Текст книги "Пена. Дамское Счастье"

– Га… га… га… га…

Он прощался с делом своей жизни, со своим крупным статистическим исследованием. Вдруг его голова запрокинулась. Он испустил дух.

– Я так и думал, – пробормотал доктор и, видя замешательство родственников, сам уложил старика и закрыл ему глаза.

Неужели это правда? Огюст перенес стол на прежнее место, все в оцепенении молчали. Вскоре раздались рыдания. Бог ты мой! Если уж надеяться больше не на что, они сумеют и сами поделить состояние. Чтобы избавить сына от чудовищного зрелища, Клотильда поспешно отправила Гюстава и теперь плакала, бессильно положив голову на плечо Берте, всхлипывавшей, как и Валери. Стоявшие возле окна Теофиль и Огюст яростно терли глаза. Но больше всех убивался Дюверье, в крайнем отчаянии он душил носовым платком свои рыдания. Нет, ему решительно не жить без Клариссы: он бы предпочел умереть на месте, как старик; и из-за совпавшей с семейным трауром тоски по любовнице он сотрясался от безграничного горя.

– Сударыня, – доложила Клеманс, – прибыли Святые Дары.

На пороге появился аббат Модюи. За его плечом маячила любопытная физиономия мальчика из церковного хора. Услышав всхлипы, священник вопросительно глянул на доктора, тот сокрушенно развел руками, словно желая показать, что это не его вина. И, пробормотав молитвы, аббат со смущенным видом удалился, унося Святые Дары.

– Дурной это знак, – говорила Клеманс столпившейся в дверях прихожей прислуге. – Бога попусту не беспокоят… Вот увидите, года не пройдет, как он воротится в дом.

Похороны господина Вабра состоялись только на третий день. Дюверье счел необходимым все же добавить в траурных извещениях слова «приобщившись Святых Тайн». Магазин не работал, и Октав был свободен. Он обрадовался нечаянному выходному дню, потому что давно мечтал навести у себя в комнате порядок, передвинуть мебель, расставить в купленном по случаю книжном шкафчике свою маленькую библиотеку. В день похорон он поднялся раньше обычного и около восьми уже заканчивал уборку, когда в дверь постучали. Мари принесла ему стопку книг.

– Раз уж вы за ними не приходите, – сказала она, – видать, мне следует самой вернуть их вам.

Однако, чтобы не оказаться наедине с молодым человеком, войти она не решилась и зарделась. Впрочем, их связь самым естественным образом уже совсем прекратилась, поскольку он больше не пытался овладеть ею. А она по-прежнему была ласкова с ним и при встрече всегда ему улыбалась.

В то утро Октав был очень весел и решил поддразнить девушку.

– Стало быть, Жюль запрещает вам заходить ко мне? – повторял он. – Ну и как у вас теперь с Жюлем? Он с вами мил? Да слышите ли вы меня? Отвечайте же!

Мари смеялась, она ничуть не была смущена.

– Еще бы! Когда вы его уводите и угощаете вермутом, то рассказываете ему такое, что он возвращается не в себе… О, он весьма мил. Мне кажется, даже слишком. Но мне-то, разумеется, больше нравится, когда он выпивает дома, а не на стороне. – Посерьезнев, она добавила: – Вот, возьмите вашего Бальзака, я не смогла дочитать… Слишком уж грустно, этот господин описывает одни неприятности!

И она попросила у него книжки про любовь, с приключениями и путешествиями в далекие страны. А потом заговорила о похоронах: она пойдет в церковь, а Жюль и на кладбище тоже. Сама-то она никогда не боялась покойников; когда ей было двенадцать, она целую ночь провела возле дяди и тети, которых в одночасье унесла лихорадка. А вот Жюль, тот настолько сильно ненавидит разговоры о мертвецах, что со вчерашнего дня запретил ей упоминать владельца дома, который лежит там, внизу. Но она не знает, о чем еще говорить, да и Жюль тоже, поэтому теперь они все больше молчат, потому что постоянно думают о бедном покойнике. Это становится скучным, так что для Жюля будет лучше, когда господина Вабра вынесут из дому. Довольная, что может всласть поговорить о случившемся, она засыпала Октава вопросами: видел ли он его? Старик сильно изменился? Надо ли верить тому, что рассказывают про тот ужас, что случился, когда его клали в гроб? А что родственники, еще не потрошат матрасы, чтобы все обшарить? В таком доме, как их, где полно прислуги, о чем только не судачат! Смерть – такое дело, что все только о ней и говорят…

