Текст книги "Пена. Дамское Счастье"

И вдруг архитектор вздрогнул от возмущения. Он заметил, что дочь читает не Библию, а забытую на столе «Газетт де Франс».

– Анжель, чем ты занимаешься? – спросил он строго. – Нынче утром я зачеркнул красным карандашом одну статью. А ты прекрасно знаешь, что не должна читать зачеркнутые статьи.

– Папа, но я читала совсем другую, рядом с той, – возразила девочка.

Тем не менее отец забрал у нее газету, вполголоса сетуя Октаву на развращенность нынешней прессы. Вот, например, сегодняшний номер – в нем описано жуткое преступление. Если порядочные семьи уже не могут спокойно читать «Газетт де Франс», то на какую же прессу им подписываться?! И он возмущенно воздел глаза к небу, но тут вошедшая Лиза доложила о приходе аббата Модюи.

– Ох, я и забыл, – спохватился Октав, – он же просил меня предупредить вас о своем визите.

Аббат вошел улыбаясь. Поскольку архитектор не успел снять с груди свой картонный орден, он ужасно смутился, заметив эту улыбку. Дело в том, что именно аббат и хлопотал об этой награде для Кампардона, который до поры до времени скрывал ото всех его имя.

– Это все мои дамы… такие забавницы! – пролепетал Кампардон.

– Нет-нет, оставьте эту награду на месте, – добродушно ответил священник. – Она там хорошо смотрится, а мы попозже заменим ее на другую, настоящую.

После чего заботливо расспросил Розу о здоровье и горячо одобрил Гаспарину за то, что та прибилась к своей родне. Одиноким девицам в Париже грозит столько опасностей! Он говорил это с медоточивостью доброго духовного наставника, хотя прекрасно знал истинное положение вещей. Потом он завел разговор о работах в церкви и предложил одно удачное изменение в плане ремонта. Казалось, он явился, чтобы благословить счастливое воссоединение родственников и выправить таким образом двусмысленную ситуацию, о которой, верно, уже судачили в их квартале. Архитектор, реставрирующий Голгофу, обязан иметь безупречную репутацию в глазах порядочных людей.

Что касается Октава, то он, воспользовавшись приходом аббата Модюи, пожелал Кампардонам спокойной ночи и вышел. Проходя через переднюю, он услышал в темной столовой голос Анжель, которая также сбежала из гостиной.

– Значит, она зря на тебя накричала? – спросила она Лизу.

– Да ясное дело, что зря! – отвечала служанка. – Она же злобная, как цепной пес! Вы ж сами видели, барышня, как она меня за обедом осадила… Но мне плевать на нее! Перед такой злыдней нужно притворяться послушной смиренницей, а уж за дверью над ней можно и посмеяться вволю!

Судя по всему, Анжель бросилась обнимать Лизу, невнятно бормоча ей в шею:

– Верно, верно… И тем хуже для нее! Я люблю только тебя!

Октав уже начал было подниматься по лестнице, как вдруг ему безумно захотелось подышать свежим воздухом. Еще нет и десяти часов, можно пройтись до Пале-Рояля. Теперь он снова был одинок – никакой женщины; Валери и госпожа Эдуэн отвергли его сердечные чувства, и, пожалуй, он слишком поторопился вернуть мужу Мари – единственную, кого он завоевал так легко, без всяких усилий. Он заставлял себя насмехаться над этим, но на самом деле испытывал лишь печаль, с горечью вспоминая свои любовные победы в Марселе и видя в нынешнем фиаско дурное предзнаменование, серьезную угрозу своему всегдашнему везению соблазнителя. Когда его не окружали дамские юбки, он застывал, словно от ледяного холода. Даже госпожа Кампардон отпустила его так легко, не всплакнув! Нет, он должен взять победный реванш! Неужто Париж его отвергнет?!

Ступив на тротуар, он услышал окликнувший его женский голос и узнал Берту; она стояла на пороге магазина шелков, наблюдая за приказчиком, закрывавшим ставни.

– Неужто это правда, господин Муре? – спросила она. – Вы в самом деле ушли из «Дамского Счастья»?

