Мюлуз», чтобы не являться к ней слишком рано, хотя она жила на улице Серизе, у черта на рогах. Часы только что пробили восемь. Еще с порога они услыхали шум скандала в глубине помещения, в отдельном зале, и заглянули туда. Там сидел Башляр, уже порядком захмелевший; грузный, багроволицый старик сцепился с каким-то тщедушным господином, бледным и разъяренным.

– Вы снова плюнули в мою кружку! – орал он во всю глотку. – Я этого не потерплю!

– Оставьте меня в покое, слышите? Или я надаю вам оплеух! – пищал тщедушный человечек, привстав на цыпочки.

Услышав это, Башляр заорал еще более наглым тоном, не уступая своему противнику:

– Валяйте, если вам угодно, сударь!.. Я к вашим услугам!

И когда его противник ударом кулака сплющил лихо сдвинутую на ухо дядюшкину шляпу, которую тот не снимал даже в кафе, старик повторил, совсем уж дерзко:

– Как вам угодно, сударь! Я к вашим услугам!

После чего, поправив шляпу, уселся поудобнее и с победным видом крикнул официанту:

– Альфред, подай мне другую кружку!

Октав и Трюбло с удивлением обнаружили за тем же столом Гелена; тот сидел, откинувшись на спинку диванчика, и невозмутимо покуривал с видом полнейшего безразличия. Когда приятели стали расспрашивать его о причинах ссоры, он ответил, любуясь дымком своей сигары:

– Понятия не имею. Вечно одни и те же истории… Просто дурацкий гонор – лезть на рожон и никогда не отступать.

Башляр пожал руки вновь прибывшим. Он обожал общество молодых. Узнав, что они идут к Клариссе, дядюшка пришел в восторг и объявил, что сам собирался наведаться к ней, вот только сперва дождется зятя – Жоссерана, которому назначил здесь встречу. А пока он бесцеремонно распоряжался в этом тесном зальчике, громогласно заказывая самые роскошные блюда, чтобы попотчевать молодых людей, с размашистой щедростью богача, не жалеющего денег на удовольствия. Он уже разошелся вовсю – орал, сверкая вставными зубами и раздувая ноздри багрового носа, пылавшего под седым ежиком волос, гонял туда-сюда официантов, грубо «тыкал» им, не давал покоя соседям, так что хозяину пришлось дважды просить его уйти, на что старик не обратил никакого внимания и продолжал буянить. Накануне его выставили за это из кафе «Мадрид».