– Вы опять навязываете мне Бальзака, – заметила она, взглянув на книги, которые он ей предложил. – Нет уж, заберите… Это слишком похоже на жизнь.

Когда Мари протянула ему томик, он схватил ее за руку и хотел втащить в комнату. Ее интерес к смерти развлек его; она показалась ему занятной, более живой и желанной. Мари это поняла, снова зарделась, вырвала руку и убежала, бросив на прощание:

– Спасибо, господин Муре… До скорой встречи на похоронах.

Уже одевшись, Октав вспомнил о своем обещании заглянуть к госпоже Кампардон. У него еще оставалось два часа – похороны были назначены на одиннадцать, и он решил использовать это время, чтобы нанести несколько визитов в доме. Роза приняла его в постели; он извинился, что пришел не вовремя; но ведь она сама позвала его. Он так редко навещает их, она даже рада, что может немного отвлечься.

– Ах, знаете ли, милый юноша, – тут же заявила госпожа Кампардон, – это ведь я должна была бы лежать там, в гробу!

Да, повезло домовладельцу – он покончил счеты с жизнью. Но когда Октав, удивленный, что она пребывает в столь меланхолическом настроении, спросил, уж не стало ли ей хуже, Роза ответила:

– Нет, благодарю. Все по-прежнему. Только порой я чувствую, что с меня довольно… Ашиль был вынужден поставить себе кровать в кабинете, потому что меня раздражало, когда он по ночам ворочался в постели… А Гаспарина, знаете ли, по нашей просьбе решилась уйти из магазина. Я очень ей благодарна, она так трогательно за мной ухаживает!.. Господи, да меня бы уже не было без всей той заботы, которой я окружена!

Тут как раз с покорностью бедной родственницы, низведенной до положения прислуги, Гаспарина принесла госпоже Кампардон кофе. Она помогла кузине приподняться, подложила под спину подушки и подала завтрак на небольшом подносе, покрытом салфеткой. И та, полулежа на отделанном кружевами белье в вышитой ночной блузе, с аппетитом поела. Госпожа Кампардон выглядела очень свежей, даже как будто помолодевшей, и очень хорошенькой с этой белоснежной кожей и светлыми спутанными кудряшками.

– Нет, с желудком все в порядке, моя болезнь не в желудке, – повторяла она, обмакивая в кофе ломтики хлеба.

В чашку упали две слезинки, и Гаспарина ворчливо сказала:

– Если ты будешь плакать, я позову Ашиля… Чем ты недовольна? Разве ты здесь не королева?

Госпожа Кампардон покончила с завтраком; оставшись вдвоем с Октавом, она успокоилась. Из кокетства Роза снова заговорила о смерти, но на сей раз бархатистым веселым голосом женщины, которая утром нежится в теплой постели. Господи, она все-таки умрет, когда настанет ее черед; хотя близкие правы, она вовсе не чувствует себя несчастной и может позволить себе жить, ведь они избавляют ее от стольких тягот жизни. И она опять погрузилась в свое бесполое самолюбование идола.

Заметив, что молодой человек встает, Роза добавила:

– Заходите почаще, договорились?.. Развлекайтесь, не слишком грустите на этих похоронах. Почти каждый день кто-то умирает, к этому надо привыкнуть.

На той же площадке, у госпожи Жюзер, дверь Октаву открыла Луиза, молоденькая служанка. Она проводила его в гостиную, некоторое время, хихикая, поглядывала на него, а затем сообщила, что хозяйка заканчивает свой туалет. Впрочем, тут же появилась и сама госпожа Жюзер, одетая во все черное; в трауре она выглядела еще более гибкой и изящной.