Октав удивился: быстро же в этом квартале разносятся новости! Молодая женщина окликнула своего мужа: он как раз собирался завтра поговорить с Муре, так почему бы не сделать это прямо сейчас? И Огюст, со своей всегдашней унылой миной, без лишних слов предложил Октаву работать у него. Тот замялся от неожиданности и уже хотел было отказаться, памятуя о скромном статусе этого магазинчика. Но тут он посмотрел на хорошенькое личико Берты, которая радушно улыбалась ему, вспомнил веселый взгляд, которым она дважды одарила его – в день его приезда и в день ее свадьбы, – и решительно сказал:

– Хорошо, я согласен!

X

Так Октав сблизился с Дюверье. Возвращаясь домой, госпожа Дюверье частенько заглядывала в магазин брата и ненадолго задерживалась там, чтобы поболтать с Бертой; впервые заметив молодого человека за прилавком, она премило пожурила его за то, что он не держит слова, и напомнила, что тот обещался заглянуть как-нибудь вечерком, чтобы она могла прослушать его голос под аккомпанемент рояля. А ей этой зимой в одну из ближайших суббот как раз хочется снова исполнить сцену «Благословение кинжалов», дополнив хор двумя тенорами.

– Если это не нарушит ваших планов, – как-то сказала Октаву Берта, – вы могли бы после ужина подняться к моей золовке. Она вас ждет.

Она держалась с ним всего лишь как приветливая хозяйка.

– А я как раз нынче вечером собирался навести порядок на этих стеллажах, – заметил он.

– Не беспокойтесь, – возразила она, – здесь есть кому этим заняться… Сегодня я вас отпускаю.

Около девяти часов Октав нашел госпожу Дюверье в ее большом бело-золотом салоне. Все было готово: крышка рояля поднята, свечи зажжены. Поставленная на круглый столик лампа слабо освещала комнату, половина которой оставалась в полумраке. Заметив, что молодая женщина одна, Октав счел нужным осведомиться, здоров ли господин Дюверье. Она ответила, что тот отменно себя чувствует, однако коллеги доверили ему подготовить доклад, касающийся одного чрезвычайно важного дела.

– Вы ведь слыхали, оно связанно с улицей Прованс, – простодушно спросила она.

– Ах, так он его расследует! – воскликнул Октав.

Этот скандал спровоцировал в Париже нешуточные страсти; как же – подпольный дом терпимости, где влиятельные персоны растлевали четырнадцатилетних девочек. Клотильда вздохнула:

– Да, и это отнимает столько времени. Последние две недели у него не выдалось ни одного свободного вечера.

Октав взглянул на нее. От Трюбло ему было известно, что нынче вечером дядюшка Башляр пригласил Дюверье поужинать, а затем завершить вечер у Клариссы. Однако мадам Дюверье выглядела совершенно невозмутимой, она всегда говорила о супруге совершенно серьезно и сама верила тем немыслимым историям, которые приводила в оправдание постоянного отсутствия мужа у семейного очага.

– Еще бы! Он заботится о спасении душ, – смутившись от ее проницательного взгляда, пробормотал молодой человек.

Одна, в пустой квартире, она казалась ему прекрасной. Рыжие волосы оттеняли ее чуть вытянутое лицо, на котором читалась спокойная непреклонность поглощенной своими обязанностями женщины. В сером шелковом платье, с утянутыми корсетом из китового уса грудью и талией, она держалась с холодной любезностью, словно их разделяла тройная преграда.

– Итак, сударь, может быть, приступим? – снова заговорила она. – Вы ведь простите мою докучливость?.. И не смущайтесь, покажите себя, господина Дюверье здесь нет… Вы наверняка слышали, как он бахвалится тем, что терпеть не может музыки?

В свои слова она вложила столько презрения, что он позволил себе короткий смешок. Впрочем, это был единственный выпад против мужа, который она, достаточно сильная, чтобы скрывать ненависть и физическое отвращение, внушаемые ей мужем, изредка прилюдно позволяла себе, когда ей случалось прийти в полное отчаяние от его насмешек над ее любовью к музыке.

– Как можно не любить музыку? – восторженным тоном твердил Октав, стараясь проявить любезность.