– Я была уверена, что нынче утром вы придете, – удрученно вздохнула она. – Я всю ночь в бреду видела вас… Невозможно уснуть, понимаете, когда в доме покойник.

И она призналась, что ночью трижды вставала, чтобы заглянуть под кровать.

– Надо было позвать меня, – дерзко пошутил молодой человек. – Вдвоем в постели не страшно.

Она очаровательно смутилась:

– Замолчите, это скверно!

И приложила ладонь к его губам. Разумеется, ему пришлось поцеловать ее ручку. Тогда, смеясь, будто ей щекотно, она растопырила пальцы. Однако возбужденный этой игрой Октав попытался идти дальше. Он схватил ее, прижал к своей груди, она даже не попыталась высвободиться, и он выдохнул ей на ухо:

– Но почему же вы не хотите?

– О, во всяком случае, не сегодня!

– Почему не сегодня?

– Но с этим покойником там, внизу… Нет-нет, я не смогу.

Он еще сильнее стиснул ее в объятиях, она не вырывалась. Жаркое дыхание обжигало лица.

– Так когда же? Завтра?

– Никогда.

– Но ведь вы свободны, ваш муж повел себя столь дурно, что вы ничем ему не обязаны… А? Или вы опасаетесь забеременеть?

– Нет, я не могу иметь детей, так сказали врачи.

– Если так, и нет никакого серьезного препятствия, было бы глупо…

И он попытался овладеть ею. Очень гибкая, она выскользнула из его объятий. Затем сама обняла его так, что он не мог шевельнуться, и своим бархатным голосом прошептала:

– Все, что угодно, только не это!.. Слышите, это – никогда! Никогда! Я скорее умру… Я так решила, господи! Я поклялась перед Богом; впрочем, вам об этом знать не обязательно… Неужели вы столь же грубы, как другие мужчины, которых ничто не удовлетворит, если им кое в чем отказать. Однако вы мне очень нравитесь. Все, что угодно, только не это, ангел мой!

Она покорялась, позволяла ему самые смелые и интимные ласки, с неистовой силой отталкивая его, только когда он пытался перейти к запретному действию. И было в ее упорстве что-то от иезуитской сдержанности, страх исповедальни, уверенность в отпущении мелких грехов и боязнь слишком сурового порицания духовника за большой. Были и другие чувства, в которых она не признавалась, поставленные на одну ступень честь и самоуважение, кокетливое желание постоянно держать при себе мужчин и никогда не давать им удовлетворения, утонченное собственное наслаждение, которое она испытывала, позволяя мужчинам осыпать всю себя поцелуями и не допуская высшего блаженства. Она полагала, что это лучше, упорствовала в своем мнении; с тех пор как ее подло бросил муж, ни один мужчина не мог похвастаться, что обладал ею. Она оставалась порядочной женщиной!

– Да, сударь, ни один! Да, я могу ходить с высоко поднятой головой! Сколько бедняжек в моем положении повели бы себя дурно! – Она с нежностью отстранила его и поднялась с кушетки. – Оставьте меня… Я слишком взбудоражена присутствием покойника там, внизу. Мне кажется, весь дом это ощущает.

Впрочем, приближалось время похорон. Госпоже Жюзер хотелось пойти в церковь прежде, чем станут выносить, чтобы не видеть всей этой мрачной кухни. Но, провожая Октава, она вспомнила, что говорила ему о своем ликере; она заставила его воротиться и сама принесла две рюмки и бутылку. Это оказался очень сладкий густой напиток с цветочным ароматом. Когда она пригубила, на ее лице появилось выражение сладкой истомы, как у маленькой лакомки. Она могла бы питаться одним сахаром, сласти с ароматами ванили и розы будоражили ее, как ласка.

– Это нас подкрепит, – сказала она.