Она села к инструменту. На пюпитре стоял раскрытый сборник старинных арий. Она выбрала отрывок из «Земиры и Азора» Гретри[12]12
  «Земира и Азор» – четырехактная опера-балет на сюжет сказки «Красавица и чудовище» Андре-Эрнест-Модеста Гретри на либретто Мармонтеля, обработавшего сюжет сказки «Красавица и чудовище» Жанны-Мари Лепренс де Бомон.


[Закрыть]. Заметив, что юноша едва читает по нотам, она сперва заставила его спеть вполголоса. После чего сыграла вступление, и он начал:

 
– Ах, когда мы влюблены,
Мы так становимся нежны!
 

– Превосходно! – с восторгом воскликнула она. – Тенор, у вас, несомненно, тенор!.. Продолжайте, сударь.

Польщенный, Октав пропел следующие стихи:

 
– Дрожу я с ног до головы
Еще поболее, чем вы.
 

Клотильда сияла. Уже три года она ищет именно такой голос! И она поделилась с Октавом своими разочарованиями. Взять, к примеру, господина Трюбло. Среди светских молодых людей совсем нет теноров: это явление, корни которого любопытно было бы исследовать, – вероятно, тому виной табак.

– А теперь внимание! – продолжала госпожа Дюверье. – Здесь нам потребуется больше экспрессии. Ну же, смелей.

Теперь на ее бесстрастном лице появилось выражение неги, она обратила на него томный взгляд. Октав счел, что Клотильда воспламенилась, он и сам воодушевился и находил ее обворожительной. Из соседних комнат не доносилось ни звука, – казалось, царивший в просторной гостиной полумрак внушает им томительное сладострастие. Склонившись из-за ее спины, чтобы лучше различать ноты, и касаясь грудью ее волос, он с трепетом едва слышно выдохнул две строчки:

 
– Дрожу я с ног до головы
Еще поболее, чем вы.
 

Однако, как только утих последний звук музыкальной фразы, госпожа Дюверье сбросила со своего лица страстное выражение, словно маску. И на нем вновь проступила холодность. Октав отпрянул; ему не хотелось повторения того, что произошло с ним у госпожи Эдуэн.

– У вас прекрасно получится, – сказала госпожа Дюверье. – Следует только четче выделять ударные доли… Вот так, послушайте.

И она, с неукоснительностью дамы безупречной нравственности, чья страсть к музыке, ни в коей мере не затрагивая ее душу, выражается лишь в технике, раз двадцать пропела, отчеканивая каждую ноту: «Еще поболее, чем вы». Голос ее постепенно крепчал, заполняя гостиную пронзительными звуками, когда они оба внезапно услышали, как у них за спиной кто-то очень громко произнес:

– Мадам! Мадам!

Госпожа Дюверье вздрогнула и, увидев свою горничную Клеманс, спросила:

– А? Что?

– Мадам, ваш батюшка упал лицом в свои бумаги и больше не двигается… Я боюсь.

Тогда, еще не слишком понимая, что случилось, она в крайнем изумлении встала из-за инструмента и последовала за Клеманс.

Октав, который не осмелился пойти за ней, топтался посреди гостиной. Однако после нескольких минут колебаний и замешательства, когда он прислушивался к торопливым шагам и встревоженным голосам, молодой человек решился; он пересек какую-то неосвещенную комнату и вошел в спальню господина Вабра. Туда уже сбежалась вся прислуга, Жюли в кухонном фартуке, Клеманс и Ипполит, мысли которых еще были заняты прерванной партией в домино. Все они в растерянности толпились вокруг старика, а Клотильда склонилась над ним и звала, умоляя сказать хоть слово, одно только слово. Но он лежал носом в свои карточки и не шевелился. Наверное, лбом он наткнулся на чернильницу, потому что на левый глаз попали брызги чернил и теперь крошечными каплями стекали к губам.

– У него удар, – сказал Октав. – Нельзя оставлять его здесь, надо перенести на кровать.

Госпожа Дюверье была сама не своя. На смену ее обычной сдержанности пришло смятение. Она твердила:

– Вы полагаете, вы так полагаете… О боже, бедный отец!

Снедаемый тревогой Ипполит не спешил. Ему было противно притронуться к старику, который, не ровен час, помрет у него на руках. Так что Октаву пришлось прикрикнуть на лакея, чтобы тот ему помог. Вдвоем они уложили господина Вабра на кровать.