В прихожей, когда он поцеловал ее, она закрыла глаза. Их сладкие губы таяли, будто леденец.

Было почти одиннадцать. Тело еще не перенесли вниз для прощания, потому что служащие похоронной конторы, подвыпив по соседству у виноторговца, все никак не могли справиться с траурными драпировками. Из любопытства Октав пошел посмотреть. Арку уже перегородили широким черным полотнищем, но декораторам еще предстояло закрепить дверные портьеры. Возле дома, на тротуаре, глазели по сторонам и болтали служанки; а Ипполит в глубоком трауре с важным видом торопил работы.

– Да, сударыня, – говорила Лиза худой женщине, вдове, уже с неделю служившей у Валери, – это ей никак не поможет… Вся округа знает ее историю. Чтобы быть уверенной, что ей достанется доля в наследстве старика, она прижила этого ребенка с одним мясником с улицы Сент-Анн, потому что муж должен был со дня на день помереть… Но вот муж еще живехонек, а старик-то ушел. Видали? Здорово она преуспела со своим сопливым мальчонкой!

Вдова брезгливо кивала:

– И поделом! Это ей за ее непристойное поведение… Ни за что у нее не останусь! Нынче утром я потребовала расчет за неделю. Если бы этот маленький изверг Камиль не умудрялся какать прямо у меня в кухне!

Но Лиза уже убежала расспросить Жюли, которая спустилась, чтобы передать Ипполиту какое-то распоряжение. Затем через несколько минут она снова вернулась к служанке Валери.

– В этом темном деле никто ничего не понимает. Мне кажется, ваша хозяйка могла бы не заводить ребеночка, а прежде дать муженьку издохнуть. Потому что, говорят, они там, наверху, все еще ищут старикову кубышку… Кухарка говорит, что они там все сами не свои и лица у них такие, будто еще до вечера они передерутся.

Подошла Адель с маслом на четыре су, спрятанным под передник, потому что госпожа Жоссеран велела ей никогда не показывать купленной провизии. Лиза захотела посмотреть, а потом злобно обозвала ее дурехой. Стоило ли спускаться ради масла на четыре су! Ну уж нет, она бы заставила своих скупердяев получше ее кормить, иначе она бы сама наедалась прежде них; да-да, маслом, сахаром, мясом – вообще всем. Вот уже некоторое время другие служанки исподволь подталкивали Адель к бунту. И она уже начала поддаваться. Девушка отломила кусочек масла и тотчас съела его, без хлеба, чтобы не выглядеть перед ними трусихой.

– Может, поднимемся? – спросила она.

– Нет, – ответила вдова, – я хочу посмотреть, как его понесут. Ради этого я отложила одно поручение.

– Я тоже, – подхватила Лиза. – Говорят, он страшно тяжелый. Если они его уронят на своей роскошной лестнице, то-то будет убытка!

– А я поднимусь, лучше мне его не видеть, – продолжала Адель. – Вот уж спасибо! Чтобы мне снова, как в прошлую ночь, снилось, будто он волочит меня за ноги и мелет всякую чушь, что, мол, от меня одна грязь.

Она ушла под насмешки двух других служанок. В комнатах прислуги, на самом верху, всю ночь потешались над кошмарами Адель. Впрочем, чтобы не оставаться в одиночестве, служанки оставили двери своих каморок открытыми; а один кучер, этакий шутник, вырядился привидением, так что в коридоре до утра раздавались повизгивания и сдавленный смех. Поджав губы, Лиза сказала, что припомнит ему это. Хотя повеселились-то они славно!

Сердитый голос Ипполита вернул их внимание к драпировкам. Утратив свою степенность, он орал:

– Чертовы пьяницы! Вы вешаете его вверх ногами!

И верно, драпировщик как раз норовил прикрепить полотнище с вензелем усопшего головой вниз. Впрочем, черные драпировки с серебряным галуном были на месте; оставалось только прикрепить розетки, когда у входа в дом появилась ручная тачка с жалким скарбом. Ее толкал какой-то мальчишка, позади, помогая ему, шла высокая бледная девица. Консьерж Гур, который беседовал с приятелем из лавки канцелярских товаров напротив, бросился им наперерез и, несмотря на торжественность своего траура, взвизгнул:

– Эй, эй! Куда это вы?.. Ты что, не видишь, дурень!

Высокая девица вмешалась:

– Знаете ли, сударь, я новая жиличка… Это мои вещи.

– Никак нельзя! Завтра! – в бешенстве выкрикнул консьерж.

Та ошеломленно посмотрела на него, потом заметила драпировки. Очевидно, эти плотно занавешенные ворота поразили ее. Но она овладела собой и возразила, что не может же она оставить свои вещи на мостовой. Тогда Гур грубо спросил:

– Вы ведь башмачница, верно? Та, что сняла каморку наверху… Еще одна причуда домовладельца! И все ради каких-то ста тридцати франков, мало хлопот у нас было со столяром!.. А ведь он обещал мне не сдавать больше рабочему люду. И что же? Снова-здорово! Все сначала, да еще женщина! – Потом он вспомнил, что господин Вабр умер. – Как видите, домовладелец как раз умер, и, если бы он скончался неделей раньше, вас бы тут не было, это как пить дать!.. Так что поторапливайтесь, пока не спустили гроб!

В крайнем раздражении он сам толкнул тележку, которая устремилась под драпировки, те разошлись и снова сомкнулись. Высокая бледная девица исчезла в этой черной дыре.

– Вот уж вовремя! – заметила Лиза. – Повезло ей попасть прямехонько на похороны! Уж я бы взгрела этого консьержа!

Но тут же умолкла, заметив поблизости Гура, который был грозой служанок. Дурное настроение консьержа было вызвано тем, что, как предсказывал кое-кто, дом попадет в руки Теофиля и его супруги. Сам бы он охотно выложил из собственного кармана сотню франков, лишь бы только его хозяином сделался господин Дюверье – тот хотя бы советник. Об этом он как раз и рассуждал с соседом-торговцем. Тем временем народ начал выходить. Госпожа Жюзер улыбнулась Октаву, присоединившемуся на улице к Трюбло. Затем появилась Мари и с интересом задержалась посмотреть, как устанавливают козлы для гроба.

– Занятные эти жильцы с третьего этажа, – говорил Гур, подняв глаза к закрытым ставням. – Вечно у них все наособицу… Три дня назад укатили в путешествие.

В этот момент, заметив кузину Гаспарину, которая принесла венок из фиалок – знак внимания архитектора, желавшего сохранить добрые отношения с семейством Дюверье, Лиза спряталась за спиной вдовы.

– Ну и ну! – воскликнул хозяин писчебумажной лавки. – Недурно устроилась эта вторая госпожа Кампардон!

Он простодушно назвал ее именем, которым Гаспарину окрестили все поставщики квартала. Лиза хихикнула. И тут, какая досада! Служанки сообразили, что тело уже спустили. Стоило торчать на улице, глупо разглядывая драпировки! Они бросились в подъезд; четверо мужчин уже выносили гроб из вестибюля. От драпировок там было темно, в белесом дневном свете виднелся тщательно вымытый с утра двор. Только малышка Луиза, которой удалось проскользнуть за госпожой Жюзер, побледнев от любопытства, вставала на цыпочки и изо всех сил таращила глаза. Носильщики пыхтели и отдувались под лестницей, позолота и искусственный мрамор которой при проникшем сквозь матовые стекла мертвенном свете приобретали какую-то леденящую величавость.

– Так и помер, не получив квартирной платы! – зло пошутила Лиза, которая ненавидела собственников, как и положено простой парижской девчонке.

Тут госпожа Гур с трудом поднялась с кресла, к которому была прикована. Из-за больных ног она не могла пойти в церковь, поэтому Гур посоветовал жене не пропустить, когда домовладельца понесут мимо нее, и отдать ему последний долг. Так уж положено. Она в траурном чепце доковыляла до двери и, когда гроб проплывал мимо, поклонилась хозяину.