– Да принесите же теплой воды! – обратился молодой человек к Жюли. – Оботрите ему лицо.

Тут Клотильду обуял гнев на мужа. Одному Богу известно, где его носит! Что ей делать, если случится несчастье? Его будто нарочно нет дома, когда он нужен, хотя, что таить, здесь в нем редко нуждаются! Октав прервал ее размышления и посоветовал послать за доктором Жюйера. Об этом никто не подумал. Обрадовавшись возможности глотнуть свежего воздуха, Ипполит тотчас отправился за ним.

– Оставить меня одну! – продолжала Клотильда. – Даже не знаю, столько всего понадобится уладить… О бедный отец!

– Хотите, чтобы я оповестил ваших родных? – предложил Октав. – Я мог бы позвать ваших братьев… Это было бы предусмотрительно.

Она не ответила. Жюли и Клеманс пытались раздеть старика, в глазах госпожи Дюверье стояли крупные слезы. Она удержала Октава: ее брата Огюста нет дома, нынче вечером у него встреча; что же касается Теофиля, ему бы лучше и вовсе здесь не появляться, потому что один только его вид доконает отца. И она рассказала, что тот нынче сам наведался к сыну в квартиру напротив, чтобы получить просроченную плату, а там грубо обошлись с ним. В частности, Валери – она не только отказалась платить, но вдобавок еще потребовала деньги, обещанные стариком, когда она вышла замуж за его сына. Так что причиной удара, несомненно, стала эта сцена, потому что отец вернулся в чудовищном состоянии.

– Мадам, – прервала ее Клеманс, – у него одна сторона уже вовсе остыла.

Ее слова лишь усилили гнев госпожи Дюверье. Опасаясь, как бы не сказать лишнего при прислуге, она умолкла. Мужу, видно, плевать на семью! Ах, если бы она знала законы! Клотильда не находила себе места и шагала туда-сюда перед кроватью. Октав отвлекся на карточки и не мог отвести изумленного взгляда от чудовищно толстого слоя, которым они покрывали стол. В объемистой дубовой шкатулке были тщательно расставлены кусочки картона. «Изидор Шарботель»; Салон 1857 г. – «Аталанта»; Салон 1859 г. – «Лев Андрокла»; Салон 1861 г. – «Портрет г-на П.»[13]13
  Названия картин говорят о том, что имеется в виду типичный академический живописец, пишущий полотна на мифологические и религиозные сюжеты. Имя Шарботель выдумано Эмилем Золя; прототип Шарботеля – по-видимому, художник Шарбонель, выставлявший в Салоне 1860–1870-х гг. картины с аналогичной тематикой: «Апофеоз святой Маргариты», «Аспазия», «Порок и Невинность» и др.


[Закрыть], прочел он на одной из них. В этот момент Клотильда остановилась перед молодым человеком и тихим решительным голосом приказала:

– Поезжайте за ним.

Он удивился, тогда она передернула плечами с таким видом, будто отбросила в сторону историю с поручением по делу о притоне на улице Прованс, эту придуманную для всех вечную отговорку. В возбуждении она уже не сдерживалась:

– Вы сами знаете, улица Серизе… Все наши друзья знают.

Он было хотел возразить:

– Клянусь вам, мадам…

– Только не выгораживайте его! – продолжала она. – Я даже рада, пусть там бы и оставался… Ах, боже мой, если бы не отец!

Октав подчинился. Жюли краешком полотенца вытирала глаз господина Вабра. Но чернила уже подсохли, и брызги оставили на коже бледные пятнышки. Госпожа Дюверье посоветовала не слишком сильно тереть, а затем уже в дверях нагнала молодого человека.

– Никому ни слова, – шепнула она ему. – Ни к чему всех будоражить… Наймите фиакр, постучитесь туда и непременно привезите его.

Когда Октав ушел, она рухнула на стул у изголовья больного. Тот по-прежнему лежал без чувств, гнетущую тишину спальни нарушало только его дыхание, протяжное и мучительное. Доктор все не приходил; оставшись наедине с двумя служанками, которые с испугом смотрели на нее, охваченная навалившимся на нее ощущением безысходности, госпожа Дюверье разразилась рыданиями.