Во время отпевания доктор Жюйера демонстративно не стал входить в церковь. Впрочем, там и без него было так людно, что некоторые предпочли остаться у входа. Было очень тепло, стоял прекрасный июньский день. Курить на паперти они не могли, поэтому разговор зашел о политике. Из открытых дверей церкви, где среди черных драпировок мерцали свечи, порой вырывались мощные звуки органа.

– Слышали, на следующий год господин Тьер выставляет свою кандидатуру от нашего избирательного округа, – озабоченно сообщил Леон Жоссеран.

– Неужели? – отреагировал доктор. – Но вы-то за него голосовать не станете, вы же республиканец?

Молодой человек, взгляды которого становились все более умеренными, поскольку мадам Дамбревиль все чаще выводила его в свет, сухо ответил:

– Почему же. Он непримиримый противник Империи.

Разгорелась бурная дискуссия. Леон говорил о тактике, доктор Жюйера упирал на принципы. По его мнению, буржуазия отжила свое; теперь она лишь препятствие на пути революции; находясь у власти, она тормозит прогресс с еще большим упорством и ослеплением, чем прежде это делала знать.

– Всего-то вы боитесь, поэтому при малейшей угрозе бросаетесь в сторону крайней реакции!

Кампардон неожиданно рассердился:

– Я, сударь, как и вы, был якобинцем и атеистом! Но, слава Богу, Он вразумил меня… Я и не подумаю голосовать за вашего Тьера. Бестолковый человек, жонглирует идеями!

Тем не менее все присутствующие либералы, Жоссеран, Октав и даже Трюбло, которому было плевать на все это, заявили, что проголосуют за Тьера. Официальным кандидатом был богатый владелец шоколадной фабрики с улицы Сент-Оноре, господин Девинк, над которым все сильно потешались. Этот самый господин Девинк не имел даже поддержки духовенства, обеспокоенного его связями с Тюильри. Кампардон, решительно придерживавшийся мнения духовенства, промолчал. Затем ни с того ни с сего воскликнул:

– Помилуйте! Пуля, ранившая вашего Гарибальди в ногу, должна была бы попасть ему в сердце!

После чего, дабы избежать дальнейшего общения с этими господами, он вошел в церковь, где дребезжащий голос аббата Модюи перекликался со скорбными песнопениями хора.

– Теперь он связался с ними, – передернув плечами, вполголоса заметил доктор. – Вот где стоило бы хорошенько пройтись метлой!

Его живо интересовало происходящее в Риме. Когда Леон напомнил о речи в сенате государственного министра[14]14
  Государственный министр (или министр без портфеля) – министр, не возглавляющий никакого конкретного ведомства, однако имеющий право голоса при принятии решений.


[Закрыть], который сказал, что, хотя Империя вышла из Революции, но лишь для того, чтобы сдержать ее, собеседники снова вернулись к обсуждению предстоящих выборов. Пока еще все соглашались с тем, что императору необходимо преподать урок; однако предпочтения к разным кандидатам уже разъединяли их, так что они начинали испытывать беспокойство, и по ночам им мерещился красный призрак. Неподалеку к их разговору с холодным презрением прислушивался Гур, в своем безукоризненном костюме напоминавший дипломата; сам-то он просто был за власть имущих.

Тем временем церемония близилась к завершению, донесшийся из недр церкви громкий скорбный вопль заставил их умолкнуть.

– Requiescat in pace![15]15
  Да почиет в мире! (лат.)


[Закрыть]

– Amen!

На кладбище Пер-Лашез, когда гроб опускали в могилу, Трюбло, который по-прежнему держал Октава под руку, заметил, как тот вновь обменялся улыбкой с госпожой Жюзер.

– Ах, – шепнул он, – бедная дамочка, какое несчастье… Все, что угодно, только не это!

Октав вздрогнул. Как! И Трюбло тоже! Тот пренебрежительно отмахнулся; нет, не он, один из его приятелей. Как, кстати, и другие, падкие до подобного лакомства.

– Простите, – добавил он, – теперь, когда старик водворен на место, я должен отчитаться перед Дюверье в одном поручении.

Родственники, молчаливые и скорбные, уже удалялись. Трюбло догнал советника, они немного отстали, и молодой человек сообщил, что виделся с горничной Клариссы, однако адреса не знает, потому что накануне переезда та ушла от своей госпожи, надавав ей пощечин. Исчезла последняя надежда. Дюверье уткнулся лицом в носовой платок и догнал семейство.

Дрязги начались уже вечером. Семья оказалась на грани катастрофы. Господин Вабр с недоверчивой беспечностью, какую порой проявляют нотариусы, не оставил завещания. Родственники тщетно перерыли все шкафы и ящики, но хуже всего было то, что из шестисот или семисот тысяч франков, на которые они рассчитывали, не обнаружилось ничего: ни в банкнотах, ни в ценных бумагах, ни в акциях. Нашлись только семьсот тридцать четыре франка полуфранковыми монетами – тайные сбережения впавшего в детство старика. И неопровержимые доказательства, испещренный цифрами блокнот и письма биржевых маклеров, из чего бледные от негодования наследники узнали о скрытом пороке покойного, его непреодолимой тяге к игре, необоримой и неистовой склонности к биржевым спекуляциям, которую он скрывал под видом невинного увлечения своим статистическим трудом. На удовлетворение этой страсти шло все: версальские сбережения, доход от дома и даже мелкие монетки, которые он выклянчивал у своих детей; в последние годы дошло до того, что он в три приема заложил дом за сто пятьдесят тысяч франков. Ошеломленное семейство оцепенело перед знаменитым несгораемым шкафом, где, как они надеялись, заперто целое состояние, но там не было ничего, кроме груды какого-то странного барахла, собранных по всем комнатам обломков, старых железяк, черепков и тесемок вперемешку со сломанными игрушками, некогда украденными у маленького Гюстава.

Посыпались яростные обвинения. Вабра обзывали старым мошенником. Это возмутительно – тайком разбазарить свои деньги, не считаясь с интересами семьи, и ломать гнусную комедию, чтобы его холили, как дитя. Чета Дюверье была безутешна: ведь они двенадцать лет кормили его, ни разу не спросив старика о восьмидесяти тысячах франков приданого Клотильды, из которого получили лишь десять тысяч. Ну, хоть десять тысяч франков, вспылил Теофиль, так и не получивший ни единого су из обещанных ему при женитьбе пятидесяти тысяч. Огюст же с еще большей горечью возразил брату, что тот за три месяца сумел хотя бы прикарманить небольшую часть, тогда как ему никогда не видать ничего из пятидесяти тысяч франков, указанных также и в его брачном контракте. Подстрекаемая матерью Берта делала оскорбительные замечания и возмущалась, что вошла в непорядочную семью. А Валери метала громы и молнии по поводу квартплаты, которую она столько времени имела глупость отдавать старику из страха лишиться наследства. Она никак не могла с этим смириться и сожалела об этих тратах, безнравственных, спущенных на поддержание порока.

В течение двух недель эти истории будоражили дом. После старика осталась только недвижимость, которую оценили в триста тысяч франков; таким образом, после выкупа закладной троим детям господина Вабра предстоит поделить между собой только половину этой суммы. То есть по пятьдесят тысяч на каждого; слабое утешение, однако придется этим довольствоваться. Теофиль и Огюст уже обдумывали, как они распорядятся своим наследством. Договорились продать дом. От имени жены все возьмет на себя Дюверье. Прежде всего он убедил обоих братьев, что не следует проводить публичных торгов через суд; если они договорятся между собой, это можно сделать через его нотариуса, мэтра Ренодена, – он, Дюверье, за него ручается. Затем по совету того же нотариуса он подсказал им идею выставить дом на торги по низкой цене, всего за сто сорок тысяч франков; так ему посоветовал все тот же нотариус: это будет весьма разумно, набегут желающие, станут повышать цену, которая превзойдет всякие ожидания. Теофиль и Огюст доверчиво смеялись. И вот в день торгов, после пяти или шести надбавок, мэтр Реноден неожиданно отдал дом Дюверье за сто сорок девять тысяч франков, за сумму, которой не хватало даже на выкуп закладной. Это стало последним ударом.