В тот вечер, непонятно, с какими намерениями – возможно, ради удовольствия попотчевать советника судебной палаты и продемонстрировать ему, сколь расточительны могут быть торговцы, – Башляр пригласил Дюверье в «Английское кафе». Вдобавок он привел Трюбло и Гелена; итак, собралось четверо мужчин. Не было ни одной женщины, потому что они не знают толк в еде: не отдают должное трюфелям и только вредят застолью. Кстати, дядюшка славился по всему кольцу бульваров роскошными ужинами, которые он задавал, когда у него вдруг появлялся клиент откуда-нибудь из отдаленных провинций Индии или Бразилии. Это были пиршества по три сотни франков на гостя, во время которых он с благородными намерениями упрочивал честь французской торговли. В такие моменты его охватывала лихорадка расточительства, он заказывал самые дорогие блюда, изысканные, порой несъедобные, гастрономические диковины: волжскую стерлядь, угрей с Тибра, тетеревов из Шотландии, шведских казарок, медвежьи лапы из Шварцвальда, жирные бизоньи горбы из Америки, репу из немецкого Тельтова, карликовые тыквы из Греции. Кроме того, он требовал редкостных деликатесов: персиков в декабре и молодых куропаток в июле. А помимо этого, роскошной сервировки: необычайных цветов, столового серебра, хрусталя – и такого обслуживания, чтобы весь ресторан лихорадило. Не говоря уже о винах, ради которых он обшаривал подвалы, требуя какой-нибудь невероятный сорт, считая все, что ему предлагают, недостаточно старым или редким и мечтая об уникальных бутылках по два луидора за бокал.

В тот летний вечер, когда всего было в изобилии, ему с трудом удавалось раздуть счет. И все же составленное накануне меню выглядело внушительно: суп-пюре из спаржи, круглые риссоли а-ля Помпадур; затем две закуски – форель по-женевски и говяжье филе «шатобриан»; два первых блюда, ортоланы а-ля Лукулл и салат с креветками; затем на горячее – седло косули с рагу из артишоков, а на десерт шоколадное суфле и сицилийские марципановые фрукты. Скромное и в то же время великолепное застолье сопровождалось поистине королевским выбором вин: к супу подали старую мадеру, к закускам – шато-фило пятьдесят восьмого года, к первому блюду – рейнский йоханнесберг и пишон-лонгвиль, к птице и салату – шато-лафит сорок восьмого года, к жаркому – шипучее мозельское и, наконец, к десерту – шампанское рёдерер в ведерке со льдом. При этом дядюшка сильно сокрушался по поводу бутылки стопятилетнего йоханнесберга, три дня назад проданной какому-то турку за десять луидоров.

– Да пейте же, сударь, – не отставал он от Дюверье, – благородные вина не пьянят… Это как пища – от изысканной не может быть никакого вреда.

Сам же он был сдержан. В тот день, с розой в бутоньерке, причесанный и гладковыбритый, он изображал добропорядочного господина и, против обыкновения, отказался от битья посуды. Трюбло и Гелен уплетали за обе щеки. Дядюшкины увещевания сработали, поскольку даже страдающий желудком Дюверье изрядно выпил, после чего, ничтоже сумняшеся, вернулся к салату с креветками. Разве что побагровели красные пятна на лице.

В девять часов ужин еще продолжался. Стоящие в канделябрах свечи ярко освещали столовое серебро и хрусталь; а прямо посреди роскошно сервированного стола увядали великолепные цветы в четырех корзинках. Помимо обслуживавших стол двоих метрдотелей, за каждым сотрапезником находился лакей, в обязанности которого входило вовремя подавать хлеб, подливать вино и менять тарелки. Было душно, хотя с бульвара тянуло ветерком. В пряных ароматах блюд и ванильном благоухании дорогих вин росло насыщение.

Когда принесли кофе с ликерами и сигарами, а все гарсоны удалились, дядюшка Башляр резко откинулся в кресле и удовлетворенно выдохнул:

– Ах! Славно-то как!

Трюбло и Гелен тоже вальяжно развалились и развели руками.

– Объелся! – сказал один.

– До отвала! – подхватил другой.

Отдуваясь, Дюверье кивнул и пробормотал:

– А креветки-то, креветки!

Все четверо переглянулись и захихикали. Вдали от семейных забот эти насытившиеся господа с лоснящимися лицами самозабвенно и неторопливо предались процессу пищеварения. Ужин стоил немалых денег, и они эгоистично радовались, что им ни с кем не пришлось делиться, рядом не оказалось ни одной девицы, которая могла бы злоупотребить их разнеженным состоянием. Они расстегнулись, навалились сытыми животами на стол и, полузакрыв глаза, поначалу даже уклонялись от беседы, чтобы в одиночку смаковать свое наслаждение. Однако вскоре, осознавая себя свободными и радуясь отсутствию особ противоположного пола, облокотились о стол и, сблизив раскрасневшиеся лица, увлеклись нескончаемым разговором о женщинах.

– Я, признаюсь, ими пресытился, – заявил дядюшка Башляр. – Самое драгоценное – это добродетель.

Дюверье согласно кивнул.

– И распрощался с наслаждениями… О да, скажу честно, я истаскался. К примеру, на улице Годо-де-Моруа я их всех знаю. Блондинок, брюнеток, рыженьких… к слову сказать, некоторые – не многие – прекрасно сложены… Есть еще, да вы и сами знаете, грязные притоны, вроде меблирашек на Монмартре, или глухие тупики в моем квартале, где встречаются поразительные женщины, да, уродливые, но что они с вами вытворяют…

– Да что вы все о девках! – надменным тоном перебил его Трюбло. – Не понимаю!.. Они никогда не оправдывают наших затрат.

Этот пикантный разговор приятно беспокоил Дюверье. Он маленькими глотками смаковал кюммель, а по его непроницаемому лицу порой пробегали судороги сладострастия.

– Что до меня, – промолвил он, – то я порок не приемлю. Он вызывает у меня негодование… Надеюсь, вы со мной согласитесь: любить женщину – это уважать ее. Для меня было бы немыслимо сблизиться с одной из этих несчастных, разумеется, если только она не встала на путь раскаяния и ее можно было бы вытащить из греха и вернуть к честной жизни. У любви нет и не может быть более благородного предназначения… Иными словами, возлюбленная видится мне, как вы понимаете, только порядочной женщиной. Перед такой, что уж говорить, я не нашел бы в себе сил устоять.

– Да видал я этих порядочных возлюбленных! – воскликнул Башляр. – Они еще несноснее других; да вдобавок шлюхи! Бойкие бабенки, которые напропалую гуляют у вас за спиной, так что того и гляди еще какой-нибудь болезнью вас одарят!.. Взять, к примеру, мою последнюю, вроде бы приличная дамочка – я познакомился с ней у входа в церковь. Арендую я ей, значит, в Терне модную лавочку – чтобы обеспечить ей положение в обществе; однако торговля ни с места. Так вот, сударь, поверите ли, она со всей улицей спала.

Гелен ухмылялся; его рыжие волосы были взъерошены сильнее обычного, от жара свечей по лбу стекал пот. Посасывая сигару, он проворчал:

– А та высокая из Пасси, из кондитерской лавки… И другая, что снимала комнату внизу, с этими ее подарками для сироток… Или вот капитанская вдова, помните? Она еще демонстрировала рубец от удара саблей у себя на животе… Все они, дядюшка, все до одной наставляли вам нос! Теперь-то, не правда ли, я могу вам это сказать. Так знайте, как-то вечером мне даже пришлось отбиваться от той, что со шрамом от сабельного удара. Она была бы не прочь, да я-то не столь глуп! Никогда не знаешь, до чего могут довести подобные женщины!

Башляр был задет. Однако постарался не выказать обиды и прищурил свои нависшие и постоянно моргающие веки:

– Мальчик мой, да хоть бери их всех. У меня есть кое-что получше.

Однако, довольный, что вызвал всеобщее любопытство, объясниться отказался. И все же его снедало желание проявить нескромность и как-то намекнуть, чтобы позволить сотрапезникам угадать, кто его сокровище.

– Юная девушка, – вымолвил он наконец, – и, слово чести, поистине девушка!

– Это невозможно! – выкрикнул Трюбло. – Таких больше не делают.

– Из хорошей семьи? – поинтересовался Дюверье.

– Лучше не бывает, – заверил дядюшка. – Вообразите существо, целомудренное до нелепости. Чистая удача. И получил-то я ее просто так. Она, разумеется, об этом еще даже не подозревает.