Никому никогда не довелось узнать подробностей ужасной сцены, произошедшей в тот же вечер у Дюверье. Крепкие стены дома заглушили звуки скандала. Теофиль будто бы обозвал своего зятя подлецом и прилюдно обвинил в том, что тот подкупил нотариуса, пообещав назначить его мировым судьей. Что же до Огюста, тот без обиняков говорил о суде присяжных, куда он лично приволочет мэтра Ренодена, о мошенничествах которого судачит весь квартал. Вряд ли кто когда-нибудь узнает, как завязалась потасовка, хотя в доме об этом перешептывались, но некоторые слышали слова, которыми родственники напоследок обменялись в дверях; и эти слова крайне неуместно прозвучали в буржуазной добропорядочности лестницы.

– Гнусный мошенник! – кричал Огюст. – И ты еще посылаешь на каторгу людей, хотя сам заслуживаешь куда более сурового наказания!

Выходивший последним Теофиль придержал дверь и, задыхаясь в злобном кашле, несколько раз повторил:

– Вор! Вор! Да, вор!.. А ты – воровка, понимаешь, ты воровка!

И с размаху так сильно хлопнул дверью, что дрогнули двери на всех этажах. Гур, который подслушивал, встревожился. Он быстрым взглядом окинул лестницу, но заметил лишь тонкий профиль госпожи Жюзер. Ссутулившись, он на цыпочках воротился к себе в квартирку, где снова приосанился. Любые обвинения можно опровергнуть. Очень довольный, он отдавал должное смекалке нового домовладельца.

Спустя несколько дней произошло примирение Огюста с сестрой. Для жильцов это стало неожиданностью. Кто-то видел, как Октав направлялся к Дюверье. Струхнувший советник решил на пять лет освободить магазин от арендной платы, чтобы заткнуть рот хотя бы одному наследнику. Узнав об этом, Теофиль вместе с женой спустился к брату, чтобы устроить ему новую сцену. Значит, он продался, перешел на сторону разбойников! Однако госпожа Жоссеран сразу его выставила. А Валери, которая, по ее мнению, продавалась, она без церемоний посоветовала помалкивать и насчет продажности Берты. И Валери пришлось ретироваться. На ходу она выкрикивала:

– Значит, мы одни остались внакладе!.. Черта с два я тебе заплачу за квартиру! У меня договор. Может, этот висельник побоится нас выгнать… А ты, Берта, крошка моя, остерегись: в один прекрасный день мы узнаем, почем продаешься ты!

Снова хлопнули двери. Оба семейства прониклись взаимной смертельной ненавистью. Занятый обслуживанием клиентов Октав присутствовал при этой сцене: он входил в ближайший круг семьи. Берта в полуобморочном состоянии упала ему на руки, а Огюст пошел убедиться, что покупатели ничего не слышали. Сама госпожа Жоссеран доверяла молодому человеку. Однако к Дюверье относилась по-прежнему сурово.

– Разумеется, плата за квартиру – это уже кое-что, – сказала она. – Но я хочу видеть обещанные пятьдесят тысяч франков.

– Конечно, если выложишь свои, – осмелилась возразить Берта.

Мать сделала вид, что не поняла, о чем речь:

– Я их хочу, ты меня слышишь!.. Ну нет. Довольно он уже поглумился над нами в своей могиле, этот старый прощелыга – папаша Вабр! Я не позволю ему бахвалиться, что он натянул мне нос. Надо же, каков подлец! Посулить деньги, которых нет!.. О, ты их получишь, дочь моя, иначе я достану его из гроба и плюну ему в лицо!