Изумленно слушавший его Гелен в сомнении покачал головой и пробормотал:

– Ну да, знаю-знаю.

– Как? Что ты знаешь? – рассердился Башляр. – Ничего ты не знаешь, мальчик мой; никто ничего не знает… Она только моя. Никто ее не видел. Никто к ней не прикасался… Держи руки подальше! – И, повернувшись к Дюверье, продолжал: – Уж вы-то, сударь, меня поймете, ведь у вас есть сердце. Навещая ее, я прихожу в такое умиление, что даже молодею. Наконец-то у меня появилось славное местечко, где я отдыхаю от всех этих потаскух… И знали бы вы, до чего хорошо она воспитана, как свежа, кожа нежная, словно лепесток, а что за плечи, бедра – не тощие, сударь, а кругленькие и крепенькие, что твой персик!

От прихлынувшей крови красные пятна на лице советника стали еще ярче. Трюбло и Гелен не сводили с дядюшки глаз; от вида его вставной челюсти с чересчур белыми зубами и стекающих с уголков губ струек слюны их обуревало желание отхлестать его по щекам. Как же так! Дядюшка, этот ходячий скелет, старый потаскун, постоянный гость грязных парижских притонов, эта развалина с огромным багровым носом, который один только и устоял между его отвислыми щеками, где-то скрывает невинную девушку с нежной, как цветок, кожей и марает ее своими былыми пороками, прикидываясь впавшим в детство добродушным старым пьяницей!

А тот совсем расчувствовался и, облизнув языком край рюмки, продолжал:

– В конце концов, единственная моя мечта – сделать это дитя счастливой. Но что тут скажешь, у меня растет брюшко, я ей в отцы гожусь… Слово чести! Если найду благонравного парня, отдам ее ему – но только чтобы женился, а не что-нибудь…

– Вы осчастливите двоих! – с волнением прошептал Дюверье.

В тесном кабинете становилось душно. На почерневшей от сигарного пепла скатерти расплывалось липкое пятно шартреза из опрокинутой рюмки. Всем требовалось выйти на свежий воздух.

– Хотите взглянуть на нее? – внезапно спросил дядюшка, поднимаясь.

Собравшиеся вопросительно переглянулись. Бог ты мой, да конечно же, они очень хотят, если только это доставит ему удовольствие. И от мысли, что там, у малютки этого старика, их в завершение вечера ждет волшебный десерт, в их деланом безразличии сквозило сластолюбивое удовлетворение. Дюверье только напомнил, что их ждет Кларисса. Однако Башляр, который после своего предложения сильно побледнел и разволновался, поклялся, что они даже не присядут; господа только глянут на нее и незамедлительно уйдут, незамедлительно. Сотрапезники вышли из ресторана и, пока Башляр рассчитывался, некоторое время постояли на бульваре. Когда старик появился, Гелен сделал вид, что не знает, где проживает особа:

– Ну что, дядюшка, вперед! Кстати, в какую нам сторону?

Башляра терзало суетное желание показать Фифи, но он опасался, как бы ее у него не похитили. Он посуровел. Встревоженно посмотрел налево, затем направо и наконец решительно заявил:

– Нет! Я не хочу.

Он заупрямился, не обращал внимания на шуточки Трюбло и даже не пытался придумать хоть какое-то объяснение своего решения. Пришлось всем направиться к Клариссе. Стояла прекрасная погода, так что в гигиенических целях, для пищеварения, было решено пройтись пешком. Довольно твердо держась на ногах, они двинулись по улице Ришельё, однако так переели, что тротуары показались им чересчур узкими.

Впереди вышагивали Гелен и Трюбло, позади плелись Башляр и Дюверье. Первый клялся второму, что ничуть не сомневается в нем: он показал бы ему свое сокровище, ибо знает советника как человека деликатного; однако – не правда ли? – все же очень неосмотрительно требовать от молодости слишком многого. Дюверье согласно кивал и, в свою очередь, поверил старику свои былые опасения касательно Клариссы. Поначалу он держал своих друзей на расстоянии; затем, когда любовница представила ему исключительные доказательства своей преданности, у советника вошло в привычку принимать приятелей в созданном ею премиленьком уютном уголке. О, что это за женщина! С головой на плечах, с большим сердцем, да вдобавок чуждая всякой грязи! Разумеется, кто-то мог бы упрекнуть ее в прошлых мелких грешках – но в те времена ее никто не направлял; однако, полюбив его, Дюверье, она вернулась к жизни добропорядочной женщины. Всю дорогу по улице Риволи советник все расписывал добродетели Клариссы и никак не умолкал, в то время как дядюшка, обиженный тем, что ему не удается ввернуть ни словечка о своей крошке, с трудом сдерживался, чтобы не сообщить Дюверье, что его Кларисса спит со всеми без разбору.

– Да-да, разумеется, – бормотал он. – Поверьте, сударь, самое драгоценное – это добродетель.

Дом на пустынной притихшей улице Серизе был погружен в дрему. Не приметив света в окнах четвертого этажа, Дюверье был озадачен. По привычке напустив на себя серьезный вид, Трюбло предположил, что в ожидании их Кларисса прилегла, а может, подхватил Гелен, играет со служанкой в безик на кухне. Они постучали. Неподвижное и ровное пламя газового рожка, освещавшее лестницу, придавало ей сходство с часовней. Ни шороха, ни вздоха. Впрочем, когда мужчины проходили мимо каморки консьержа, он тотчас вышел к ним:

– Сударь, сударь, возьмите ключи!

Дюверье замер на первой ступеньке.

– А что, мадам нет дома? – спросил он.

– Нет. Сударь… Э, постойте, возьмите свечу.

Консьерж протянул подсвечник, на исполненном подобострастия бледном лице мелькнула наглая, злорадная ухмылка. Ни молодые люди, ни дядюшка не произнесли ни слова. В полном молчании, понурившись, они гуськом поднимались по лестнице, и гулкий звук их шагов нескончаемо долго отдавался на тускло освещенных пламенем свечи унылых площадках. Шедший впереди Дюверье, озадаченный случившимся, механически, точно лунатик, переставлял ноги. Свеча в его дрожащей руке очерчивала на стене причудливую процессию из четырех теней, напоминавших сломанные марионетки.

На четвертом этаже советник почувствовал такую слабость, что никак не мог попасть ключом в замочную скважину. Трюбло помог ему отпереть дверь. Звук повернувшегося в замке ключа гулким эхом разнесся на лестнице, словно под сводами собора.

– Вот черт! – пробормотал Дюверье. – Непохоже, что здесь кто-то живет.

– Как в пустой пещере, – заметил Башляр.

– Этакий фамильный склеп, – съязвил Гелен.

Они вошли. Первым, подняв свечу повыше, порог переступил Дюверье. В передней было пусто, исчезли даже вешалки. Пусто оказалось также в большой и малой гостиных: ни мебели, ни штор на окнах – вообще ничего. Дюверье, словно бы ища дыру, через которую все это вылетело, переводил ошеломленный взгляд с пола на потолок и озирал стены.

– Знатно обчистили! – не удержался от замечания Трюбло.

– Может, ремонт затеяли, – без улыбки возразил Гелен. – Надо бы заглянуть в спальню. Видимо, всю мебель перенесли туда.

Однако спальня тоже оказалась пуста и своей наготой напоминала уродливую и холодную безжизненность голой штукатурки, с которой сорвали обои. На полу, в том месте, где стояла кровать, остались зияющие дыры от разобранных металлических креплений балдахина; через полуоткрытое окно с улицы в комнату проникала сырость и убийственная пошлость улицы.

– Боже мой! Боже мой! – пролепетал Дюверье.

При виде места, где от матраса остался след на обоях, он расслабился и ему наконец удалось пустить слезу.

Дядюшка Башляр проявил отеческое участие.

– Ну же, крепитесь, сударь! – повторял он. – И со мной такое бывало, однако же, как видите, я не умер… Главное – сохранить честь, а уж на остальное плевать!

Советник покачал головой и прошел в туалетную комнату, а затем в кухню. Везде царил полный разгром. В туалетной была содрана клеенка, а в кухне даже выдернуты гвозди, на которых держались полки.

– Ну, это уж слишком, просто невообразимо! – пробормотал изумленный Гелен. – Могла хотя бы гвозди оставить.